Виктория Холт - Мой враг — королева

Ридолфи был флорентийским банкиром, который задумал свергнуть Елизавету, возвести на трон Марию после ее замужества за Норфолком и вернуть в Англию католицизм.

Заговор был обречен на провал. Агенты были схвачены и подвергнуты пытке, и в скором времени раскрылось участие в заговоре Норфолка. Положение его было безнадежно. Уильям Сесил, теперь уже лорд Берли, высказал Елизавете, что Норфолка опасно далее оставлять в живых, и был поддержан Тайным Советом и Палатой общин.

Но королева опять не желала подписывать смертный приговор. Она была настолько опечалена необходимостью сделать это, что вновь заболела одной из своих таинственных хворей, которые выражались в мучительных болях. Боли в желудке можно было бы отнести за счет отравления, и, поскольку только что был раскрыт заговор, за жизнь королевы опасались. Но это оказалось одно из расстройств организма королевы, которое постигало ее всегда, когда ей предстояло совершить нечто неприятное. Я даже предполагала, что, глядя на принесенный ей на подпись смертный приговор, она, наверняка, вспоминала свою погибшую мать. Факт оставался фактом: королева не любила смертей и убийств, даже тогда, когда ее жизнь перед этим подвергали опасности.

Министры предполагали, что Елизавета воспользуется этим случаем, чтобы избавиться от Марии, замешанной в заговоре, но этого не случилось.

Однако смертный приговор Норфолку все-таки был подписан, и для его исполнения была сооружена специальная плаха на Тауэр Хилл, поскольку с начала правления Елизаветы казней там не производилось.

Все это произошло за годы моей ссылки.

Вскоре Уолтер уехал в Ирландию, исполненный решимости осуществить план колонизации Ольстера. Ему понадобилось менее года, чтобы признать свое поражение. Но он не пал духом и, посоветовавшись с королевой и министрами, вновь уехал в Ирландию.

Он хотел бы, чтобы я уехала вместе с ним, но я умолила его оставить меня с детьми. Я не желала ехать в эту дикую страну и испытывать лишения. Я была почти убеждена уже, что и эта экспедиция обернется неудачей, как и большинство из тех, которые предпринимал Уолтер.

Я была несказанно рада тому, что осталась, поскольку как раз в период отсутствия Уолтера королева дала понять мне, что я могу вернуться ко двору.

Я была преисполнена радости и возбуждения. В то время моему сыну Роберту было восемь лет, а Уолтеру — шесть. Девочки подрастали, но время выдавать их замуж еще не пришло.

Жизнь при дворе в то время для меня была всем, в чем я нуждалась.

Так я оказалась на празднике в Кенилворте и на пороге своей новой, радостной жизни. Я была уже немолода, мне шел тридцать четвертый год, и в Чартли я ощущала, что жизнь проходит мимо меня.

Возможно, поэтому я так безудержно бросилась во все удовольствия и радости, которые жизнь предоставляла мне, не задумываясь над тем, куда это может привести. Моя опала длилась слишком долго и за это время я убедилась, что не в силах забыть Роберта Дадли и что без моей тайной внутренней связи с королевой жизнь моя пресна и безлика.

В то время были две вещи, которых я жаждала — страстной любви с Робертом и сражения за превосходство с королевой — и жаждала отчаянно. Вкусив это однажды, я уже не могла прожить без них и была готова на все, чтобы достичь желаемого. Я должна была доказать себе и Роберту — и, однажды, королеве — что моя физическая красота неодолима, что она имеет большую власть, чем власть королевы.

Я ступила на опасный путь. Но я не сожалела. Я была беспечна и полна жизненных сил, была убеждена, что завоюю то, чего желаю.

Я должна была явиться к королеве в Гринвич, и, пока я плыла на баркасе по Темзе, душа моя была потрясена шумом, возбуждением, праздником жизни большого города и той мыслью, что я возвращаюсь к этой жизни. Река была оживленнейшей артерией страны. По ней плыли всевозможные суда, все в направлении дворца.

Среди судов был позолоченный баркас лорда мэра, который сопровождала череда более скромных суденышек его приближенных. Лодочники в серебряных кокардах насвистывали и пели, ловко управляя своими легкими суденышками между громоздких баркасов, успевая переговариваться друг с другом. В одной лодке сидела девушка, очевидно, дочь лодочника, она играла на лютне и напевала «Плыви, моя лодочка» — песню, которую пели уже на протяжении, наверное, сотни лет — сильным хрипловатым голосом, к восторгу пассажиров других лодок. То были сцены, типичные для главной реки Лондона.

Мое настроение менялось, от уныния к восторгу. Но, что бы там ни случилось, я обещала себе, что больше не позволю ссылать себя в провинцию. Я стану следить за своим языком, но не слишком строго, впрочем, потому что знала, как королеве нравятся некоторые мои колкие замечания. Я буду держаться строго и почтительно с ее фаворитами — Хинеджем, Хэттоном и графом Оксфордом, а в особенности с графом Лейстером.

Я уверяла себя, что изменилась за эти восемь лет, но утешалась тем, что не к худшему. Я повзрослела, родила нескольких детей, и знала, что при этом мужчины находили меня еще более привлекательной, чем прежде. Я была настроена решительно в одном: я не позволю мужчине выбрасывать себя, как использованную вещь, как это случилось прежде. Конечно, утешала я себя, Роберт поступил так со мной только из-за королевы. Не было другой женщины, которая смогла бы ему заменить меня, кроме королевы. Однако моя женская гордость была жестоко попрана, и в будущем — если только у меня будет будущее с Робертом — я дам ему понять, что не позволю поступать с собой так.

Была весна, и королева переехала в Гринвич, который она любила особенно в это время года. Для ее приезда все было приготовлено и освежено; в женской половине дворца, среди леди, прислуживающих королеве, я нашла старых знакомых: Кейт Кэри, леди Говард Эффингэм, Энн, леди Уорвик и Кэтрин, герцогиню Хантингдон.

Кейт была сестрой моей матери и кузиной королевы; Энн — женой брата Роберта Эмброуза, Кэтрин — сестрой Роберта.

Тетя Кейт обняла меня, сказала, что я выгляжу хорошо и что она рада видеть меня вновь при дворе.

— Ты исчезла надолго, — сказала мне с гримаской Энн.

— Она исчезла в своей семье и теперь может похвалиться достигнутым за эти годы, — сказала тетя Кейт.

— Королева вспоминала тебя, — добавила Кэтрин. — Правда, Энн?

— Правда. Однажды она сказала, что девушкой ты была одной из красивейших фрейлин, что бывали при дворе. Она любит, когда ее окружают красивые люди.

— Она настолько меня любит, что удалила от себя на восемь лет, — напомнила я им.

— Она полагала, что муж нуждается в тебе, и не хотела лишать его жены.

— Именно поэтому она посылает его в Ирландию?

— Тебе следовало бы поехать с ним, Леттис, — заметила моя тетка Кейт. — Не следует отпускать мужей слишком далеко.

— О, я позволяю Уолтеру развлекаться.

Кэтрин засмеялась, но обе другие фрейлины были серьезны.

— Дорогая моя Леттис, — сказала мне Кейт, моя мудрая тетушка, — не дай Бог такие твои слова услышит королева. Она не любит ветрености среди семейных людей.

— Странно с ее стороны так уважать замужество, когда она всячески оттягивает свое собственное.

— Есть вещи, которые нам не дано знать, — чопорно отвечала тетя. — Она увидится с тобой за ужином завтра, ты назначена одной из леди-дегустаторов. Я не сомневаюсь, что ей есть что сказать тебе. Ты знаешь, она любит поговорить без церемоний за столом.

Я поняла: тетушка предупредила меня, чтобы я была осторожна. Я была изгнана с королевского двора на несколько лет, и это означало, что я чем-то оскорбила королеву: ведь она была удивительно терпима со своими родственниками, в особенности со стороны Болейнов. Слегка суровее она обходилась с Тюдорами, потому что с ними нужна была осторожность, а Болейны, не претендуя на трон, были благодарны королеве за то, что она возвысила их, и ей нравилось раздавать им почести.

Я едва могла спать в ту ночь, так я была исполнена волнения и радости. Я ждала, что рано или поздно встречусь лицом к лицу с Робертом. Как только мы встретимся, я узнаю по его выражению, желанна ли я до сих пор для него, а затем выясню, готов ли он к риску ради меня. Одно я решила твердо: никакой поспешности, никаких жарких объятий, после которых быстро последует разлука только оттого, что королева не терпит соперниц и вновь призовет его к себе.

— В этот раз я обеспечу себе лучшее положение, Роберт, — бормотала я. — Предполагая, что ты находишь меня по-прежнему желанной, а я по-прежнему не могу устоять перед тобой… Ночь была для меня томительной. Что была за радость лежать на кушетке и гадать о своем будущем… Как только я вынесла эти пустые, долгие годы… нет, не совсем пустые. У меня родились дети… и мой собственный обожаемый Роберт. Я могла без опасений оставить его — за ним смотрели, а мальчики, вырастая, начинают раздражаться слишком любвеобильной матерью. Он всегда будет со мной, мой милый мальчик, а когда он вырастет, он, надеюсь, будет считать свою мать хорошим другом.

По случаю воскресенья во дворце было шумно. Были архиепископ Кентеберийский, епископ Лондонский, лорд-канцлер, офицеры и другие знатные люди, пришедшие засвидетельствовать свое почтение королеве. Она должна была принять их в Присутственном зале, увешанном гобеленами, где на полу для этого был настлан свежий паркет.