Тоненькая фигурка, продранные шорты, нескладная, как и у всех подростков, походка. В которой уже сквозит столько грации.

— Нина!

Она остановилась и повернулась, щурясь от солнца.

— Если хочешь, приходи сегодня в бар. Я буду играть… для тебя, — последние слова он сказал еле слышно.

— Приду.

* * *

Виктор брел по набережной. Не спеша, вразвалочку. Гитара за плечом в чехле, в кармане уже других шорт пара гривен. Что еще надо для счастья? Вечер, а в этот раз он был пушистым дымчато-серым котом, мягко мурлыча, «подбирал» под себя город. Над газонами парили в своем безумном танце бабочки-колибри, художники-шаржисты вновь потрясали зевак рождением характера на бумаге всего за пару секунд. И не важно, что все шаржи были в чем-то похожи, да чего там, сильно похожи. Ведь и характеры у нас похожи. Всего четыре типа.

Виктор решил поесть где-нибудь в кафе. Пока он весь день бродил среди памятников культуры, его коммуналку заразил вирус ссоры. Теперь у болезни то тут, то там вспыхивали рецидивы и осложнения. Так что не поесть, не помыться… А впрочем, ерунда это все.

Вот Нина… Это не ерунда…

Какой-то индус пытается поймать своей дудкой, точнее многими дудками, спаянными в одну, песню ветра. Разве можно поймать ветер? За деньги — можно, думает индус. У него на ковре стоит MD-дека, усилитель на несколько каналов, колонки. Сколько затратишь, как говорится, столько и получишь.

Нина — ветер. Кто-то поймает ее за деньги. Вернее, будет думать, что поймал. Попса твоя музыка, индус.

А вот и Федор. Свободный художник от джаза. Сегодня он гоняет Колтрейна. Лучезарная мелодия, точнее бесконечные превращения одной фразы. За это Виктор и недолюбливал джаз — ведь большинство тем в нем мажорны, как утренняя заря в Нью-Йорке, вы не находите? Есть в этом веселье что-то параноидально-жестокое, как в солнечном свете, льющемся на кровавую бойню.

«И я жестокий, так она сказала. Почему?»

Колтрейн задохнулся, наконец, в собственном счастье.

— Привет, трудяга.

— Привет, богема.

— Почему «богема»?

— Ты же не стоишь на улице, значит, в чем-то привилегирован.

— А-а, понятно. А где твой гауляйтер?

— Дядя Марк отошел по делам.

— Знаем мы эти дела…

Напрасно Виктор взял этот тон, ерничать ему совершенно не хотелось. Тем более над Федором. Зарабатывает как может парнишка. Процентов 70 на дядину глотку.

— Слушай, Федор, а ты не думал — что дальше? Вот ты для своего возраста неплохо владеешь саксом. Я плохой знаток джаза, но, кажется, ты и свои импровизации втыкаешь в классику. Что ты дальше будешь делать?

— Вы мне льстите, коллега.

— А если серьезно, тебе нужно дальше учиться…

— Слушай, когда придет дальше, тогда и подумаю. Я тут твою, кстати, видел. Проходила с подругой своей. Жалко ее.

— Во-первых, она не моя. Во-вторых, почему жалко?

— Да не ее, не Нину то есть. Подругу ее, Дианку. Она глухая почти совсем. Представляешь, такая красивая — и почти глухая. И разговаривает плохо. Не слышит себя.

— В наше время все лечится, Федор.

— Ага, лечится. Это точно, были бы «бабки». Огромные «бабки» на операцию. Где их взять? А ты говоришь — «дальше».

Федор задумчиво приложил мундштук к губам. Сакс так же задумчиво прогудел несколько низких звуков. Перешел в другую тональность, еще пару звуков.

— Федор, ты конечно молод еще, но, может быть, ты застал такого певца — Билли Джоэла?

— Не-а.

— Один из первых был легальных рок-певцов, которых пустили в СССР.

— У-м.

— У него есть клип такой, самый известный, наверное. Он сидит на средней американской кухне. А вокруг кипит жизнь обычной американской семьи. Люди женятся, покупают авто… дети, потом — выросли… Кто-то идет во Вьетнам, и так далее. А сам Билли — как непременный атрибут кухни. Все его видят, но жизнь семьи не пересекается с ним. А Билли все сидит в черных очках…

— Летописец, короче.

— Примерно. Но понимаешь, он в стороне от этой жизни. Что бы ни случилось, он будет сидеть на кухне и петь свою сагу…

— Может, в этом его назначение. Типа, карма.

— …и это ужасно — быть рядом, но не участвовать. Однако представь на секунду, что Билли вдруг прихватило жизнью. Его тоже призвали во Вьетнам, например.

— Гы-гы, это круто было бы.

— Думаю, он был бы к этому… э-э… как бы помягче сказать… не готов. Хотел этого всегда, но не был готов. Парадокс. М-да, — Виктор задумался, а может, как выражается нынче молодежь, просто «затормозил».

— Не тужи, Иван-царевич, а ложись-ка ты лучше спать. Утро-то вечера мудренее. Всяко.

— Да. Жизнь полна парадоксов. На Сокол пойду, — неожиданно закончил Виктор, закинув чехол с гитарой на плечо. — Я должен его покорить.

— Не боишься? Были случаи — оттуда падали.

— Слушай, маэстро, а бывает на свете грустный джаз? Просто интересно.

— Бывает. Ты осторожнее там.

— Ага. Адиос.

В тот вечер Виктор играл с небывалой остротой чувства. Это было странно, ведь чем больше человеку лет, тем меньше он способен на сильные, безумные проявления их — чувств. Так говорят. Так есть — мы бережно копим свою усталость от жизни и набитые шишки, чтобы потом водрузить сверху памятник с надписью: «Мудрость». И редко кто способен плюнуть на этот курган житейского опыта, перешагнув через условности социума, а по существу — через свою устоявшуюся жизнь.

Она не пришла в тот вечер. Он не верил, что с ней что-то случилось, все-таки у нее есть братья. Опять эти братья. Она не пришла, и вся неукротимая страсть и ярость фламенко досталась тем зрителям, что стояли за забором. И они кричали ему: «Оле!». В этот вечер он был их тореро.

* * *

Нина не пришла, потому что поссорилась с матерью. Это была редкость, обычно мать так выматывалась в своей чебуречной, что ей было не до ссор. Да что греха таить, иногда, в особо тяжелые дни, и не до дочери. Хотя это было редко, только когда у матери надсадно ныли ноги.

А в этот вечер Нина тихо прокралась в дом, быстро переоделась и тут в ее комнату вошла мать. Нина только успела спрятать драные шорты за спину. Но мать даже не заметила этого.

— Нина, нам нужно поговорить.

— Да, мам.

— Резвон сказал мне, что ты танцевала в баре для какого-то гитариста. Красиво танцевала.

Резвон — это один из двоюродных братьев, они на самом деле были тогда в баре, одна бы Нина ни за что не пошла.

— Я просто танцевала, он хорошо играл.

— Резвон сказал мне, что этот гитарист, хоть все и считают его испанцем, — русский.

— Может быть.

— Это не может быть, это есть. Он русский, — в устах матери это звучало как приговор.

— Ну и что. Не все русские плохие, — Нина опустила голову и говорила совсем тихо.

— Моя дочь! Это говорит моя дочь! Разве ты забыла войну, и как русские ничего не делали, чтобы защитить нас? А дядя Джума говорит, что они продавали оружие той и другой стороне! Они делали деньги на горе! На нашем горе!

— Но он там не был!

— Он там не был, там был его друг или брат! Все русские одинаковы! — мать заплакала. — Ты, моя дочь, не должна иметь ничего общего с ними.

— Но почему, мама, почему, если он не такой!

— Сегодня не такой, а завтра такой! Ты думаешь — мать злая! Я ведь удержать тебя хочу! Только добра желаю, ты ведь одна у меня! — мать обняла ее за голову, продолжая ронять слезы. Волосы ее пахли сгоревшим растительным маслом. Каждая слеза будто прожигала дырку в сердце Нины.

— Твой отец… в нем тоже много кровей было намешано. И русская, и цыганская, и наша на беду. Где он теперь? Я молодая была, глупая. И подсказать некому было.

Нина проплакала полвечера и никуда не пошла. Ей было ужасно, невыносимо жаль мать с ее такой вот жизнью. Ведь мать в молодости была очень красивая, тетя Лори показывала фотографии, а что у них сейчас? Какая она сейчас с такой работой? С такой жизнью?

* * *

И снова утро. Для Виктора это было «Утро смутной тревоги». Так бывает. Ты просыпаешься, делаешь все утренние дела и вроде все более-менее. Но что-то не так. И зубной щеткой поранил десну, и чаем обжегся… А за спиной у тебя из горячего воздуха материализуются образы. И это называется паранойя.

Нет, ну конечно все было не так трагично. Просто наш герой ходил-бродил без всякой видимой цели. Будто голова болит. Да нет, не болит. Может, недоспал? Да нормально, вроде, 8 часов, даже чуть больше. И даже море не помогло. Кощунственная фраза, но бывает и так. Да-с, даже море не помогает. Поплескался-понырял. Нет, не помогает. Попытался сосредоточиться на какой-нибудь мысли. Вон летит парашютист за лодкой-моторкой. Буржуйские развлечения. Лети-ит.

И еда не приносит былой радости. Может, копченый катран спасет нас? Давно ведь мечтал. Нет, не спасает. Лучше бы мидий взял. Не брал сроду катрана, не стоило и начинать. Дело вкуса, конечно…

Тьфу, как-то глупо все так.

«Долог день до вечера».

Он даже совершил неслыханный жест расточительности. Швырнул на ветер 20 гривен — сходил на теплоходе по трем бухтам: синей, зеленой и голубой. Красивые бухты. Царский пляж. Сквозной грот — хитроумная затея пиратов. Было ощущение, что он что-то безмерно важное не успел сделать. Нет, не так. Ему предстоит сделать что-то безмерно важное, может сейчас, может вечером, а он уже твердо знает, что не успеет. И эта заранее упущенная возможность зубной болью медленно изводила его, выматывала нервы.

Самое противное, что ведь нет ничего, нет и быть не может. Потому что не может этого быть никогда.

М-м, как муторно-то…

Генуэзская крепость, в простонародье именуемая Генуэз, обрывалась в море несколькими крутыми утесами. Один из них, средней крутости, Виктор облюбовал для прыжков в море. Он заранее, как человек предусмотрительный, разведал дно. Оно было довольно чистое, глубина — метра три «с гаком», как здесь говорят. Пойдет. Только кусок скалы, видимо отвалившийся когда-то от утеса, торчал у самого подножья. Но его легко перелетаешь, даже несильно оттолкнувшись. Когда-нибудь, мечтал наш герой, бархатной безлунной ночью, можно будет сигануть оттуда с факелами в руках. Когда-нибудь…