Они, конечно, были и раньше, эти уступы и выступы. И это также верно, как-то, что Виктор мог уже пару минут, как слететь вниз, собирая все камни и будоража горное эхо грохотом. Но он спустился и даже бутылку свою нашел, правда, с разодранным дном, но с парой глотков воды. И спустившись, с удивлением обернулся назад, взглянул на нависавшие шершавые горы и на свою несостоявшуюся смерть. И сказал он: «Спасибо, Господи!». И решил, по возможности, не испытывать больше судьбу.

* * *

Он вернулся из Нового Света под вечер. До этого купался, валялся на пляже, прямо на гальке, в общем, активно бездельничал. Это с виду. На самом деле он радовался, огромное животное чувство радости переполняло его. От того, что вода попала в ухо, галька нагрелась и обжигает живот, того, что он чувствует все это. Это было сродни тому, как человек, поднявшись из шахты, ловит первый глоток свежего воздуха. Те, кто постоянно дышит этим воздухом, считают, что так оно и должно быть — воздух чист и свеж по определению. А он может быть не чист и не свеж. Однако, несколько раз вдохнув хорошего, о плохом как-то забываешь. Наш герой с ленцой съел чашку плова под зонтиком небольшого кафе, зашел в филиал Завода шампанских вин и купил там полтора литра самого простого сухого вина, всего 3–4 градуса. Погода потихоньку начала портиться. Откуда-то натащило облаков, которые грозили вскоре обратиться в тучи. М-да, неужели испортится? Почти месяц стояла без дождичка, пора и честь знать.

Вернулся Виктор, как уже говорилось, под вечер — доехал на «маршрутке». Город встретил его не очень приветливо. Облака, как и предполагалось, стали черными тяжелыми тучами и давили на город. Сумерки, и довольно мрачные, окутали его. Легкое волнение, на котором днем было так приятно вздыматься-опускаться, теперь стало полноценным штормом балла в 3–4. Волны закидывали берег венками водорослей. Чайки, истерично крича, маячили вертикально над самыми волнами.

Виктор шел из бара. Шел рано, на плече — гитара, в рюкзаке — его «комбик», в кармане — расчет. Хозяин бара убалтывал остаться еще на недельку-другую, видно, хотел сорвать все до последней копейки, но Виктор отказался. Просто отказался и все.

Федор стоял на своем обычном месте. Сакс зловеще отсвечивал в неоновых огнях реклам. Виктор вдруг увидел, что Федор, несмотря на весь свой ум и талант, совсем пацан еще. Ему бы в футбол гонять, или на велике на худой конец, а он вот — здесь. И все каникулы, наверное, так.

— Здравствуй, Федор.

— И ты здравствуй.

— Шторма идут. Скоро отдыхающие разъедутся.

— Да.

— Я расчет взял. Сезон закончился. Кто первым это понял — сэкономил силы и деньги. Шторма идут, — почему-то Виктор чувствовал себя виноватым. Будто он пришел, попользовался Городом, а теперь вот уходит. А Федор остается.

— Да.

Что тут говорить? И так все понятно. Так устроена жизнь, не они это придумали. Кто-то приезжает отдыхать и, даже если он работает здесь — оправдывает отдых, он все равно отдыхает. Даже если он сильно похож на тех, кто просто работает здесь.

— А у меня ведь идея. Не просто так я сегодня пришел, — с этими словами Виктор прошел к ближайшей палатке с ракушками, о чем-то коротко поговорил с продавщицей, и вернулся, разматывая шнур-удлинитель. — Мы все-таки сыграем с тобой «джем». И никакой твой дядя-пьяница нас не остановит.

Распаковать «комбик», подключить педаль и гитару — дело пары минут. Глядя на эти приготовления, Федор немного повеселел. Что-то вроде спортивного азарта засветилось в его глазах.

— Ну-с, приступим.

— Что-то конкретное или так?..

— Или так. Начинай.

Что ж, начинать так начинать. Федор повел джазовую тему, очень качественно. Где надо — пассажик, где надо — переход на тон выше или ниже. Одна беда — к испанской гитаре это не имело никакого отношения. Виктор так и не смог пристроить свои ритмы к этой на редкость лучезарной мелодии. Махнул рукой, остановился.

А ветер набирал силу. Начинал срывать тенты с палаток, которыми до сих пор просто забавлялся. По аллее понесло обрывки газет и последних отдыхающих. Пенные барашки с вершин волн взлетели в воздух и наполнили его солью.

Они молчали.

Палаточники быстро начали собирать свой товар. Тетка, в палатке которой они были подключены, что-то прокричала им. Виктор вышел из оцепенения и, удивленно посмотрев на нее, показал пятерню с растопыренными пальцами — еще 5 минут.

«Ушла Белая гвардия, ушла. Когда-то осенним штормовым морем. Ушла. И подлецы, и борцы за идею. Кем, интересно, был мой прадед? Обидно, если подлецом…».

— Федор! Я начну! — ветер уже приходилось перекрикивать.

Федор кивнул, его сакс жутко парусило ветром, того и гляди утянет.

И Виктор ударил. Совсем простой бой. Совсем простой ритм. Но все быстрее, быстрее. Совсем, как ветер. И ветер почувствовал это и завыл в основную ноту с ним. Федор дал хриплую ноту. Потом еще одну. Потом три, три, три. Гитара, сакс и ветер. Неплохо получается! Волны на глазах вырастали, словно кто-то огромный наклонял набережную все ниже к ним. Играть приходилось уже в полную силу, наклоняясь вперед — под ветер. Короткими очередями забил дождь. И все это вместе удивительным образом подпевало нашей песне. Из которой, как известно, слова не выкинешь. Уберешь ветер — обвалится песня. Уберешь волны — сломается ритм. Сотрешь вопли чаек — и не будет этого Дон Кихота, что в который раз атакует ветряную мельницу верхом на тощем Росинанте. Дон Кихота — негра. Ибо только негры атакуют под джаз.

И выглянуло к ним подбитым глазом солнце. И окрасило мир в цвета полумрачного кинотеатра. И возрадовалось…

Электричество кончилось. Виктор еще пару раз ударил по струнам вхолостую, оглянулся — нет палаточницы. Но хорошо было! Ох, хорошо! Он хрипло расхохотался, весь мокрый, в облипшей футболке, с гитары тонкой струйкой стекает вода.

— Федор! Получилось! У нас получилось!

— Да! Здорово! — Федор едва не клацал зубами под своей панамкой.

— Ладно, мучачо, давай домой, не ровен час, простынешь!

— Ага! Счастливо тебе, амиго!

— Да ты знаешь испанский?!

— Адьёс! — Федор протянул руку Виктору, второй держа под мышкой сакс.

— Адиос! — Виктор пожал протянутую руку.

И они разошлись. Один — кренясь под ветром, с саксом под мышкой, что почти в его рост. И второй — взвалив рюкзак на плечи, с гитарным футляром в руке. Разошлись, скорее всего, навсегда. Но сегодня они сыграли вместе. Вместе с ветром, штормом и чайками. Поэтому нет у них сожаления, а есть эйфория. Такова, знаете ли, сила искусства.

* * *

Виктор брел домой, пытаясь обходить мутные потоки, что текли ему навстречу с гор. Промокая все больше, хотя казалось бы — куда еще? Хорошо хоть рюкзак и чехол гитарный не промокают, сам проклеивал швы. Да и вообще, ерунда это все — дождь, шторм. Завтра утром — в Симферополь, оттуда — первым поездом в Россию. Лето за границей кончилось. Надо же… Внезапные мысли пронзают, таково их свойство. «Вот я стою здесь, на Крымской земле, завтра с грустью уезжаю в Россию. А прадед уезжал из России, тоже с Крымской земли, тоже с грустью. Только моя грусть временна, а его была навсегда. На-всег-да… Какое противное слово. О чем, бишь, я? Да-а… Ерунда это все. Вот что-то есть… Что-то, что не ерунда…»

Маленькая фигурка отделилась от забора, забора его дома. Самое интересное, что в этом не было неожиданности — он в глубине души, в самой сокровенной глубине, знал… Но все равно остановился, прямо посреди улицы, весь мокрый до нитки. И дождь, и эти грязные сумерки с ветром, все куда-то отдалилось, все стало не важно. Нина подошла к нему, тоже промокшая, в том самом темном платье с открытыми плечами, в котором танцевала для него. Он заметил платье только потому, что в нем трудно было ходить, оно облепило ноги. Заметил краем глаза.

— Ты жив, — скорее вопрос, чем утверждение.

— Что со мной случится, — какие огромные у нее, оказывается, глаза. Каждый раз смотрю, каждый раз удивляюсь.

Огромные, черные, как ночь, глаза.

— Я молилась за тебя, — она стояла совсем близко, сделал движение рукой, будто хотела коснуться его, но остановила себя. — Пахло смертью… я… я не знала, что делать… как помочь… помолилась — стало легче. Я поняла, что все будет хорошо с тобой.

— Я тоже молился, — признался он. — Было страшно.

— Ты не упал? — ее глаза стали тревожными. Она опять сделал движение рукой — коснуться — и опять остановила себя.

— Нет, — странное состояние овладело им. Наверное, сродни шизофрении, или, как минимум, раздвоению личности. Он смотрел на Нину и думал: «Господи, прости, что поминаю всуе, Господи, как счастлив тот, кого эта девчонка так любит. Да, она ведь любит первой чистой, чуть глупой, но такой… светлой любовью. Так любят, наверное, только дети. И девочки-подростки».

В ее глазах проснулось тихое счастье.

— Ты… ты славная, — он вдруг, неожиданно для себя, шагнул к ней, взял за плечи и осторожно поцеловал в лоб. Ее волосы все еще пахли солнцем.

— Ты очень славная. Уже поздно, мать волнуется, наверное. Пойдем, я провожу тебя домой.

— Нет, — она отпрянула от него. Кровь бросилась ей в лицо. — Я сама дойду. Пока.

Она быстро пошла, быстро — насколько позволяло платье, пошла под гору. Сделал три шага, остановилась, повернулась к нему.

— Ты странный. Я буду думать о тебе.

Она уходит.

Может, мы слишком злоупотребляем этой фразой, может, она с каждым разом все больше теряет свой трагический смысл, но…

Она ушла.

Понимаю, понимаю! Читатель-скептик и читатель-циник скажут, что никакой тут нет логики, что все это пасторально и вычурно. И уж в наше-то просвещенное время все должно было кончится, как минимум, жаркой постельной сценой в его бунгало. «…Его слабо загорелая кожа странно перетекала в ее смуглую…» и тому подобные пошлости. А потом утром, с первым автобусом, они бегут от братьев-абреков, возможно, те настигают их на своем «Опеле» в горах… Эх, вот это зажигательный сюжет!