— Отца любила? — процедил он сквозь зубы и встряхнул меня, поторапливая.

— Ни капли.

— Значит, обычная шлюха, готовая за деньги на что угодно?

— Значит, — зло, подобно ему, выплевываю я. И молюсь лишь об одном: только бы на глаза не навернулись слезы. Я чувствую их, они подкрадываются, они готовы завладеть уголками глаз и вырваться наружу. Сжимаю зубы так, что сводит скулы, хороший способ перестать себя жалеть, и это помогает, приземляет, вселяет ненависть.

— Двадцать ночей, на протяжении которых, ты ублажаешь меня так, как я захочу, вплоть до самых смелых и извращенных фантазий, и комбинат твой, согласна?

— Согласна.

Он бьет кулаком в стену, почти на уровне моих глаз, я зажмуриваюсь на секунду и слышу, как он орет:

— А любить, блять, как люди, любить тебе когда-нибудь доводилось!?

«А тебе, болван, мертвых детей рожать доводилось!?» – почти срывается, но я вовремя прикусываю язык. К этому я себя тоже приучила.


Он резко отпрянул и вышел, а у меня подкосились ноги. Я съехала спиной вниз по глади шелковых обоев и обхватила руками колени. Узкое платье натянулось на бедрах, ещё немного и затрещит по швам, как моя жизнь. Плевать.

Я устала. Устала казаться сильной, устала морально давить на него. И как бы я не притворялась, на самом деле выглядеть шлюхой в его глазах совсем не хочется.

Поднимаюсь, бреду к себе и падаю на кровать, с головой зарываясь в одеяло. Я запуталась. Я хочу спрятаться, трусливо сбежать. А ещё хочу, чтобы он пришел, и мы, наконец, нормально поговорили. Только знаю, что этого не будет. Я не смогу объясниться, просто не смогу и все… Тогда мне придется выставить монстром его отца. А так нельзя. Не правильно. Да, у меня язык не повернется сказать ему: твой отец — исчадие зла, идущее по головам, для которого человеческие жизни ничто, в сравнении с ценными бумагами! Разве я могу ему заявить, что планировала отравить его отца?


Мои мытарства длились до самой темноты. То я паковала чемоданы, мысленно, разумеется, планируя послать всех к чертовой матери и отступиться, то призывала себя не сдаваться. Пока не пришел он.


Вошел, покачиваясь, пьян, решила. Я расчёсывала волосы, стоя у туалетного столика, да так и замерла с расческой в руках, повернувшись к нему и наблюдая как он приближается. Глаза блестят, полыхают огнем, будто в комнате зажжен камин, отблески которого пляшут в его зрачках, но камин не горит, отнюдь. Его даже не имеется в моей спальне. Приблизился и схватил меня за лицо, до боли сжав подбородок.

— Ненавижу, — прохрипел, опаляя кожу. Нет, алкоголь он не пил, пьянят его чувства, эмоции, бьющие через край. Ненависть эта, которая сродни безумию.

Он жадно целовал меня, развязывая лямки пеньюара, а я знала: Ярослав только что признался мне в любви. Это действительно безумие, подумала я, мне не остановить его, не унять. Рядом с ним я живая. Я чувствую, я живу.

 Он обнажил меня, оставив только нижнюю часть белья, и повалил на кровать. Грубо, не эстетично стянул трусики и навис надо мной, расстёгивая ширинку. Злится. Я коснулась его щеки, нащупала бьющуюся у виска жилку, повела ладонью вниз, сминая лицо и заставляя сомкнуться веки. Ярослав прижался губами, целуя внутреннюю сторону ладони, и поцелуй этот стал самым нежным, самым трогательным из возможных на сегодня. 

Дальше он больше кусал, чем целовал, имел, а не любил, но это… неважно. Сейчас неважно. Он пришел наказать, выплеснуть обиды, так пускай покончит с этим, авось полегчает.


Уснул он у меня. Выдохся, откинулся на подушку, прикрыв глаза, и незаметно уснул. Я тихо скользнула в ванную, забралась в неё и опустилась голой задницей на самое дно — холодное, остужает. Воду я все-таки пустила, сидела, обхватив колени и наблюдала, как прибывает уровень. А я — наоборот, из меня словно вытащили пробку, и я сдаю, спускаю. Размякла. Позволяю этому мальчишке делать с собой все, что захочет. Помыкать мной. А клялась быть сильной. Ещё тогда, в прошлой жизни. Грош цена, выходит, моим обещаниям?

Я тру себя сильно, жестко, наказывая своё тело, будто это оно дало слабину, хотя и не причем вовсе. Но в душу же мне не залезть, а тело вот оно, материально. А когда выхожу, закутавшись в пушистый халат, ложусь рядом с ним и долго смотрю на спящего Яра, пытаясь понять в какой момент я дала слабину. Я завидую ему – спит, а значит забылся, у меня сейчас не получится. У него только одна проблема: женщина, в которую он имел глупость влюбиться, оказалась, как он и думал, шлюхой. Переживет. Найдет подходящую, настряпает с ней детишек и заживет другим на зависть.

Со мной всё гораздо хуже, мне не позавидуешь. Я поднялась, укрыла его и выскользнула на балкон. Впереди занимался рассвет. Красиво. Звезды, рассветы, закаты стала замечать — выдохлась, растеклась. Этак окончательно всё испорчу. Я знала только один действенный способ: всё, что нормальные люди стараются быстрее забыть, стереть из памяти, я в таких случаях вспоминаю. Титанических усилий это не стоит, иногда достаточно просто прикрыть глаза, чтобы очутиться ещё и ещё раз в кухне отчего дома.

Пусть и началось всё гораздо раньше, но рухнула моя жизнь окончательно, именно в тот апрельский день…

Глава 21 Аглая

Артем учился на два курса старше. Мальчишки вокруг меня крутились и раньше, но в нашем провинциальном городке, фамилия Рудакова незнакома, разве что, детсадовцам, поэтому за каждым интересом к моей персоне мне чудился подвох. Никаких отношений заводить я не спешила, да и некогда – училась. Казалось важным поступить на бюджет, чтобы не папины деньги, сама. Конечно, спустя годы этот мой бзик видится глупым и немного наивным, в общем, поступила. Как Артем признался позднее, заприметил он меня сразу, а подойти отважился только спустя пару лет. И то, не приведи меня Ларка на ту вечеринку, где они праздновали сдачу дипломных, вероятность нашего знакомства свелась бы к минимуму и у Артема совсем иначе могла сложиться жизнь. Но… я пришла, он подошел, короче, мы познакомились, а потом и вовсе стали встречаться.

Магистратура Артему понадобилась из-за меня, быть рядом. Он смеялся и говорил, что закончим одновременно. А когда закончили, сделал мне предложение. Я его приняла, но свадьба тем летом не состоялась – мама буквально сгорела за пару месяцев, рак. Если бы не поддержка Артема, не знаю, как и пережила. Отцу прощание далось гораздо сложнее. Хоронить вторую половину, моложе себя на десяток лет, выдержит не каждый.

Разумеется, я тут же вернулась домой, прихватив с собой Артема, против его заселения в нашем доме родитель не возражал, он вообще замкнулся и с головой ударился в работу, а первый инфаркт перенес на ногах.

 «— Грущу, дочка», — говорил он, одергивая ладонь, которой секунду назад держался за сердце. Силился улыбнуться и добавлял: — «Тоска жрет. Покормлю немного обжору и выгоню».

Второй незамеченным не прошел, и примерно месяцев через семь папа загремел в больницу. А когда выписался, сбежав раньше, чем положено, стал активнее подключать к делам меня и Артема, служащих у него на комбинате. Артем вникал с удовольствием и парнем казался папе толковым, но я прекрасно понимала, что отец беспокоится на кого, в случае чего, оставит меня. Про это самое «в случае чего» я старалась не думать, следив, чтобы он вовремя посещал специалистов и чуть что вызывала неотложку. Со временем я поняла: отец стал ещё больше скрывать от меня свое самочувствие и с неотложками по пустякам завязала, но всегда внимательно к нему приглядывалась.

Когда от ухода мамы минуло полтора года, папа затребовал нашей свадьбы. Я сопротивлялась, недостаточно времени, но он возразил: «Мама была бы счастлива за тебя». Мы с Артемом ещё потянули какое-то время, отшучиваясь, пока я не узнала, что беременна. Внебрачные дети для папы табу, мы поженились.

Наша свадьба и моя беременность словно переключила нас. Отец хорохорился, грозился выйти на пенсию, полностью передав дела зятю. Артем, воодушевленный возложенным на него доверием и должностью, работал с особым усилием и интересом. Я готовилась стать матерью и засела дома, высвободив время для приемов в поликлинике и ведения хозяйства. Быт меня не напрягал, тем более, я задумала переоборудовать ближайшую к нашей спальне комнату в детскую. Позже я винила себя за это. Нельзя заранее, беду накликала. Но в то время я была счастлива. Токсикоз, литры сданной крови с мочой, ничего меня не смущало. А первое УЗИ… Артем, выкроивший время, чтобы держать меня за руку – волнуюсь – и папа, мечущийся в коридоре, будто меня уже рожать увезли.

Событие моим мужчинам показалось значимым, отмечали в ресторане. Папа много говорил, напутственно и важно, а потом примерял роль деда и подтрунивал над собой. Он словно примирился с несправедливостью, произошедшей с ним, и казалось тоже счастлив.

Воодушевлены были все трое. Мы даже не подозревали, что давно «под колпаком». Чужого, нездорового интереса. Мы проглядели его, этот интерес, занятые то горем, то радостью.

Вскоре, папа собрался в кардиологический санаторий, настоял его лечащий врач. Он несколько раз общался с ним по телефону, как водится, спорил и в один из таких разговоров, я стала невольной свидетельницей, выяснив жуткую правду: отец стоит в очереди на донорское сердце. Дела обстояли хуже, чем для нас было позволено транслировать. Ни о какой работе не могло быть и речи. Санаторий и только санаторий. Я штурмовала столичные и зарубежные клиники: созванивалась, списывалась, узнавала, разумеется, не без помощи Щеглова, папиного врача. К слову, ехать за границу отец отказывался, бил себя кулаком в грудь и кричал – я русский! И сердце у него должно быть только русским!

«— Что за стереотипы!» — парировала я. — «Папа, ты образованный человек, а мыслишь, как неандерталец!»

«— Я дождусь, Глаша, выдержу, я же чувствую», — убеждал он.