Габор Васари - Montpi

– Я хотела тебе сказать, что мне нужно домой. До свиданья, – говорит она, обращаясь к Штефану Цинеге.

– Цлую ручку! – Цинеге отскакивает в сторону, давая ей пройти, и щелкает каблуками.

Анн-Клер проскальзывает мимо него, как принцесса, на ходу накидывая пальто на свое гибкое тело. В воздухе поплыл нежный аромат духов. Штефан Цинеге с почтением внюхивается.

Я провожаю Анн-Клер до двери. Она быстро шепчет мне:

– Жди меня завтра перед бюро.

В сумраке лестничной площадки я украдкой целую ее и возвращаюсь к Цинеге.

– Мой друг пишет мне, что вам негде переночевать.

– Н-да. Покорнейше докладаю.

– То есть вам нечем было платить за гостиницу?

– Это я не сделать, прошу вас.

– Тогда неудивительно, что вас выставили за дверь.

– Простит, милст'гсударь, что я не перебиваль вас, но кто мог мне такой позор учинять, хе?

– Ну, естественно, гостиница, где вы не заплатили.

– Какой гостиница, если позвольт мой вопросен, пожалста?

– Там, где вы жили!

– Я еще нигде не жилось вед.

– С какого времени вы без квартиры?

– Я никгда не имель воще не мог.

– Где же вы тогда спали, с тех пор как в Париже?

– Я спаль немног, пожалста. Я один за другой гуляль на мужской манир.

– Боже милостивый! С каких же пор?

– Но, итак уже несколько неделя, прошу вас.

– С ума сойти.

Действительно, если приглядеться к нему, у него явные трудности. Лицо его осунулось, щеки ввалились.

– У вас нет денег?

– Но есть, но если я мои деньги проспать, то не знай, что делать, когда проснусь.

– Зачем вы, собственно, в Париж приехали, Цинеге?

– Ну, прошу вас, это быль итак… что…

– Садитесь, не стойте колом.

– Нет, милст'господин, мои ноги выдержат, я знай, как положено.

– Да сядьте же!

В гостинице «Ривьера» о «положено» не может быть и речи. То, что крестьянину это еще не бросилось в глаза, меня удивляет. Впрочем, он привык спать даже в конюшне.

Он неловко присел на край кресла. Не знает, куда девать руки. Мне кажется, что сидеть в моем присутствии ему более неловко, чем стоять передо мной навытяжку.

И тут он рассказывает многословно о том, как несколько лет назад служил парадным кучером у отца моего друга. Недавно он узнал, что молодой хозяин живет в Париже, ну и «вдумал» приехать сюда – может, тот найдет для него здесь «применение».

– Чем же вы собирались здесь промышлять?

– Я ведь парадный кучер, милст'сдарь. Хорошенький парад…

– Мой друг ездит на автомобиле, если спешит куда-нибудь.

– Но это неправилно, думаю, милст'сдарь. Если настоящ венгр, он должн ездить на повозке, впереди которой лошадь.

– Боюсь, что здесь вряд ли потребуются кучера, милейший Штефан Цинеге.

– Но, прошу вас, я сам вижу, глупость сделал. Люди здесь совсем не знать, что им хорошо. Черт бы побраль все это модерное.

– Ну и что вы теперь намерены предпринять? Сплевывайте, не стесняйтесь, мне это не мешает.

– Я делать обратно концентраций на Зала-Апати.

– Когда вы хотите ехать?

– Я бы лучше целиком пешком ходить, осмелюсь доложить. Но хорошо б мне сказаль, милст'сдарь, куда я должен идти, я не зналь направление.

Мне плохо уже при одной мысли о подобном предприятии.

Но не могу же я показывать, к тому же наугад, дорогу в Венгрию – он ведь пойдет галсами и допрет до Испании.

– Это не так просто. Дороги здесь такие извилистые, вы определенно заблудитесь. Вам надо обратиться в венгерское посольство, там вам объяснят, как вам попасть в Зала-Апати. Для этого у нас есть посольство. А теперь вы, наверное, хотите спать, вы, должно быть, устали.

– Да это я живу как ночная сова, мне это не так над.

– Завтра я напишу вам адрес посольства и объясню, как туда добраться.

Я чуть не сказал: ка туд'дэбрац. Не из иронии, а как это делают государи, из уважения надевающие мундир другого. Он так на меня действует, что я тоже каждую вторую фразу начинаю с «да, итак…».

– Я не знаю только, где мне вам постелить.

– Я спать на полу, перед дверью, милст'сдарь.

– Нет, так не пойдет, как это пришло вам в голову? Штефан Цинеге всю ночь спал на полу, положив под голову свой узел с пожитками, и храпел так, что стены ходили ходуном.

Утром он распрощался, и больше я его ни разу не видел.

Едва я успел выпить свою маленькую порцию какао и съесть нормандский сыр (о вы, нормандцы!), как разразилась буря. Уже перед обедом небо хмурилось.

Первый же удар грома до основания потряс старую гостиницу, затем хлынул ливень. Поток за потоком обрушивался на крыши. Всюду спешно закрывались окна. Молнии сверкали не переставая. Мощная гроза, предвестник весны! Погода здесь такая странная. Говорят, что она изменилась после войны. Несчетные орудийные выстрелы нарушили порядок в атмосфере.

Небо таинственно темнеет. Уже почти ничего не видно. Мушиноглазый и не думает включать свет, ведь всего лишь половина третьего. В это время постояльцев еще нет дома.

Вот мощная молния расколола небо, за ней следует жуткий, оглушительный грохот, гром гремит с неземной силой. Боже милостивый, да есть ли хоть в этой гостинице громоотвод? Дело мне совсем не нравится. Вероятно, молния ударила совсем рядом. Дождь льет непрерывно, как из ведра. Буря так грандиозна, что я кажусь себе мышью, попавшей в мышеловку. Один разряд молнии настигает другой. Бьет то совсем рядом, то чуть подальше.

В четыре часа все еще льет как из ведра. Когда водостоки переполняются дождевой водой, наружу выходят крысы и целыми стаями мчатся, спасаясь, в дома. В пригородах уже такое бывало. Против орды взбесившихся крыс поистине нет обороны. Обезумевшие твари с дикой скоростью пробиваются сквозь толстенные двери, нападают на людей и изгрызают их.

В моей комнате почти ничего не видно, так темно на дворе.

Я стою у окна и наблюдаю грозу. Бушует стихия, черные деревья в нашем дворе трещат и стонут.

Кровать вдруг странно скрипнула. Я оборачиваюсь и застываю как вкопанный.

Неподалеку от ночного столика, рядом с дверью, горбится рослая крыса и следит за мной колючим взглядом.

Ужасно. Благоразумие хвалит Господа!

Я бью ногой по столу, чтобы испугать ее и успеть выскочить за дверь.

Она не двигается. Холодный пот прошибает меня.

Я медленно и осторожно вытягиваю руку, трубка на умывальнике расшатанная, я хватаю ее.

Надо как можно прицельнее нанести удар, это необычная крыса, она все еще не двигается. Готовая к прыжку, она сторожит мои самые осторожные движения. Я тоже жду.

Отчаянные, мучительные секунды.

Неожиданно вспыхивает голубая молния и освещает комнату.

Крыса перед моей постелью в тысячную долю секунды превращается в один из моих ботинков.

– О черт!

На ватных ногах я быстро покидаю комнату.

– О мсье, – неожиданно раздается женский голос. Кто-то обращается ко мне, стоя у перил. – Такая гроза! Вы тоже испугались?

– Ни капельки.

Она молода. Лицо ее в темноте трудно различить.

– Я так боюсь и не могу больше оставаться в комнате одна. В гостинице почти ни души. Ужасно. О!.. Один, два, три, четыре… в четырех километрах отсюда ударило. Разрешите посидеть у вас, пока не пройдет гроза.

– Прошу вас.

Она идет ко мне и при каждой вспышке отчаянно цепляется за меня.

– О Боже мой, Боже мой, лишь бы не конец света! Вы верите, что когда-нибудь это кончится?

Лицо у нее маловыразительное, волосы черные, глаза испуганно блестят. И поразительно большие уши. Когда она ко мне приникает, я случайно дотрагиваюсь до ее груди.

– О мсье, обнимите меня, когда опять ударит молния, иначе я упаду в обморок.

Итак, мы обнимаемся как одержимые при каждой молнии. Я целую щеки, она не противится. Я переключаюсь на ее рот, она немножко хнычет, но отдает его мне и целует меня тоже.

Буря улеглась так же неожиданно, как и началась. Небо прояснилось, гром теперь грохочет совсем глухо и где-то в стороне. Дождь тоже перестает.

Женщина с большими ушами вдруг приходит в себя. Она сверкает глазами, выражение на лице неузнаваемо меняется, она плотно сжимает губы и бьет меня по щеке.

– Наглец!

Выбегает из комнаты и захлопывает за собой дверь с такой силой, что свисающие лохмотья обоев на стене слегка дрожат.

Я в полной прострации смотрю ей вслед.

И все же я могу понять эту женщину. Эта пощечина предназначена не мне, а ей самой. Но так ей было легче и понятнее.

Уже четверть шестого? Я еще успею зайти за Анн-Клер, если сразу же отправлюсь в бюро.

На улице Сен-Жакоб дождевая вода течет подобно горному ручью и с хлюпаньем исчезает в водостоках. С крыш на шею мне падают крупные капли. Дома выглядят как намокшие воробьи. Один из домовладельцев стоит в воротах и громко кричит толстяку с забавным черепом, вдыхающему озон перед своим магазинчиком и стряхивающему пепел со своей сигареты подагрическим указательным пальцем:

– On a reçu quelque chose, hein? Ну что, досталось нам, не так ли?

– En effet! Разумеется!

В мерцающем асфальте отражаются огни дуговых фонарей. Торговцы антиквариатом на набережной Сены продают гравюры с видами старого Парижа, на которых курносые дамы в широких кринолинах, с осиными талиями, в шляпах à la мельничное колесо грациозно приподнимают свои шлейфы, преследуемые господами в цилиндрах и с усами à la кайзер Вильгельм. «Bon sang». «Хорошая кровь, черт возьми».

Едва Анн-Клер вышла из дверей бюро, снова пошел дождь. Люди вокруг засуетились, как застигнутые врасплох мыши.

Пока мы добежали до ближайших ворот, оба насквозь промокли. Здесь уже стояли многие, мужчины и женщины. Запах мокрой одежды смешивался с особым, своеобразным запахом, шедшим из глубины темного двора. Здесь огромный текстильный магазин, а они всегда пахнут странно и неопределенно.