– Она сама ее вручила! – живо исправил Ренато.

– Конечно, сынок, но естественны волнения матери, и даже для сестры.

София медленно вновь посмотрела на сына, пробежала глазами по просторной спальне, теперь неряшливой и беспорядочной, задерживаясь на столике со спиртным, и повернулась к лицу молодого Д`Отремон, упрекая:

– Вижу, ты действительно много выпил, Ренато. Тебе лучше привести себя в порядок и успокоиться, и ты тоже успокойся, Айме. Больше не плачь. Ничего не случится. Нет роз без шипов, нет неба без бури. Не нужно давать молодоженам повод для ссор. Боюсь, мы ничего не можем поделать. Пойдем в мою комнату, Айме.


Люцифер почти сменил курс, вышел с рейда через узкий пролив и набирал скорость, проскакивая меж подводных камней, вновь бросая вызов свободным стихиям. Хуан уверенно держал штурвал, яркий луч молнии осветил его с ног до головы. Буря ослабела, далекий берег остался позади. Среди мачт продвигалась маленькая и темная фигурка, наклоняясь от резких кренов корабля.

– Капитан, там новая хозяйка?

– Да, Колибри, там за дверью, – кивнул Хуан, в явно плохом настроении. – Женщины мешают на палубе, когда буря. Ладно, они мешают всегда, а когда буря, тем более. Помни об этом, когда станешь управлять кораблем.

– Но хозяйка, капитан. Сегундо сказал, что она больна.

– Скажи Сегундо, чтобы следил за языком, когда его не спрашивают!

– Вы не позволите мне взглянуть на нее, капитан? Позаботиться о ней? Да, дорогой капитан, дайте мне зайти. Ради вашей матери…

Умоляя, Колибри обнял ногу Хуана, и на миг мужественная голова наклонилась и посмотрела на мальчика, в чьих глазах блестели слезы. Затем он снова посмотрел на туманный темный горизонт с нависшими облаками, на море, скрывшееся за горами. Яростно лил дождь; весь этот варварский спектакль бури едва освещался бледной вспышкой двух отдаленных молний. Хрупкое судно скрипело, содрогалось от самого киля до верха бизань-мачты, сопротивляясь бури, погружаясь, как нож, в соленую плоть моря. Точно также сердце Хуана Дьявола чувствовало и сопротивлялось всем стихиям, обществу, жизни. Как горькая пена хлестала по губам, так горечь просачивалась из души; как над кораблем довлела опасность, также над ним довлели его напряженные мысли и намерения. Он ненавидел и хотел ненавидеть еще больше; его душила ярость, и он хотел, чтобы эта ярость стала глубже, как воды океана. Он хотел ненависть сделать бесконечной и вознести ее настолько высоко, насколько ненависть этого мира отвергла его. На своих коленях он чувствовал горячее дыхание негритенка, наивный и умоляющий голос достиг его, как и образ белой женщины, которая лежала, как мертвая, на спальных досках, такая беззащитная и несчастная, как и этот мальчишка, чьей жизнью от мог распорядиться одним словом; наполовину сочувствуя и наполовину сердясь, он сказал:

– Возьми ключи, заходи и оставь меня в покое!

Маленькие темные ручки сначала робко прикоснулись к горячим белым рукам, изнуренным лихорадкой, лежащим вдоль неподвижного тела, и тревожно задрожали. Колибри глазами пробежал по тонкой обморочной фигуре. Большие глаза приблизились и изучали фиолетовые круги под глазами с густыми ресницами. Приоткрывшиеся иссохшие губы дышали неровно.

– Хозяйка, хозяйка, сеньорита Моника. Вам плохо? Очень плохо? У вас болит голова, правда?

– Нет, не трогай меня. Убей меня, убей! – в бреду говорила Моника, слабо двигаясь и жалобно стонала: – Нет, только не это. Отпусти меня, отпусти. Оставь меня! – Слабое тело отчаянно двигалось и руки простерлись в воздух, словно отталкивали воображаемое тело. – Сначала я умру, сначала умру! Ты должен сначала убить меня! Нет, нет! Нет, о…

Вся она крутилась, будто боролась; руки отчаянно сопротивлялись, терзая темное платье. Колибри, ужаснувшись, подошел к двери, куда вошла крепкая мужская фигура, и взволнованно объяснил:

– Она больна, капитан. Ей плохо. Да, капитан, да. Именно так. У нее лихорадка, чума, болезнь. Наверно она подхватила тропическую лихорадку в хижинах. Плохо, что она лечила!

– О чем ты говоришь?

– У нее то же самое, что и у тех больных. Они также двигались и кричали. И она умрет, как умерли те люди внизу. Доктор сказал, что лихорадка сжигает кровь.

– Что ты знаешь, шарлатан? – сердито отклонил Хуан.

– Я знаю, капитан, знаю! Я ходил с ней туда и помогал. Они точно также лежали, с таким же лицом, и говорили, как безумные. И эта дрожь. Посмотрите! Посмотрите!

Хуан очень медленно приблизился. Нахмурив брови, он смотрел на красивое тело женщины, дрожащее, возбужденное. Ее лицо каждую секунду менялось, с губ слетали слова навязчивой идеи, которая неосознанно владела ею:

– Нет, нет, я никогда не буду твоей. Не буду твоей, даже если убьешь меня! Убей меня, сначала убей меня, убей сразу, Хуан Дьявол! Злой! Бог тебя накажет. Должен наказать!

– Уходи, Колибри, оставь меня!

– Да, капитан. Мы ничего не дадим ей? Лекарство, средство. Она с ложки давала мужчинам лекарство из бутылочек с белой бумагой, которые привезли из города, и эти белые бутылочки были в ящиках, которые стояли перед входом. Ах, да, я знаю! Тряпки с уксусом. А еще приходил доктор, чтобы осмотреть их, капитан. Кто же ее осмотрит? – Хуан подошел к двери тесной каюты, посмотрел поверх борта на темную массу кипящего океана, ниспадающего под ударами ветра; затем живо обернулся, различив бесшумно приближающуюся тень и босые стопы на мокрой палубе, и спросил:

– Кто там? Что происходит?

– Это я, Сегундо. Я оставил руль Угрю, сейчас его смена, буря стихает.

– Какое направление ты взял, наконец?

– Северо-запад, капитан, скоро мы подойдем к берегу Доминики. Через час будем в двадцати милях от Мари Галант.

– Тогда скажи Угрю, чтобы он через час держал курс на правый борт. Мы остановимся на Мари Галант.

Снова Хуан приблизился к жесткой кровати единственной каюты Люцифера: голый закуток, беспорядок, тесное и убогое помещение, почти как берлога зверя. Мебели не было, кроме двух голых коек, грубо сколоченного шкафа, стола, табуреток; на выступе, который мог быть книжной полкой, лежали навигационные карты, перья, чернильницы и корабельный журнал. До сей поры Хуан не замечал убогости и мерзости этого помещения. Будто с горькой усмешкой он сопоставил каюту с роскошными комнатами дворца Кампо Реаль.

– Капитан, она успокоилась и замолчала, – заметил Колибри.

– Принеси воду, уксус и чистую тряпку. Иди, быстро!

– Лечу, – подчинился негритенок.

Скрестив руки, Хуан рассматривал Монику, замолчавшую и неподвижную, ее точеный профиль в нимбе золотистых разметавшихся волос, обнаженную белую и нежную шею. Он долго смотрел на нее и находил красивой, необыкновенно красивой.

– Хуан Дьявол, Хуан Дьявол… – тихо и одержимо шептала Моника.

– Почему же ты не зовешь меня Хуан Бога, Святая Моника? – Хуан коснулся горячих рук бывшей послушницы, нащупал бешеный пульс; взгляд его выразительных итальянских глаз был странным и неопределенным, он прошептал: – Моника де Мольнар, моя жена…

Он хотел засмеяться, но не смог. Он гордо поднял голову, и над обветренным морем лицом проскользнул первый луч рождающегося дня.


– Боже мой! Что это?

Айме резко подскочила и испуганно посмотрела по сторонам. Она была не в своей спальне, проснулась на бронзовой, огромной кровати полностью одетой. Беспокойным взглядом пробежала по обстановке, узнавая комнату доньи Софии, с роскошным мраморным камином, в котором никогда не разгорался огонь, но над которым выступала полка с фарфоровыми часами, разбудившими семичасовым звоном. В сознании возникло воспоминание, а следом досада. Она едва понимала, что произошло, жестокий спор с Ренато, руки, сжимавшие горло, вмешательство доньи Софии, холодные и любезные слова, горький привкус успокоительного, а затем мутный, тревожный и тяжелый сон, от которого она постепенно приходила в себя. Приятно удивленная тихим пением, она позвала:

– Ана, Ана, это ты?

– Да, сеньора Айме, уже иду.

– Говори тише. Где моя свекровь?

– Сеньора София? Ах, черт! Вам бы узнать, куда она пошла. Она вышла рано. Думаю, еще не рассвело, в большой карете с лучшими лошадьми. Уехала вместе с Яниной; нотариуса тоже куда-то послала, но не знаю, куда.

– А Ренато?

– Сеньор Ренато продолжает пить. Он велел принести в кабинет бутылку коньяка, и одинешенек, ведь в кабинете никого. Затем он запер дверь и сбросил на пол книги и чернильницы, думаю, даже сломал фонарь.

– Бог мне поможет! Я должна сделать что-нибудь, придумать. Я тут одна с этим пьяным ослом. Говоришь, она отправилась к нотариусу? Говоришь, что…?

– Единственная, кто может защитить вас – это сеньора София.

- Эта правда. Донья София может защитить. Я должна что-нибудь сделать, чтобы завоевать ее сердце и доверие. С Ренато уже все бесполезно, но она может мне помочь. Что мне сделать, чтобы она помогла?

– Если вы угодите ей в том, чего она больше всего желает.

– Чего же хочет свекровь, Ана? Ты знаешь?

– Думаю, да. С тех пор, как уехал маленький сеньор Ренато, больше всего сеньора София желает другого маленького, другого мальчика в пеленках, который был бы ее; а так как своего у нее не будет, то он должен быть от сеньора Ренато.

– Что ты болтаешь, дура?

– Если вы родите ей внука, сеньора София вам поможет.

Словно луч яркого света блеснул, прояснив мглу в душе. Замаячила спасительная мысль, которую подкинула Ана, и эта мысль проникла в отчаянный ум Айме де Мольнар, но она тотчас же досадно и недовольно отвергла ее:

– Естественно, она бы помогла, роди я внука. Но как вдруг, по волшебству, я могу родить внука?

– Волшебству? А разве вы, сеньора Айме, не жена сеньора Ренато? Разве не прошло чуть больше месяца со дня свадьбы? Скорее всего, вам даже не нужно выдумывать. Возможно, это правда.

– Выдумывать? Ты сказала выдумывать?

– Ну, я говорю, если вы в затруднительном положении. Говорят, тонущий хватается за соломинку, а вы, сеньора Айме, словно тонете. Может быть, кто знает… То, что я сказала… Если вы скажете, что родите, то этого будет достаточно.