Гость покрутил головой, мимолетно пожал Морицу руку и вышел.

Почти тотчас откуда-то вынырнула Эльза – напала на Морица во мраке винтовой лестницы, губа закушена, лицо как у привидения.

– Он!.. За мной!.. – зашептала она.

– Он больше не придет, – сказал Мориц. – Иди на крышу. Возьми книги. Я закрою замок и поднимусь.

Вечерами он по-прежнему читал, устроив себе удобное логово как раз там, где у фашистов была оборудована огневая точка. Эльза приносила ему чай и оставалась – смотрела на ласточек, на городок, на озеро. Мориц откопал в библиотеке тоненькую книжку «Орденоносец партизан Отченашек». Партизан на обложке был нарисованный – с бородищей до глаз, в шапке до бровей.

Эльза сказала:

– Тут и полправды про него нет. Можешь не читать – зря время потеряешь.

Мориц отложил книжку.

Эльза заговорила:

– Отченашек был чехом, родом из Праги, из семьи алхимиков. И вот как-то раз в семнадцатом веке один его предок попал в лапы инквизиции и после долгих пыток… – Тут Мориц метнул на рассказчицу такой взгляд, что та сразу перешла к результату: – …сознался, что уже лет сто как в семье хранится философский камень. Тогда они стали пытать его еще больше, чтобы вызнать, где этот камень прячут; но предок от мучений умер. У него был сын, и как только отца арестовали, сын сразу скрылся – вместе с камнем.

– И не нашли? – спросил Мориц.

– Нет, конечно. Философский камень в конце концов перешел по наследству к партизану Отченашеку – оттого так боялись его немцы. Они-то знали! Лютовали в здешних краях – пытались добраться до Отченашека, но он всегда их побеждал. А после войны, должно быть, спрятал камень… только никто не знает, где.

– А дети после него остались?

– Нет, – сказала Эльза.

– Откуда тебе известно?

– Нас еще в школе водили в музей-квартиру в Вильнюсе, – пояснила Эльза. – На снимках Отченашек всегда один. Или ему пожимает руку Рокоссовский.

– Про философский камень тоже в музей-квартире рассказывали? – усомнился Мориц.

– Нет, конечно. Это же Знание! Про него не болтают. У нас жила одна старушка, вся скрюченная – это после того, как ее фашисты пытали – она была в отряде Отченашека. Рассказывать не любила. Как-то раз только мне одной открылась. Она уже умерла.

Мориц написал карандашом на книжке: «Орденоносец партизан Отченашек побеждал фашистов философским камнем» и отнес ее в библиотеку.


В начале августа ночи стояли еще теплые, и Мориц частенько просиживал вечерами у раскрытого окна и смотрел на озеро – как поднимается и повисает над таинственной водой большая желтоватая луна, вся в заметных серых пятнах. Когда пролетал ветер, лунная дорожка морщилась, как будто она была половичком, по которому проскакал кто-то неосторожный.

Об Эльзе Мориц думал часто, но никогда подолгу: эти мысли его огорчали, и он быстро уставал от них. Эльза была живой болью. Как будто ничего, кроме боли, не означало для нее жизни, и когда это чувство вдруг иссякало, она подбадривала себя очередной порцией страдания, чтобы только снова и снова убеждаться – она, Эльза, еще жива. Попутно – естественно! – мучились окружающие.

Мориц запирал ее на ночь в западном крыле замка – чтоб чего не вытворила. Она принимала это с покорностью – даже не спросила ни разу, почему он так поступает. Мориц тоже делал вид, будто так и надо. А у самого то и дело по сердцу царапало. Бедная обезьянка – в бархатной курточке, с цепочкой на шее и нечеловеческой тоской во взгляде.

Из окна морицевой каморки была видна, кроме озера, еще одна башня, выступающая чуть вперед из стены и входящая прямо в воду. Экспозицию в ней размещать не стали. Предполагалось впоследствии открыть там кафе и магазинчик по продаже сувениров.

Мориц разглядывал башню, освещенную луной, – дорожка света как раз заканчивалась у ее основания – как неожиданно заметил странное шевеление, словно по каменной кладке ползла змея. Он сел на подоконник, ухватился за оконный проем и почти до половины высунулся наружу. Серый лунный свет размывал, скрадывал то, шевелящееся. Но вот тихо плюхнула вода, и Мориц понял: веревка размоталась и выпала из окна. Вслед за тем в проеме мелькнул силуэт. Он казался вырезанным из картона – совершенно белый, без единого волоска, без единой тряпки на теле, ломаный и тонкий. Как будто резали небрежно, большими портновскими ножницами. Несмотря на наготу, признаки пола были неразличимы. Плоская, ровная бумага, совершенно гладкая.

Силуэт быстро вскочил на подоконник, ухватился за веревку и, упираясь ногами в стену, полез вниз. Угловатая фигурка двигалась неуклюже, но уверенно. Вот она достигла воды, коснулась глади вытянутыми пальцами ноги… У Морица перехватило горло: ему показалось, что сейчас Эльза выпустит веревку и побежит прямо по воде. Но она беззвучно провалилась в глубину, а затем вынырнула и поплыла навстречу луне. То и дело она исчезала из виду и пропадала совершенно в чернильной темноте, но затем по лунной дорожке пробегала дрожь, а раз или два узкое гибкое тело пересекало ее, неожиданно и стремительно.

Мориц закурил, пуская дым в окно. У него щемило в груди, мысли скакали, как потревоженные мустанги, топотали, ржали, обгоняли друг друга… Ее мать – сумасшедшая, а кто ее отец? Если приглядеться – она уродина… А может быть, вообще не человек. Мориц вполне допускал существование Малого Народца – теоретически.

Веревка, свисавшая из выступающей башни, задергалась и напряглась. Из воды выпростались две белых тонких руки, схватились за конец веревки, замерли, чуть согнувшись в локтях. Затем послышался слабый плеск, из темноты проступила, выгибаясь, спина, за нею потянулись худые ровные бедра. Ступни, роняя влагу, припечатались к стене. Медленно поползло существо по стене наверх, к окну, а затем исчезло, провалилось в проем. Мориц еще некоторое время сидел – смотрел в пустоту, докуривал, как вдруг в окне напротив показалось бледное лицо с провалами глаз и рта. Мелькнуло на миг и сразу кануло. Мориц выронил папиросу. Молча лег на кровать и тайно заплакал. Так в слезах и заснул.


На первый взгляд городок наш кажется пестреньким – нарядным; но на самом деле летом преобладает синий цвет. И даже зимой он сквозит из-под снега.

В один из ранних августовских понедельников, когда в замке был выходной, Мориц и Эльза отправились на речку, которую у нас, пренебрегая истинным ее названием, именуют Вертихляйка. Вот где синий цвет никогда не прекращался – даже трава в тени казалась голубоватой. Петляя то так, то сяк, речка заложила многочисленные кольца в хоженом-перехоженом, когда-то партизанском лесу. В нескольких километрах к востоку от города был хутор, где обитала старая Янина. Она жила там одна, но летом наезжали внуки, а как-то раз появилась старшая дочь хозяйки, заслуженная артистка – чрезвычайно эффектная дама. Она произвела в костеле фурор и поскорее ушла, не дожидаясь окончания мессы. Малиновский потом приходил на хутор – специально к ней.

– Люди всегда ищут ведьму, – говорила Эльза, беспечно топая по лесу. На ней были мужская майка, провисшая под мышками, длинная юбка из неказистого ситца и рваные кеды. – Кое-кто считает, что это Янина и есть.

– Почему? – спросил Мориц, думая об Эльзе.

– Она колченогая, – объяснила Эльза. – Здесь ведь была когда-то мельница – ее фашисты сожгли – на ней жили колченогие мельничихи. Всегда дочери; а мельников-мужей они брали со стороны – кто согласится. Они-то, эти мельничихи, и были самые заправдашние ведьмы. – Она остановилась, повернулась к Морицу. Глаза почти черные, бесцветные короткие волосы словно присыпаны солнечным лучом. – Потому что самая первая мельничиха была русалкой – настоящей, с хвостом. А от нее уже стали рождаться девочки с кривыми ножками. Или одна нога сухая…

Они прошли еще немного, и речка сама выскочила им навстречу – прозрачная, неглубокая, чуть выше, чем по колено, она бежала над разноцветными камешками, причесывая длинные подводные волосы, темно-красные и светло-зеленые, а сверху, там, где сквозь листву падали пятна солнца, носились чуткие, очень хищные стрекозы.

Эльза сказала Морицу: «Подожди меня здесь» – и сразу нырнула в чащу. Мориц уселся на берегу и стал следить за стрекозами, как будто что-то мог про них понять. Здесь почти не было синих пятен, только тонкие, как иглы, стрекозиные тела и индиговые их крылья; но все равно, синева таилась повсюду. Стрекозы дерзко намекали на это.

Потом река пронесла мимо глаз Морица странный предмет. Он настолько не ожидал увидеть здесь это, что сперва даже не понял. Предмет повторился – точно такой же, как первый: круглый, небольшой, зеленый. Он застрял на перекате, и на него тотчас опустилась стрекоза. Изогнула хвост, словно собралась ужалить. Мориц протянул руку и взял его из воды. Яблоко. А из-под низко нависшей над рекой ветки уже прибыли, сталкиваясь боками, еще два. Словно пузатые средневековые корабли, они пустились в каботажное плавание, плохо представляя себе, какие дива и страхи ждут их в Terra Incognita.

Одно за другим приплывали к Морицу зеленые яблоки, а он вылавливал их и складывал на берегу, как ядра. На одном перочинным ножиком было вырезано солнышко, на другом – рожица, на третьем – буква «М». Это Мориц съел сразу. А потом яблоки прекратились, и тут из-под ветки показалась мертвая Офелия. Она лежала в воде лицом вниз. Мокрая майка слиплась с телом, юбка оплела босые ноги (кеды куда-то исчезли), руки протянулись вдоль тела, как водоросли. А вокруг плыли, покачиваясь, охапки цветов и еще с десяток зеленых яблок. Тихо скользило все это мимо берега. Потом Эльза вдруг ожила, села на перекате и подгребла к себе цветы и яблоки.

– Принимай! – сказал она, смеясь.

Но Мориц не трогался с места. Сердце колотилось у него в горле. Он несколько раз осторожно вздохнул, взял еще одно яблоко и надкусил его.

Кража яблок у Янины не прошла бесследно. Старуха явилась в замок тем же вечером – стучала в запертые ворота, трясла жилистой, загорелой рукой – угрожала; после в сердцах бросила эльзины кеды под стеной и ушла. Она очень сердилась. Мориц и Эльза ели яблоки и смотрели на нее из окна.