Лине покраснела, но, к счастью, от необходимости отвечать ее избавила ворвавшаяся в амбар жена фермера.

— Поль! — заверещала женщина, увидев своего супруга на земле. Ее голос пробудил бедного малого от его неестественного забытья. Женщина с горящими диким блеском глазами набросилась на цыгана с обвинениями: — Вы! Вы — неблагодарный негодяй! Я дала вам хлеба, и вот как вы отплатили мне — избили моего супруга. Убирайтесь отсюда! Убирайтесь!

— Отродье дьявола! Проклятый лгун…

— Как вы смеете! — вскричала Лине, величественным жестом поправив свои юбки. — Послушайте, вы, сумасбродная женщина! Если бы не этот мужчина, ваш супруг был бы уже мертв! А вы! Вас бы сейчас какой-нибудь морской разбойник нес на плече на рынок рабов!

Уголки губ Дункана растянулись в довольной улыбке. Высокомерный ангелочек пребывала в крайнем раздражении. Это был неожиданный поворот — Лине де Монфор встала на его защиту.

Матильда была явно ошарашена. Она вопросительно взглянула на него.

— Кто она?

Дункан изо всех сил постарался сохранить серьезное выражение лица.

— Это, — церемонно начал он, — леди Лине де Мон…

— Матильда? — слабым голосом позвал ее пекарь, Матильда сразу же бросилась к нему. Все остальное было забыто, пока она бормотала слова утешения своему все еще не пришедшему в себя мужу, одновременно пытаясь объяснить присутствие незваных гостей в его амбаре.

Дункан прошептал Лине:

— Мне все еще предстоит заплатить за хлеб и кров. — Он задумчиво нахмурился. — Хотя, боюсь, моя рана затруднит выполнение работы.

— Работы? — прошептала она в ответ. — Какой работы?

— С другой стороны…

— Разве нам не следует сбежать…

— Вы когда-нибудь доили корову?

Она молча уставилась на него.

— Доили? — повторил он.

— Корову?

— Да.

— Вы шутите.

— Ничуть, — ответил он. — Я научу вас. Это несложно.

Конечно же, он шутил. Она не собиралась пачкать свои руки, руки де Монфоров, о коровье вымя. О чем она и поведала ему шепотом.

Он пробормотал ей в ответ:

— Получается, вы хотите, чтобы прошел слух, будто один из де Монфоров украл три каравая хорошего хлеба и не заплатил за ночлег?

Лине поджала губы. В чем-то он был, безусловно, прав. И, судя по блеску в его глазах, он от души наслаждался своей правотой.

В конце концов, решила она, не так уж все и ужасно. Собственно говоря, стоило ей приноровиться, как дойка коровы даже показалась ей приятным занятием. В чем-то оно напоминало ткачество — простое движение повторяется снова и снова, и результат достигается медленно, но верно. Ведро было уже на три четверти полным, но ей не хотелось останавливаться. И не только из-за того, что оказание услуги станет благородным делом и если она честно уплатит свой долг, то продемонстрирует всем, что де Монфоры — люди чести. Лине вынуждена была признать, что это новое занятие доставляло ей удовольствие, хотя и противоречило принципам, в которых ее воспитывали. Она робко прижалась щекой к теплому боку коровы. От животного пахло чем-то сладким, летним, и оно было мягким и теплым, как валяная шерсть.

Цыган присел рядом с ней на корточки и прошептал, уткнувшись в ее волосы:

— Вы уверены, что не занимались этим раньше?

— Конечно, нет. Мой отец скорее согласился бы увидеть меня танцующей с дьяволом, чем сидящей в амбаре.

От негромкого смеха цыгана у нее по спине побежали мурашки.

— Тогда, возможно, мне следовало попросить вас станцевать.

Она оцепенела и перестала доить.

Дункан мысленно выругался. Лине была от него на расстоянии вытянутой руки, и он в буквальном смысле не мог держаться от нее подальше. Не далее как прошлой ночью он поклялся себе в этом, и вот он снова находился в непосредственной близости к ней. Медленно, терпеливо он снова вернул ее к ритму дойки, направляя движение ее мягких и послушных пальчиков.

Господи, как замечательно она пахла — травой и сладостью корма, сена и свежего молока. Ее волосы искушающе щекотали его шею, локоны, заправленные за уши, колыхались в нескольких дюймах от его губ, сводя его с ума. Ее пальцы продолжали чудесную работу — тянули, сжимали, выцеживая райскую белую жидкость. Бешеная волна желания захлестнула его, когда он представил, что эти самые пальчики могут делать с ним.

Когда Лине закончила, Дункану только благодаря силе воли удалось удержаться от того, чтобы не схватить ее в охапку и не опрокинуть на сено. Еще никогда он не желал женщину так страстно. Желание буквально съедало его. Теперь он понимал, почему недоеные коровы мычат так жалобно. Он тоже готов был замычать.

Впрочем, он довольствовался меньшим. Как оказалось, и этого было слишком много.

Когда он отпустил руки Лине, сжимавшие коровье вымя, капелька молока потекла по внутренней стороне ее запястья. Повинуясь инстинктивному порыву, он поднес ее руку к губам и слизнул каплю языком.

Это было ошибкой.

Она отдернула руку, словно обжегшись, и вскочила на ноги, опрокинув стульчик для дойки. К счастью, Дункан успел ободряюще похлопать корову по боку, прежде чем Лине окончательно напугала животное. Но мирное спокойствие, в котором они до этого пребывали, было нарушено. В воздухе опять возникло напряжение.

Дункан поставил стульчик и вытащил из-под коровы ведро с молоком.

— Нам следует уйти отсюда до того, как люди Эль Галло отыщут нас снова, — пробормотала Лине, по-прежнему неловко прижимая к груди руку.

Дункан, скрывая разочарование, молча кивнул в ответ.

Солнце начинало клониться к горизонту. Лине больше не могла молчать. Они шли уже несколько часов, в течение которых Лине прислушивалась к скрипу кожаного пояса цыгана и мягкому хлопанью о его бедро кинжала в ножнах, молча сносила случайное прикосновение его плаща к своей ноге, улавливала его поразительный запах, который доносил до нее налетавший временами ветерок. И с каждым мгновением, проведенным рядом с цыганом, ей все труднее было представить жизнь без него.

Он был не виноват. Она знала это. Но происходившая внутри нее борьба заставляла ее вести себя жестоко и вызывающе.

— Вы хоть имеете представление о том, куда мы направляемся? — запыхавшись, спросила она, когда терпеть боль в боку от быстрой утомительной ходьбы стало невыносимо. — Я готова поклясться, что мы дошли до самого Иерусалима.

Цыган посмотрел на нее чуть ли не извиняющимся взглядом и объявил привал. Они остановились в месте, где ручеек, вдоль которого они шли, расширялся, образуя небольшое озерцо. Наверное, это место можно было назвать красивым — зеленым и тенистым, скрытым нависавшими кронами вязов, — но Лине была слишком утомлена и раздражена происходящим, чтобы обращать внимание на природу. Она повалилась на заросший мягкой травой берег, опершись спиной о ствол старого дерева, нависавшего над водой. Потом она сняла сапожки, пошевелила пальцами от боли и облегчения. Еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой жалкой.

Цыган порылся в провизии, которой снабдила их Матильда после того, как их невиновность была доказана, и протянул ей кусок хлеба с сыром. Она была так голодна, что набросилась на еду с такой поспешностью и отсутствием хороших манер, что на глаза навернулись слезы стыда.

— Почему вы не сказали мне раньше, что хотите есть? — спросил цыган, когда она впилась зубами в кусок хлеба.

Слабая и униженная, она с трудом подавила всхлип, готовый сорваться с ее губ.

— Я не должна чувствовать себя голодной, — выдохнула она, разрываясь от жалости к самой себе. — Я не должна странствовать в этих тряпках, вдали от цивилизации, уродуя ноги об эту проклятую каменистую землю Фландрии. — Она знала, что ей следовало бы держать свои чувства при себе. Настоящая леди не жалуется на подобные вещи. Но стоило начать, и слова хлынули неудержимым потоком, подобно элю из треснувшей кружки. — Сейчас я должна была мирно работать на весенней ярмарке, продавая свою шерсть и получая какой-никакой доход. — Как она ни пыталась сдерживать эмоции, из груди вырвался всхлип отчаяния. — Я хочу вернуться домой, к своей жизни.

В кои-то веки цыган молчал, позволяя ее детским, эгоистичным и неуместным стенаниям эхом разноситься над водой. Потом он сделал из кувшина с вином большой глоток и проговорил напряженным голосом:

— Мы будем в безопасности через день или два. Мне жаль, что вам пришлось вынести… такие испытания.

Судя по его тону, ему довелось испытать в жизни куда большие трудности, и внезапно она почувствовала себя простолюдинкой.

Он протянул ей кувшин. Она поджала губы, подавляя новый приступ отчаяния. Даже сейчас цыган отказывался проявлять к ней признаки хотя бы малейшего уважения. Он должен был предложить ей выпить вина первой. Будь он проклят — все, что он делал, шло вразрез с принятыми правилами и традициями. Ну почему ему так трудно…

— Ну, вы будете пить или нет? — нетерпеливо спросил цыган.

Лине очень хотела пить. Она фыркнула и взяла у него кувшин, вытерев его край рукавом, прежде чем дотронуться до него.

— Я понятия не имел, что вы настолько брезгливы, — сухо заметил цыган, опускаясь на землю рядом с ней. — В следующий раз, когда я соберусь поцеловать вас снова, я непременно почищу свои губы песком.

Она поперхнулась вином. Следующего раза не будет. Он был простолюдином, а она — знатной дамой. Следующего раза не будет никогда. Она уже открыла рот, чтобы сказать ему об этом.

— Итак, расскажите мне, Лине де Монфор, — вовремя вмешался он, — отчего вы так презираете простых людей?

Она устало взглянула на него, уверенная, что он подначивает ее. Но выражение его лица свидетельствовало лишь о простом, вежливом интересе. Она сложила руки на коленях. На этот раз она с радостью ему повинуется.

— Простолюдины недостойны доверия и вероломны, — начала она, перечисляя те недостатки, которые ее отец приписывал ее матери, — коварны и грязны, имеют плохие манеры…