Габор Васари - Montpi

– Подожди, я только загляну под кровать.

– Я начинаю бояться тебя.

– Прости, я ужасно ревнива. Что в этих пакетах?

– Ты мне всегда говорила, что я должен найти себе другую женщину, если хочу жить с тобой.

– Я никогда не говорила этого. На чем тебе поклясться? Что в этих пакетах? Я жутко любопытна.

– Отвернись к стене, ты узнаешь это, когда я тебе скажу.

– Это имеет ко мне какое-нибудь отношение?

Едва я начал развязывать сверток, в котором находился патефон, как она обернулась.

– Ты как ребенок! Иди сюда.

Я беру полотенце и обматываю ей все лицо.

– Ой! Что ты делаешь?

– Сядь сюда на кровать и не шевелись!

Я вынимаю патефон, завожу его и ставлю пластинку «Сбор вишен». Снимаю полотенце с ее головы.

– Опля!..

Она удивленно вздымает обе руки к потолку и замирает, как персонаж в стоп-кадре. Глаза ее ширятся от изумления.

– Mon dieu! Это твое? Кому это принадлежит?

– Тебе.

– Боже мой, Monpti! О, это же моя песня. Monpti! Monpti!

– И еще. Вот эти два пакета – для тебя.

Она бросается к обоим пакетам. Пальцы нервно разрывают бумагу. Появилась шляпка.

– Аааах! – говорит она, срывает с головы берет и бежит к зеркалу.

Шляпа точно подходит и отлично идет ей. Совершенно новое лицо сейчас под полями шляпы. Глаза лучатся радостью и наполнены влагой. Она опускается на колени передо мной и, прежде чем я успеваю помешать, целует мои руки. Ужасно.

– Скажи, откуда у тебя так много денег?

Я говорю ей. Она с большим уважением оглядывает комнату и смотрит на жалкие рисунки на стене.

– Теперь ты скажи, Анн-Клер, но только честно: значу ли я для тебя больше, чем француз?

– Намного больше.

– Ты говоришь это не оттого лишь, что…

– Хочешь, чтобы я разорвала шляпу?

– Вот возьми ножницы и разрежь чулок, чтобы я мог поверить!

Решимость светится в ее глазах, она хватается за ножницы.

В один миг чулка как не бывало.

– Другой тоже разрезать?

– Да.

Она немного медлит. Этот чулок значит для нее больше, чем Исаак значил для Авраама. Но она тут же крепко закрывает глаза и разрезает второй чулок.

– Хватит, я верю тебе. Ты тоже для меня дороже всех на свете. Хочешь, я выброшу патефон сквозь закрытое окно во двор?

– Милый мой, единственный Monpti, не делай этого!

– Хотя мне это нелегко, но изволь.

– Скажи, сколько денег у тебя вообще?

– Пятьдесят сантимов.

– Ужасно. Если ты не рассердишься, я скажу тебе кое-что…

– Ну?

– Ты для денег то же самое, что филлоксера для виноградников.[7] Хочешь, я отнесу шляпу обратно в магазин и потребую назад деньги?

– Идет, но тогда я подарю патефон Мушиноглазому. Это единственный в мире человек, которого я не выношу.

Солнечные лучи, завладевшие комнатой, обшаривают новенький патефон.

Как глупа жизнь! Если бы меня спросили в самом начале, я бы вообще не появился на свет Божий. Или если бы у меня была нянька, которая уронила бы меня головкой об пол в нежном возрасте, я бы мог сейчас свободно и весело беситься вместе с ангелами. «Слушай, ты, если еще раз будешь целиться золотой пращой в мои глаза, я пожалуюсь старшему ангелу, и он всыплет тебе по заднице алмазной палкой».

Надо вставать, разогревать какао. Его еще немного осталось. Кажется, Андерсен прав: спирт, сахар и какао сегодня ночью сговорились кончиться одновременно.

Одеваясь, я ищу спички и обнаруживаю в кармане пять франков. Настоящий подарок. На них я приобрету себе энергию. Так как я сегодня не смогу увидеть Анн-Клер, я пойду в кино. Остановимся ненадолго на этом.

Кино – это потребность. Насыщение энергией. Когда тяжело, больной человек не может питаться сверху, его насыщают снизу. Таково кино. В этом районе есть дешевый кинотеатрик, хотя показывают там престарые фильмы, это верно, но это и интересно, если, к примеру, снова видишь фильм о Цигомаре, от которого в свое время, в пору школьной юности, был в восторге. На обратном пути можно подискуссировать со своим собственным прежним «я». «Ну, дорогой друг, большего бреда я еще в жизни никогда не видел». Озорник, каким я прежде был, идет рядом со мной и размахивает перед моим носом руками с грязными ногтями. «Вот это неверно! Класс, первый сорт! Отлично, скажу я тебе!» – «Ты, пострел, не возражай мне! Это чепуха, понял?» Паренек не оставляет меня в покое: нет и нет, это было прекрасно. «Смотри не упади, мальчик, а не то получишь такого пинка, что долетишь до Цигомара, а это будет нелегко, ибо он всего лишь выдуманная фигура».

Показывают и американские фильмы. Ковбой лупит индейцев из-за белокурой красотки. Если он победит и заполучит девицу, загадываю я, я стану богатым человеком. Конечно, он побеждает; после сеанса я иду, блаженный, при лунном свете домой. Если я когда-нибудь напишу сценарий, люди обязаны будут смотреть фильм, такого ведь еще не было. Если меня только допустят к этому. Но где там – кругом сплошные идиоты! Пока мне удастся их убедить, я сам отупею. Нет, надо поставить на конвейер изготовление рисунков и усыпать ими весь Париж. Деньги будут сбегаться к моему порогу, как куры, которые не клюют.

Я смогу выходить вместе с Анн-Клер… Она часто рассказывает о Робинзоне, о рае для влюбленных. Там есть листва между сучьями, и кофе пьют наверху, прямо на дереве. Или мы будем по нескольку часов каждый день ездить с ней верхом. Впереди еще прекрасные дни. Мы сможем, совсем как прежде, видеться ежедневно, я тоже, как Анн-Клер, буду работать. Мы могли бы также ежедневно вместе обедать.

Вечером я продолжаю ковать планы на террасе «Кафе дю Дом». Я уже страшно богат и как раз покупаю пятую автомашину для служителей моего замка.

За соседним столом громко разговорились два господина:

«Почему же она не захотела?» «Утверждала, что она еще невинна». «И этот глупый парень месяцами ходил вокруг да около?»

«Целый год».

«Целый год! Учти, если женщина не отдается в первые две недели, то не сделает этого никогда. Каждая женщина уже в первый момент решает: с этим я бы стала, с тем – никогда. Но решение всегда приходит уже в первую минуту. Позднее она сопротивляется чаще всего лишь для того, чтобы соблюсти форму. И чем же закончилось дело?»

«Он стал настойчивым, и она его бросила».

«Этот неудачник мог бы действительно раньше приступить к делу. Это ему, пожалуй, стоило кучу денег, не так ли?»

«Ясно – богатый юноша!»

Я тут же расплачиваюсь и иду домой.

Завтра я скажу Анн-Клер, что между нами все кончено. Или – или. В конце концов, я не кретин.

Я представил себе, как буду выгонять ее.

Я провожаю ее домой и, перед тем как расстаться, говорю:

«Даю тебе двадцать четыре часа на размышление. Если ты завтра вечером не станешь моей любовницей, я не хочу тебя больше видеть. Меня вокруг пальца не обведешь».

Ее лицо примет усталое выражение. Она уже не будет мне нравиться как прежде. Гибкие пальцы все заляпаны чернилами.

«Ты хочешь меня покинуть?»

Мы стоим в широких воротах большого двора; неожиданно поднимается холодный ветер и трясет фирменную вывеску над нами.

«Je t'en sais gre. Прекрасно с твоей стороны».

«Мы уже несколько недель вместе. Мне надоел этот театр».

«Скажи лучше честно и откровенно: у тебя есть другая?»

«Нет. Ответь на мой вопрос: хочешь ты быть моей? Да или нет?»

«Нет!» – отвечает она, почти крича, и фирменная доска над нами трещит так громко, что кажется, она вот-вот свалится на наши головы.

«Тогда исчезни навсегда с моих глаз, – говорю я, – ôte-toi de mes yeux à jamais. Vade in расе. Безнравственная душа!»

Я поворачиваюсь и иду домой. Сколько гордости еще во мне, черт возьми!

Вот так я хочу поступить.

А утром я тотчас ищу себе Новую.

На улице Сен-Жакоб перед моими ногами двигается что-то мягкое, странное.

– Что такое, черт побери?

В испуге и ярости я даю пинка этой штуке.

Черное Нечто летит по дуге и шлепается на мостовую. Крыса. Она упала на спину и сучит в воздухе ногами, как опрокинутый игрушечный автомобиль, чей завод еще не кончился. Она так забавно повизгивает от страха, наконец снова встает на лапы и, как снаряд, выстреленный из пушки, мчится прочь.

Я стою перед лавкой итальянских деликатесов.

Крыса… Да, крысой был Лео. В последнее время он становился все более ручным. Когда я давал ему кусок хлеба, он уже не отбегал прочь, а останавливался в нескольких метрах от меня и грыз добычу. Сегодня, кажется, он решился вовсе побороть свою пугливость, ожидая меня.

И тут я ему дал пинка… «Лео… О Лео!..»

Я стою и ищу его. Никогда в жизни я больше не увижу его. Я подорвал его доверие ко всему человечеству.

– Лео…

– Qu'est-ce que vous fichez-la? Что вы здесь делаете? Два ажана на велосипедах останавливаются около меня.

– Я иду домой…

– Eh bien… Так, и дальше?

– Eh bien… Bonsoir, Monsieur, 'dame!

До полудня я изготовил новые рисунки и отнес их в редакцию «Альманаха», где недавно у меня купили так мною работ. Мне сказали, чтобы через три дня я пришел за ответом. То есть послезавтра. Если я разживусь деньгами, тотчас заплачу за квартиру (взнос на следующей неделе), до той поры буду поститься. В любом случае я заведу приличную молодую девушку, которая мне отдастся, не такую…

В середине дня неожиданно является Анн-Клер.

Так, сейчас с ней будет покончено.

– Servus, Monpti, я пришла, чтобы немного послушать музыку.

– Патефон не работает.

– О, уже сломался? Ты не можешь его починить?

– Я еще не пробовал.

– Ты знаешь, я так несчастна с тех пор, как ты купил мне шляпу.