Женя не сразу заметила, что стала думать о профессоре с неприязнью. А когда заметила, то отчетливо поняла, что идти к нему завтра на консультацию ей совсем не хочется. Выбора, тем не менее, у нее не оставалось. Она решила, что непременно поговорит с ним о Женьке, поговорит и послушает, что он ей скажет. А там видно будет.

Назавтра, ровно в три, она постучала в его кабинет.

— Женя, это вы? — отозвался Столбовой из-за двери. — Входите.

Она вошла. Привычно уселась на стул, стоящий возле его стола. Он молчал, слегка опустив красивую, седую голову. Женя тихонько кашлянула.

— Ну, как диплом? — спросил Столбовой глуховатым, неуверенным тоном.

— В порядке. Я все окончательно доделала.

— Очень хорошо. — Он зачем-то потер ладонью о ладонь и снова надолго замолчал. Потом, наконец, поднял на нее глаза. — Женя, Я хочу спросить… вы тогда… догнали его?

Она кивнула утвердительно.

— И… он, наверняка, наговорил вам Бог знает что. Нет, это просто сон какой-то! — Столбовой уронил руки перед собой на стол и сокрушенно покачал головой. — Такое вообразить себе невозможно. Чтобы он… мой сын и вы! Жека и такая девушка… Что, интересно, вас свело вместе?

— Видимо, это была любовь, — сухо проговорила Женя. Подумала и прибавила. — По крайней мере, с моей стороны.

— Любовь, — рассеянно повторил Столбовой. — Вот уж, признаться, не думал, что он способен будет кого-то любить.

— А почему — нет? Вы говорите о Женьке так, будто он робот или какой-нибудь манкурт.

— Нет, упаси Бог, вы не поняли меня! Давайте… давайте будем откровенны, Женечка. У нас просто нет другого выхода. Что вам рассказал Жека про нас с ним?

— Правду.

— Какую? Правда бывает разной.

— А я полагала, она всегда одинакова, — проговорила Женя твердо.

— Это вы заблуждались в силу возраста. — Столбовой сделал попытку снисходительно улыбнуться, но было видно, что он смущен и деморализован.

— Не думаю, — спокойно возразила Женя, не сводя глаз с его лица.

Красивый! Что бы он ни говорил о себе, как бы ни прибеднялся насчет внешности, все-таки он красивый. Пожалуй, в такого можно влюбиться — и даже сойти с ума от этой любви. Сколько лет ему было, когда он сбил с панталыку доверчивую Зиночку Карцеву? Сорок с хвостиком. В таком возрасте пора бы уметь отвечать за свои поступки.

— Послушайте, Женя, — мягко произнес Столбовой, слегка наклоняясь к ней со своего места. — Я постараюсь вам объяснить.

— Объяснить — что?

— Все. Чтобы для вас не осталось никаких белых пятен. Выслушайте меня, прошу вас.

— Я вас слушаю.

— Вы думаете, что я не люблю Жеку? Что мне всегда было плевать на него? Что я — бездушное чудовище, обрекшее на страдание любимую женщину и ребенка? Ведь именно так он обрисовал вам ситуацию?

— Не только он. Анна Анатольевна говорила примерно то же самое — и даже резче.

— Не надо впутывать сюда Нюту! Она — замечательная женщина, добрая, отзывчивая, я ей очень благодарен за все, что она сделала для Зины и Жени, но… не стоит забывать, что она чужой человек. Чужой, к тому же одинокий, не имеющий собственных детей, не знающий всех проблем, с ними связанных. Да, мне пришлось оставить Зину одну в тяжелый для нее период. Уйти к ней в тот момент означало для меня начисто проститься с наукой. Вы, молодые, не совсем отдаете себе отчет, в какое время мы жили. За одну анонимку можно было в одночасье лишиться всего: работы, которой посвятил всю жизнь, коллег, даже друзей. Я был вынужден выбирать и выбрал то, без чего не мог существовать. К несчастью, к огромному несчастью, я ошибся: я переоценил Зинины силы, думал, что она более стойкая — такой она мне казалась, пока у нас была любовь. Если честно, я был уверен, что она уедет из Москвы, ведь она не была круглой сиротой, у нее имелись какие-то родственники. Так или иначе, я сделал для нее все, что мог — обеспечил жильем и кое-какими деньгами. Учтите, Женя, в то время я был отнюдь не Рокфеллер, но я отдал ей последнее. Я рассчитывал пробыть за границей два года, но пробыл три. А когда вернулся, узнал, что в столице у меня растет сын. Только на нашей университетской кафедре, кроме меня, еще у троих преподавателей была сходная ситуация, и лишь один из них — один, Женя, из троих, — принял на себя заботу о неофициальной семье. Вторым был я. Я ведь не бросил Зину, я стал навещать ее, помогал ей, гулял с малышом — все это наряду с напряженной работой, с руководством кафедрой, которое на меня взвалили, с поездками по всей России на симпозиумы, с написанием научных трудов. Мне катастрофически не хватало времени не только оглянуться по сторонам, но и просто вздохнуть. Каюсь, я не заметил, что с Зиной творится неладное. При мне она была совершенно такая же, как и раньше, счастливая, уравновешенная. Мои чувства к ней, разумеется, за три года разлуки угасли, но сердцу ведь не прикажешь. Я продолжал относиться к ней с дружеской теплотой, как к матери моего ребенка. Мне и в голову не приходило, как обстоят дела в мое отсутствие.

— Но ведь этого не может быть! — не поверила Женя. — Вы должны были видеть… должны. И соседи говорили вам, что она издевается над Женькой.

— Из соседей это говорила лишь Нюта, но я думал, она сгущает краски. Все мы, родители, порой бываем несдержанны, и вы, Женечка, придет пора, вспомните мои слова.

— Ничего себе «сгущает краски»! — возмутилась она. — Уж по ребенку-то можно было заметить, что с ним не все в порядке!

— Да ничего нельзя было по нему заметить, в том-то и дело! Что он мог сказать в свои четыре-пять лет? Я приходил, он сидел себе в углу и играл в игрушки. Он был самый обыкновенный, такой же, как два моих старших сына. Разве что чересчур молчаливый. Но ведь мальчишки, бывает, поздно начинают разговаривать.

Женя покачала головой:

— Мне кажется, все объясняется просто — вы были равнодушны к ним обоим: и к матери, и к сыну. Оттого и эта странная слепота.

— Я не был равнодушен. Просто… просто они не были единственными, на ком было сосредоточено мое внимание.

— Но вы-то! Вы были для них единственным! Светом в окошке, тем, кто мог бы разобраться со всеми их проблемами, если бы хотел. Вы не хотели!

— Нет, Женя, это не так. Я разобрался. Может быть, слишком поздно, но разобрался. Я понял, что по моей вине с Зиной произошло что-то страшное. Я готов был искупать вину перед ней и ребенком, искупать любой ценой. Но… легко сказать. Видимо, я действительно опоздал. Зине стало гораздо лучше, а вот Жека… он, почему-то не принял моей помощи. Я ничего не мог с ним поделать: он не желал учиться и не учился. Потом, когда подрос, стал и вовсе неуправляемым: неделями не ночевал дома, таскался черт знает где, по каким-то подворотням. Если бы Нюта не отвела его к себе в хор, неизвестно, что бы с ним дальше стало, возможно, он бы сейчас не почту разносил, а сидел в колонии. Нас с матерью он в грош не ставил, меня так просто люто ненавидел. Почему-то он решил, что всему причиной я и только я.

— Потому что когда-то его мать точно так же решила, что в ее неудавшейся жизни виноват он.

— Но ведь это полная чушь! Даже с точки зрения математики не может быть лишь одна предпосылка, их всегда несколько.

— Математика здесь ни при чем. — Женя смотрела на профессора в упор. Под ее взглядом он будто становился меньше ростом, съеживался, старел на глазах.

— Женя, я не мог на него влиять. Я его почти и не видел последние годы. Стоило мне придти к Зине, он вылетал из дома, как бешеный. И не возвращался, пока я не уходил. Я даже караулить его пытался на улице — бесполезно. Это какая-то маниакальная неприязнь.

— А вы думали, Женька будет относиться к вам с сыновней нежностью? — Женя усмехнулась. — После всего, что было?

— Нет, не думал. Но хотя бы просто по-человечески…

У нее в ушах сразу возник Женькин голос, выкрикивающий ей в лицо: «А сидеть за шкафом рядом с дохлыми тараканами — это по-человечески? А когда тебя обещают выкинуть в окно?» Пожалуй, после такого всю жизнь будешь вздрагивать от любого неожиданного прикосновения, да что там, просто от вздоха за спиной.

— Чтобы с вами обращались по-человечески, нужно самому быть человеком.

— Зачем вы так, Женя? — подбородок Столбового задрожал. — Я же не изверг и не убийца.

— Конечно, нет. Вы предатель. — Она говорила Женькиным языком и отлично понимала это. Но остановиться уже не могла. В глазах у нее стояли слезы, но она не вытирала их, хотя чувствовала — еще секунда, и они потекут по щекам, размазывая макияж. — Самый обыкновенный предатель, а еще жестокий и бездушный эгоист. На месте Женьки я ненавидела бы вас точно так же.

Столбовой сидел, не двигаясь, и, не отрываясь, смотрел на нее. Женя вдруг на мгновение опомнилась и испугалась, что ему может стать худо с сердцем. Она резко вскочила.

— Куда вы? — слабым голосом произнес он.

— Ухожу.

— Мы ведь совсем не поработали над вашим дипломом.

Женя решительно мотнула головой.

— Я не буду защищать диплом под вашим руководством!

— Как — не будете? — его глаза изумленно округлились. — Женя, одумайтесь! Я понимаю, что все, что вы только что наговорили мне тут, это не со зла, а так сказать, в состоянии аффекта. Вы любите Жеку и сочувствуете ему. За это я не сержусь на вас. Я даже вам благодарен. Ему несказанно повезло, что он вас встретил. Что смог вызвать у вас такие чувства к себе. Но это все частная жизнь. А здесь у нас институт, кафедра прикладной математики. Наш с вами труд не должен иметь никакого отношения ни к вашей с Жекой любви, ни к его ненависти ко мне. Никакого. Это наука, а она превыше всяких житейских страстей.

— Плевала я на вашу науку. — Это была точная цитата из Женькиного лексикона, и Женя проговорила ее с той самой интонацией, с которой всегда говорил он.