Нет, ударить нельзя. Пожалуй, он может дать сдачи. И завяжется драка. Мерзость какая. Мерзость. Столбового передернуло. Что же делать? Не может же он вот так взять и уйти? Подчиниться этому сопляку на глазах у женщин.

— Ты… ты пожалеешь, — проговорил он севшим голосом.

— Пожалею? Я? — Женька глядел на него холодно и спокойно. — А ты о чем-нибудь пожалел? Ты сам?

Столбовому вдруг показалось, что лютая злость, которая минуту назад сверкала в его глазах, куда-то ушла. Он сделал шаг в сторону Женьки. Один маленький шаг. И остановился, точно его держала невидимая рука.

— Да, Женя, я пожалел. Очень пожалел. И сейчас жалею. Честно слово. Не веришь?

— Нет. — Женька тряхнул головой, отбрасывая с лица волосы.

— Почему? Ведь я не вру.

— Врешь. Ни о чем ты не жалеешь. И никогда не жалел. — Он бухнулся в кресло, в котором несколько минут назад сидел Столбовой. Вытянул руки на подлокотниках. Откинулся на спинку, прикрыл глаза — точно собрался спать. Весь его вид выражал жуткую усталость.

Где он был всю неделю? С кем? Что ел? Где спал? Ему же всего пятнадцать, что он понимает? И на щеке слабый след от губной помады — значит, уже водится с девчонками.

Столбовому захотелось подойти, погладить его по голове. Поднять с кресла, уложить на кровать, по-человечески. Снять прокуренную насквозь одежду. Просто посидеть рядом, пока он спит. Это же не бандит и не злодей. Это его сын. Младший сын, который нуждается в нем больше тех двоих, уже выросших. Столбовой колебался. Зина и Нюта тихо шептались о чем-то в углу.

А вдруг он снова скажет «Иди вон?» Вдруг?

Женькины веки слегка дрожали. Кажется, он наблюдал за ним. Ждал. Чего ждал? Его промаха — чтобы нанести последний сокрушительный удар? Или — ждал любви?

Профессор ощутил страх и панику. Он не был готов к таким проявлениям чувств. Он вообще мало поддавался чувствам, по жизни все больше опираясь на логику и здравый смысл. В той, основной его семье, от него и не требовалось ничего другого. Алла принимала его таким, как есть, — ей было важно, чтобы ничего не выходило за рамки общепринятых норм, выглядело прилично. А здесь… Столбовой интуитивно и безошибочно догадывался, что здесь от него ожидали большего. Ни материального обеспечения, нет, ни социального статуса — в этом плане не было никаких притязаний. От него ждали нежности и преданности, душевной теплоты и терпения. Безграничного терпения. Это было выше его сил.

— Я пойду, — понизив голос, проговорил он. — Пусть отдыхает. Ничего страшного не произошло.

Зина молчала. Нюта кивнула.

— Идите. — Лицо у нее при этом было недовольное.

Столбовой прошел мимо неподвижно застывшего Женьки и очутился в прихожей. Нюта последовала за ним.

— Это все переходный возраст, — полушепотом успокоил ее Столбовой, надевая плащ. — Увидите, еще пару лет, и он станет таким, как все.

— Не станет он таким, как все. Для этого необходимо, чтобы вы… чтобы у вас… — Она не договорила, однако он понял, что она имела в виду. Что нужно было остаться, не уходить.

— Лучше его сейчас не тревожить, — произнес Столбовой твердо. Шагнул за порог и захлопнул дверь….

…Больше он туда не пришел. Нюта регулярно звонила, сообщала, как обстоят дела. Ей удалось-таки как-то сладить с Женькой: тот постепенно смягчился, пел у нее в хоре, устроился на работу, подстриг свои космы и даже курить бросил. Столбовой был благодарен соседке. Благодарен и спокоен. Все хорошо. Женьке он не нужен, тому без него даже легче. А Зина… что уж о ней говорить, больной человек, этим все сказано.

Почему же вдруг Женины слова о его предательстве пробудили в нем неведомые ранее комплексы? Он и раньше понимал, что виноват, но понимал не сердцем, а головой. Душа его оставалась безмятежной и холодной. И вот теперь, неожиданно, его прихватило. Думать ни о чем не может, днем и ночью — все об одном и том же.

Смешно! Если раньше нельзя было ничего сделать, то что можно теперь? Ну, позвонил он Зине, навестил ее — Женьке-то что от этого? Ни холодно, ни жарко. Кабы тогда Столбовой послушал Нюту и задержался! Это был последний шанс, а он, дурак, не воспользовался им. Ведь не мог же, в самом деле, Женька ненавидеть его. Не мог, что бы он там ни говорил. Столбовой видел, как тот смотрел на него из-под опущенных ресниц — молча взывая о помощи. Так он ее и не дождался, этой помощи….

…Матч давно закончился, экран мерно гудел на одной ноте, но Столбовой ничего не замечал, продолжая сидеть перед телевизором, ссутулившись в кресле. Потом, как-то внезапно, он очнулся и встал. Оглушительно тикали часы, показывая половину четвертого. Столбовой потушил свет, оставив гореть лишь тусклый, зеленоватый ночник, не раздеваясь, прилег на диван. Что-то давило на грудь. Не что-то, а стенокардия, будь она неладна. Не зря же ее в народе так и называют — грудная жаба.

Сон по-прежнему не шел. В голову лезли разные мысли, какие-то обрывочные, не связанные между собой.

…А Женечке-то хорошо было с его Женькой! Правда хорошо — Столбовой видел, как сияли у нее глаза во время их занятий. Стало быть у них натуральная любовь-морковь, как любят говорить его студенты. Чудно…

Он проворочался до самого рассвета. В шесть утра неожиданно затренькал телефон. У него упало сердце — неужто с Аллой что-то? Или, упаси Бог, на даче пожар — там старая проводка, твердили же сто раз, нужно менять.

Столбовой тяжело поднялся с дивана, дотянулся до аппарата…

— Да, говорите.

Это была не Алла. Он молча стоял и слушал — трубка говорила тихим и взволнованным женским голосом. Говорила без перерыва ровно пять минут. Потом наступила тишина.

— Да, — сказал Столбовой. — Да, я понял. — Взгляд его уперся в старинные часы, висящие над столом. Он прикинул что-то в уме и решительно кивнул. — Понял. Я постараюсь что-нибудь предпринять. Все, что в моих силах.

Он положил трубку на рычаг. Сделал глубокий вдох, пытаясь избавиться от одышки. Подошел к столу, достал из ящика пухлую и потрепанную записную книжку и начал поспешно листать страницы.

35

Женя слышала во сне, как трезвонит телефон, но открыть глаза у нее не было сил. Таблетка продолжала действовать, тело точно онемело, руки и ноги были чужими и тяжелыми, как бревна.

Звонок повторялся и повторялся, постепенно вытягивая ее из забытья. Она тихо застонала и подняла свинцовые веки. Голова трещала, во рту было противно и сухо. Женя села на постели, щурясь от света, пробивавшегося сквозь шторы. Пока она соображала, что к чему, телефон смолк. Женя глянула на часы, и обалдело моргнула: шесть пятнадцать. Кому она могла понадобиться в такую рань?

Неодолимо хотелось вновь забраться под теплое одеяло и немедленно закрыть глаза. Но едва Женя собралась осуществить это, телефон залился вновь. Она с трудом поднялась, проковыляла к комоду и взяла трубку.

— Слушаю.

— Женя, здравствуйте.

Спросонья, она не понимала, кто это. Какой-то мужской голос, вроде бы смутно знакомый.

— Доброе утро, — проговорила Женя и откашлялась, чтобы прогнать хрипоту.

— Вы не узнали меня? — спросил голос.

— Нет, — недоуменно произнесла она.

— Это Николай Николаевич вас беспокоит.

— А… — Она с трубкой в руках присела на край дивана.

Сквозь отупение, вызванное снотворным, проскользнуло изумление. Что ему нужно от нее? Неужели какая-то очередная конференция, и он хочет ее пригласить? Кажется, Перегудова говорила что-то такое. Однако он мог бы позвонить хотя бы на час-полтора позднее!

— Женя, вы слышите меня? — окликнул Столбовой.

— Да, слышу. — Она не пыталась быть с ним вежливой, отвечала холодно и равнодушно.

— Мне нужно поговорить с вами. Это очень важно.

— Насчет дипломной работы?

— Нет. Совсем другое. Это касается Жени. Моего Жени. — Это уточнение заставило ее мигом проснуться.

Она впервые слышала, чтобы Столбовой называл Женьку не Жекой, а Женей, да еще говорил «мой». В голосе его звучала тревога, искусно скрываемая, но все-таки ощутимая.

— Что такое? — спросила она.

— Дело в том, что… он собрался уехать из Москвы.

— Куда?!

Час от часу не легче. Что ни день, так что-то новенькое. И что это ему в голову взбрело?

— Послушайте, я объясню вам все по порядку. Мне сейчас, только что, звонила Нюта. Он последнее время у нее жил, но ничего не говорил. Она вчера вечером взяла почистить его куртку и обнаружила в кармане билет. Зина родом из Челябинска, у нее там родня, младшие братья. Так вот он, оказывается, поддерживал с ними какую-то связь, минимальную, правда. И решил туда уехать насовсем. Там у них своя фирма, вроде как ему дают работу. Зину обещал забрать где-то через полгода, когда устроится и начнет деньги зарабатывать.

Женя слушала и не верила своим ушам. Неужели Женька способен на такое? Зачем ему все это? Какая-то сомнительная романтика.

— Когда он собрался ехать? — спросила она.

— В том-то и дело, что сегодня. Сейчас! Нюта в шоке, она подозревала что-то такое — он неделю назад с работы уволился, звонил по междугородке несколько раз. Женя!

— Что?

— Он не должен ехать. Вы понимаете — не должен.

— Понимаю. Но я-то что могу?

— Вы одна только и можете. Остановите его, я прошу вас. — В тоне Столбового послышалась мольба.

— Он не будет меня слушать. Я для него никто. — Женя зябко поежилась, но не двинулась с места, продолжая сидеть полуголая, прижимая к уху трубку.

— Не говорите чепухи! — резко произнес Столбовой.

— Это не чепуха. Вы ничего не знаете. Мы не общаемся с того самого дня, как… как он пришел в институт и увидел вас. У него за это время была другая, между нами все кончено.

— Не может этого быть. Он вас любит.