Он снял куртку, накинул мне на плечи и остался в одной футболке. Я в ней утонула, стало чуть теплее. Игорь обнимал меня одной рукой, придерживал куртку, чтобы не упала.

– Простынешь, – вздохнула я.

Мы зашли в кофейню, взяли фруктовый чай и сели за крайний столик. Я грела руки о прозрачную чашку, стекло потело под пальцами. Игорь молчал, задумчиво смотрел на мои руки, вздыхал и думал. Не знал, о чем говорить, да и нужно ли? В тот вечер мы мало говорили, больше смотрели друг на друга, случайно брались за руки – по привычке, а потом отпускали, чтобы через полчаса снова тянуться друг к другу. Я постоянно ловила на себе его взгляд, грустный какой-то, жалкий – будто извиняющийся – прямо в глаза. До мурашек.

– Не провожай меня, – сказала я, когда мы вышли из кофейни. Дождь уже закончился, было холодно и сыро.

– Хорошо, Мари, – согласился Игорь. – Я посажу тебя на маршрутку.

На остановке никого не было. Я по привычке взяла Игоря за руку, потом отпустила. Я так и не сняла его куртку – длинную, почти до колен. После чая в ней было тепло и как-то приятно душно, не хотелось снимать ее и снова мерзнуть. Хотелось, чтобы маршрутка не приходила как можно дольше, хотелось стоять здесь рядом с Игорем и молчать, хотелось, чтобы обнял, прижал к себе, как раньше, и никуда не отпускал.

– Ты стал для меня ближе всех, – прошептала, прижимаясь виском к его плечу. Вдалеке появилась маршрутка. Игорь отвернулся, держась рукой за столб. Его плечи дрожали. Солодов, сильный, взрослый и насмешливый Солодов, смахивал слезы и отворачивался от меня.

Получилось, думала я, все получилось. Я почти смирилась. Держалась, не плакала при нем, улыбалась через силу, чтобы потом сесть в маршрутку, уехать, и там уже – плакать, сколько влезет. Как некстати Солодов сдался. Он любит, страдает, плачет.

– Я все неправильно делаю? – спросил он, пряча глаза.

Я ничего не ответила. Игорь схватил меня за плечо и резко прижал к себе, уткнувшись лбом в шею. Гладил по волосам, по лицу, по шее, целовал отрывисто – в нос, висок, уголки губ, подбородок, ухо, шею – и обнимал так сильно, крепко и отчаянно, что становилось больно и страшно. Игорь снова целовал в губы, медленно и осторожно, будто боясь, что нас увидят, но потом резко отстранился:

– Это все неправильно, Мари. Иди, твоя маршрутка.

Я послушно поднялась, отдала деньги водителю, села на задний ряд, спиной к окну. Кто-то стучал по стеклу прямо над ухом. Обернулась. Игорь улыбался, махал рукой, что-то говорил. Я не слышала.


Он позвонил на следующий день и сказал, что я могу забрать свои вещи в любой будний день с десяти утра до пяти вечера, когда его не будет дома, а свой комплект ключей оставить под ковриком или в почтовом ящике, как все делали раньше, когда меня еще не было на свете.

Единственное, что я могла ответить, это «хорошо». Тихое, безнадежное слово из шести букв. Хо-ро-шо, еле слышное, на выдохе.

Теперь я как никогда лучше понимала чувства Кати. Я была готова реветь в трубку и умолять на коленях, чтобы Игорь передумал, чтобы не бросал меня, чтобы мы хотя бы еще один день провели вместе, как раньше, а дальше… дальше неважно, дальше не существует, дальше не будет.

От нашего дома до дома Игоря десять минут пешком, если не спешить. Дороги из битого асфальта среди старых пятиэтажек, детские площадки, где до сих пор сушат стираное белье, разноцветные ромашки у подъездов. Под окнами Игоря росли высокие ярко-желтые цветы «золотые шары», а на скамейке сидели три тощих полосатых кошки, которых подкармливала соседка снизу.

В одиннадцать утра во вторник я переступила порог квартиры, где была счастлива еще две недели назад. Зашла на кухню: чайник был чуть теплым, в чашке Игоря остатки кофе с молоком, на обложке журнала «Коммерсант» остался круглый бежевый след, а под столом у стены стояла недопитая бутылка белого вина. Я взяла ее и ушла в спальню.

Села на пол и открыла нижний ящик шкафа, где лежали старые кассеты, виниловые пластинки и компакт-диски. Я включила «Земляничные поля» «Битлз» и огляделась вокруг.

Из моих вещей здесь оставался нетбук, фотоаппарат, справочник по высшей математике, тетрадь по бухгалтерскому учету, пара футболок, свитер, джинсы, туфли. Купленную им одежду я решила не брать.

Не так уж много, если учесть, что четыре дня в неделю из семи я жила с ним в этой квартире.

Среди беспорядочных залежей компакт-дисков и кассет незаметно и скромно лежал небольшой фотоальбом. Тоненькая и прозрачная потрепанная обложка, десять на пятнадцать, всего двадцать четыре фотографии. Я много раз ковырялась в этом ящике, разглядывая обложки пластинок и дисков, но никогда не видела этого альбома.

Я отхлебнула из бутылки и открыла альбом. Фотографии блеклые, не самые четкие, замыленные, в правых нижних углах стоят даты оранжевыми цифрами – двухтысячный, две тысячи первый год.

На фотографиях был высокий улыбчивый парень, худой, темноволосый… с глазами Игоря. В потертых джинсах, немного небритый, обросший, счастливый, с кольцом на безымянном пальце. Рядом была девушка. Длинные волосы, прямая челка… На секунду мне показалось, что это какая-то ошибка, что это я – там, рядом с ним, больше десяти лет назад.

Игорь женился в двадцать лет на своей однокурснице. Через три года она ушла от него, а он надел кольцо на другую руку и больше не женился. Он продолжал любить ее, эту девочку со светлыми волосами и прямой челкой до бровей.

Меня тошнило утренним завтраком и белым вином. Игорь никогда не любил меня. Все это время он видел во мне ее, бывшую любимую жену – ту девочку, какой она была десять лет назад. Это не со мной он занимался любовью, а с ней. Это не меня он обнимал при встрече и целовал в нос. Это не со мной он жил последние три месяца. И плакал он вчера, обнимая до боли, не потому что любил меня, а потому что все еще любил… ее.

Я была просто копией, его неудачной попыткой вернуться в прошлое, забрать украденное временем счастье. Я вообще была тут ни при чем.

Просто однажды оказалась не в то время не в том месте. Он хотел вернуть свою любовь, сделав из меня свою бывшую жену. Тот же рост, та же фигура, серые глаза, длинные волосы… Игорь мог без меня, а я сильно сомневалась, что теперь выживу без него.


Так получилось, что полгода моей жизни уместились в два бумажных пакета магазина «Zara» и две сумки через плечо – одна с нетбуком, вторая – с фотоаппаратом. Я закрыла квартиру и посмотрела на связку ключей, на брелок с потертой буквой «М». Теперь я знала, почему именно эта буква. Это были ее ключи, не мои.

Мари.

Ма-ри.

Он звал меня так же, как ее.

Эстафетная палочка, переходящее знамя, мое чужое имя.

Единственная любимая женщина в жизни мужчины, ее многочисленные тени и отражения.

Натыкаясь на ручки детских колясок на первом этаже, я добралась до ряда почтовых ящиков на стене. Нашла номер тридцать два. В круглых отверстиях белели рекламные листовки. Я оставила ключи и вышла из подъезда. В голове непрерывно менялись черно-белые слайды из их общего прошлого.

Дома я развернула пакет и вывалила на диван те немногие вещи, что у меня остались. Шелковая ночная рубашка, заляпанная зубной пастой, потертые рваные джинсы – почти как у Игоря, – их я носила в студии, когда помогала ему; измятая белая футболка с «The Beatles», летние туфли без каблука. Больше я ничего не забрала, только мои вещи. Еще была зеленая зубная щетка, она пахла мятой.

Открыла шкаф, где висели десятки платьев, юбок, сексуальных блузок и брюк – вещей, которые я носила, живя с Игорем, которые покупал он. Дорогие, качественные, стильные, шикарные…

Не мои, а ее вещи.

Вещи той, чьей тенью я стала. Благодаря Игорю.

Хотелось избавиться от них. Часть меня хотела собрать их в мешок, отнести в лес за железную дорогу и сжечь. Другая часть хотела раздать их подругам и знакомым.

– Давай я их все примерю, а ты сфотографируешь и выложишь фото в Сети? – предложила Оксана. – У тебя шикарные шмотки. В них любая кляча будет смотреться. Я тебе говорю, их у тебя за неделю разберут. Вон то бежевое платье – мое, ты не против?

– Забирай.

– Я бы на твоем месте брала за них деньги. Слишком жирно такую красоту бесплатно раздавать.

– Забирай уже свое платье, пока я не передумала. Я просто хочу избавиться от них, как можно скорее.


Через три часа мы отсняли все мои наряды и закачали фото в социальную сеть. Сделала объявления в группах, обновила статус, потом долго сидела перед экраном и разглядывала последние снимки с камеры. В них затерялось два кадра с Игорем.

В начале мая мы снимали влюбленную пару в студии. Солодов фотографировал босиком, в любимых драных джинсах, сняв футболку. Тренированная спина вполоборота, сильные руки и плечи… На левом плече татуировка почти до локтя – кудрявый узор из сотни ажурных завитков, в изгибах которых прятались буквы. Я много раз вглядывалась в этот узор на его руке, но так ничего и не прочитала. Игорь рассказывал, что сделал ее в двадцать один год, когда сам еще был студентом.

Увеличила, приблизила, сделала черно-белым.

Задрала контраст до максимума. До самого упора.

Как по волшебству на серой коже появилось шесть черных букв.

Первой была буква «М».


Перед сном, глядя на обойные рисунки, я представляла, как пропускаю свои чувства через пальцы, мотаю в клубок из грубых нитей любовной лихорадки, кошмарных снов, холодного озноба и сброшенных звонков. Нить была шершавой, как щека Игоря с утра, и непрочной. Она рвалась и не грела. Не грела и кусалась, как шерстяной свитер на голом теле.


Я просидела в душной квартире весь июнь, выходя из дома только в дни экзаменов. Не умывалась, не чистила зубы, не расчесывала волосы. Даже переодеть пижаму не возникало желания. Зачем носить красивое белье, брить ноги каждое утро, отращивать длинные волосы, которые ему так нравятся? Зачем, если это никому не нужно. Ни Солодову, ни кому-то другому. Мне было удобно и так – в носках, пижаме и халате.