– В Интернете, между прочим, тоже все схвачено. Погоди, какой еще мужик? Он так и спросил?

– Ну да, – самодовольно улыбнулась Челси. – Даш, а я и не знала, что ты умеешь краснеть.

– Фиг тебе. Это из-за душа.

Я отпила большой глоток кофе – горячего, крепкого, ванильного. Черт, какая же ерунда. Реальность воспринималась как-то странно. Как будто бы я несколько дней провела под водой, в темноте и полном информационном вакууме, дышала разреженным кислородом и не замечала, что все краски вокруг словно выцвели. И вдруг меня силой вытащили на поверхность, а там солнечные зайчики, смех, каблуки и пахнет клубничной шарлоткой. С каждым съеденным кусочком ко мне возвращался аппетит, то ли перед такой свежей вкусной едой было невозможно устоять даже депрессивным психопаткам, то ли новости, которые беспощадно вываливала сестра, действовали как таблетка экстази.

– Ты ему понравилась, – добивала Челси. – А что, он симпатичный, не женат, у него сейчас никого нет.

– Ты-то откуда знаешь?

– Да он мне все рассказывает. А я ему о тебе все уши прожужжала.

– Представляю, что ты могла обо мне наговорить, – пробормотала я, но тут же спохватилась. – Впрочем, это неважно. Я сейчас… не готова.

– Вот бред! Отношения – это не экзамен, к которому надо всю ночь учить билеты. Спонтанность только плюс.

– И откуда ты в свои четырнадцать такая умная? – саркастически ухмыльнулась я, намазывая каштановым медом теплый круассан.

– Я прошла нехилую школу выживания, – серьезно ответила Челси. – В общем, у тебя есть три дня, чтобы привести себя в порядок, покрасить волосы, наесть щеки, нагулять румянец и перестать орать во сне. В субботу мой премьерный концерт. И Эдик, естественно, тоже там будет. Дашка, я так счастлива, ты даже не представляешь!

* * *

Запах человеческих тел – чей-то нервный, чей-то похотливый, чей-то равнодушный – смешивался с какофонией парфюмерных ароматов, пряных, свежих, эксклюзивных, египетских подделок, цветочных, имбирных, мыльных. Было тесно, как в вагоне метро в час пик, китайская пытка для клаустрофоба. К заляпанному липким лимонадом бару невозможно пробиться, если, конечно, не обладать навыком меткого распихивания локтями ближних своих. Впрочем, любой московский найтклаббер владеет этим искусством в совершенстве, это азы клубного выживания.

А вот я всегда больше любила полузакрытые богемные местечки для своих, где свежий воздух, немного накурено, знакомые бармены помнят, что ты любишь начинать с лимонной «Маргариты», а ближе к трем утра переходить на Б-52, если ты романтично настроена, и на неразбавленный виски – если цинично. И чтобы менеджер знал тебя в лицо и держал для тебя и твоих друзей столик в уголочке. Маленький оазис уютного спокойствия посреди бушующего танцпола. Там, за этим столиком, можно с кем-нибудь посплетничать, сблизив головы, или просто потаращиться на танцующих, пообсуждать, что вон у той дылды ниточки стрингов выглядывают из-под низко сидящих джинсов, и это квинтэссенция пошлости, а вон тот брюнет в футболке милитари невероятно хорош собой.

Я бы ни за что не потратила субботний вечер на тот клуб, если бы не Челси.

– Неужели ты посмеешь не прийти на мою премьеру? – она возмущенно трясла яркими флаерами у меня перед носом. – Да это жутко модное место, просто они не очень раскручены. Но через пару месяцев туда непросто будет попасть.

– Ага, на Электролитный-то проезд, – скептически хмыкнула я. – И правда, вся Москва будет ломиться.

– Ну не будь занудой. И учти, что там дресс-код, так что надень свое лучшее платье.

Конечно, я не последовала ее совету, и была права. Пусть на флаере было указано: «форма одежды – black tie», но я почему-то была уверена, что большинство посетителей молодежного неизвестного рок-клуба на окраине Москвы даже не подозревают, что означает эта формулировка. Так и вышло, почти все собравшиеся были в джинсах и футболках, хорошо если не мятых и грязных. Я же предпочла дымчато-серую балетную пачку, ботильоны на шнуровке, простую белую майку-алкоголичку и четыре нитки разнокалиберных черных пластиковых бус. Серая тушь, нарочито расплывшиеся темные тени, немного прозрачного блеска – и вот я превратилась в декадансную томную деву, слишком эффектную и воздушную для смрадного темного зала.

Кое-как мне удалось пробиться к бару и прокричать похожему на имбецила официанту о лимонной «Маргарите». Ответом мне был непонимающий взгляд, по-бараньему пустой, так что пришлось переиграть и попросить просто водку со льдом.

– Если начать вечер с местной водки, то можно и не дождаться концерта, откинуть туфли где-нибудь в туалете, – прокричал кто-то над ухом. – И никто тебя не спасет, а если кто-то и захочет к тебе наклониться, то только затем, чтобы пошарить по карманам и потихонечку присвоить сумочку.

Я обернулась и увидела Эдуарда Николаевича. В черных джинсах, черной облегающей футболке с серебряным готическим черепом с глазами-гранатами на массивной цепочке, он скорее был похож на рок-стар, а не на безобидного учителя русского и литературы.

– Привет, – улыбнулась я. – И что это за помойка? Зачем ты завлек сюда мою сестру?

– Надо же с чего-то начинать, – пожал плечами он. – На самом деле у меня есть договоренность и с хорошим клубом на следующую субботу. Но понимаешь, надо же ее протестировать, у девчонки первый концерт, я хочу понять, сможет ли она вести за собой толпу.

Я скептически огляделась по сторонам. Слева две блондинки вида самого что ни на есть потасканного самозабвенно целовались; руки одной (короткие пальцы, неопрятные ногти, облупленный лак с блестками) плотоядно шарили по спине другой (дешевый грязный лифчик и прыщи). Справа потный толстяк лет как минимум сорока пяти жадно поедал лимон, нарезанный кружочками. На танцполе резвилась компания тинейджеров, они пытались исполнить что-то вроде техно-сальсы – и все бы ничего, только заторможенный диджей еще не успел включить музыку. Возле туалета на полу мирно спал упитанный блондин в костюме и мятом, словно изжеванном галстуке. Все это больше было похоже на наркоманский притон.

– Да-да, – Эдик перехватил мой взгляд. – Если она справится с этими, то ей море по колено. Я специально хотел, чтобы было трудно. А сейчас немедленно отдай мне эту водку, будем пить кое-что проверенное, – хитро подмигнув, он задрал футболку, и я увидела бутылку виски, заткнутую за пояс джинсов.

А живот у него был плоский, в меру прокачанный и загорелый. Интересно, природа или спортзал?

– Виндсерфинг, – перехватив мой взгляд, он усмехнулся, и мне стало не по себе. – Уже четвертый сезон. Три раза в год стараюсь куда-нибудь выбираться. В Тарифу, на Мальдивы, на остров Маргарита, на озеро Гарда или хотя бы в Египет. Ты когда-нибудь бывала на озере Гарда?

Учитель-виндсефер-любитель рока-эстет-потрясающая улыбка, – к тому же похож на Харатьяна. Хм.

– Ох, надо было мне тоже идти в педагогический, – сокрушенно вздохнула я. – Хорошо же живут российские учителя… Нет, не приходилось.

– Фантастическое место! Кастанеда сказал бы, что это место силы. Что ж, может быть, когда-нибудь я тебе покажу. Не будем загадывать. Ну что, выпьем за успех Челси?

Он протянул мне бутылку, и я сделала большой глоток. Это был великолепный виски – пряный, пахнущий костром, согревающий. Томная расслабленность горячей лавой разлилась по венам. Не к месту вдруг вспомнился его живот. А вот бы… Нет, не стоит об этом думать.

– Красивая ты, – вдруг сказал он, наклонившись к самому моему уху так, что я почувствовала на виске его дыхание.

Диджей все-таки очнулся и наполнил темный зал солнечными переливами регги. У меня в голове пронеслась целая карусель ответных реплик: некоторые из них были серьезными и честными, некоторые – смешными, некоторые – натянутыми и бестолковыми, но почему-то я не решилась озвучить ни одну, так и стояла, глупо хлопая ресницами.

Меня спасла Челси, появившаяся на сцене в ярком пятне прожектора. Она немного застенчиво поздоровалась в микрофон, и Эдик тут же отвернулся, теперь его занимало только происходящее на сцене. Хрустальная близость, возникшая было между нами, с жалобным звоном раскололась на кусочки. Ну и ладно. Ну и пусть.

Челси выглядела сногсшибательно. Черные волосы с двумя выбеленными прядями были уложены в беспощадно залитый лаком ирокез. На ней было черное кружевное платье, похожее на вдовий наряд, и ярко-красные массивные ботинки с нарисованными языками пламени. На шее – тяжелые агатовые бусы, на запястьях – десятки побренькивающих серебряных браслетов. Лицо выбелено, как у древней японской гейши, глаза щедро обведены черным, на губах – черная помада, в носу – крошечная брильянтовая капля. Готическая и панковская культура спорили, и каждая старалась отвоевать побольше территории, но потом торжественно подписали перемирие, и вот теперь от Челси невозможно было отвести глаз.

Зал ахнул. Даже блондинки перестали целоваться, даже маргинальный толстяк отодвинул в сторону недоеденный лимон, даже дремавший на полу тип в костюме проснулся, с трудом уселся на корточки и по-детски кулаками потер удивленные глаза.

– Держись, сестричка! – завопила я, но мой голос смешался с десятками других голосов, и Челси не могла ничего услышать.

Сначала она, конечно, стеснялась. Что-то мямлила, втягивала голову в плечи (что смотрелось странно, учитывая ее агрессивный образ), на первом же аккорде ее голос предательски сорвался, дал петуха. Кто-то засвистел, кто-то начал демонстративно зевать, чья-то компания потянулась к выходу. Музыканты тоже растерялись, то ли это был начинающий коллектив, то ли они просто не привыкли играть в таких странных местах. В какой-то момент гитарист оттеснил все еще допевающую куплет Челси и вырвался на передовую с длинным, дурно сыгранным, скучнейшим соло, при этом у него были повадки и пафос Слэша.

Но к началу третьей песни ее голос окреп, и я вдруг с удивлением поняла, что природа наделила мою сестру редчайшим тембром – той особенной кошачьей хрипотцой, которая поднимает волны мурашек и гонит их вниз по позвоночнику. Низкий звучный голос, гудящий, как церковный колокол, сексуально вибрирующий, иногда будто бы бесконтрольно срывающийся в пропасть и переходящий в надрывный крик, а иногда, наоборот, взбирающийся по невидимой лестнице к ангельским вершинам, жалобной флейтой тянущий мотив. Песни ее были странные – сплошные обнаженные нервы, катарсический стриптиз в анатомическом театре. И она смогла, сумела раствориться в этой музыке без остатка, целиком, как кусочек рафинада в теплом чае. Ее лицо расслабилось, в какой-то момент по выбеленной щеке воровато проскользнула блестящая крупная слеза.