— Мне всё равно она не нравилась.

Я рисую на её ровной спине непонятные узоры, утыкаясь в небольшие бугорки её изящных лопаток, пишу своими неуклюжими пальцами признания в любви, а она шепотом читает их вслух. Могу со стопроцентной уверенностью сказать, что даже, когда не вижу её лицо, но точечно прикасаюсь к ней, она улыбается, прикрывая свои миндальные глаза.

Кажется...я сдался ей в плен. Дрожь от которой мои пальцы просто немели, а язык становился, как после алкоголя.

Я выстраиваю дорожку мокрых поцелуев вдоль её позвоночника и целую за ухом. Эрин выпускает дрожащий стон.

— Ты знаешь, что опаздываешь на свой же праздник?— ласково спрашивает она и я выпускаю шумный вздох из груди.

Снова одевшись, я проверяю время. Если я не хочу, чтобы друзья отправились на поиски меня с собаками-ищейками, мне стоит поспешить.

— Ты очень красивый,— с восхищением и любовь в глазах, говорит Эрин.

— А что это мы держим за спиной?— я медленно и осторожно приближаюсь к ней.

— Поня-ятия не имею о чём вы говорите, сударь,— загадочно и ехидно улыбнувшись, Эрин попятилась назад.

Эрин упирается в стену и я вплотную прижимаюсь к ней грудью. Грубыми пальцами шагаю по её руке и хватка ослабевает. Я вытягиваю плотный и большой квадрат, упакованный в красную подарочную бумагу с серебристыми извилистыми линиями. Эрин знает, что красный является моим любимым цветом.

— Я хотела отдать его ещё утром.

— Я же говорил, что не люблю подарки.

Эрин закатывает глаза, и складывает руки на груди. Она пытается выглядеть серьёзно, стоя передо мной в одной лишь футболке Губки Боба. Смешная.

— Все любят подарки, так что открывай!

Я провожу пальцами по обёртке и цепляюсь за края бумаги. Большой и плотный квадрат, но, к моему удивлению, нетяжелый. Моё терпение лопается на третьем кусочке сточка, которым закреплена бумага и я нетерпеливо разрываю упаковку.

Моё сердце замирает.

Мой взгляд скользит по поверхности холста на котором изображён я. Мои пальцы впиваются в картину настолько сильно, будто она в скором времени испарится. Глаза изучают каждый миллиметр, а мозг отказывается воспринять эту реалистичную картину как что-то реальное.

Я любил наблюдать за Эрин, когда она рисовала в мастерской. Она никогда не видела меня, но я часто находился рядом и, признаюсь, зрелища красивее, чем она, сидящая на полу в моей рубашке с безобразным пучком на голове и с кисточкой в зубах, я не видал. В её мастерской всегда был беспорядок, такой же как и на её деревянной палитре, которую она всегда держала двумя пальчиками в левой руке. Эрин никогда не рисовала постепенно. Её кисточка с краской на кончике словно танцевала латину, резко перетекая в балет, а затем приобретая окрас хип-хопа. Её выражение лица менялось не так часто, скорее всё было заложено в движениях. Она такая непоседливая. Я заметил, что Эрин очень сконцентрирована вовремя написания картины, но её концентрация распространяется только на разум, ведь её тело не поддавалось контролю. Она ёрзала, скрещала ноги, садилась на шпагат, вставала на одно колено, затем вставала на оба, ложилась на живот и наблюдала за работой снизу, а потом она могла резко вскочить на ноги, засмеяться и начать хаотично тыркать холст кисточкой.

В такие моменты я считал её сумасшедшей.

Однажды она нарисовала голубой закат с парочкой облаков, в виде сахарной ваты. Картина была написана за три часа. Должно быть это странно, сидеть в дверном проёме и наблюдать за тем, как кто-то рисует на протяжении трёх часов. Ну и пусть, я буду этим странным. По завершению картины, Эрин поставила холст возле стены и встала в другой конец комнаты. Я не видел то, как она смотрела на работу, но я резко рассмеялся, когда дверная щелочка расширилась и перед глазами оказался силуэт Эрин во весь рост. Её лицо, непослушные пряди волос, свисающие вдоль ушей, шея, ключицы, рукава рубашки, ноги, пальцы...всё было в пятнах краски. Неожиданно я почувствовал себя отцом, который застал своего испачканного в грязи ребёнка, но вместо того, чтобы захотеть умыть её, у меня возникло желание просто смотреть на неё. При виде меня, она ничего не сказала, а лишь протянула руку и провела меня вглубь мастерской. Положила маленькую подушку на пол и указала сесть на неё.

К моему удивлению, всё происходило в тишине, но мне даже не хотелось говорить что-либо.

Она всучила мне кисточку с оранжевой краской и перевела взгляд на картину. Я не сразу понял, что я должен был сделать, по её мнению, поэтому сидел как глупец с кисточкой напротив заката. Мы оба смотрели на закат и молчали, но, чем дольше мы сидели, тем интереснее наша беседа становилась. У меня сложилось такое впечатление, что это была вовсе не тишина, а самый оживленный разговор, в котором я когда-либо принимал участие.

Когда у Эрин появилось желание сменить тему разговора, она взяла мою руку и стала вести ею по холсту, покрывая идеальный голубой закат оранжевым с проблесками желтого, как будто цвет не был хорошо размешан. Звук, который исходил от трения кисточки по поверхности холста напоминал легкое шкворчание и брызги капель воды. Я вдруг обрёл силу над своим телом и стал водить кисточкой самостоятельно. Отсутствие тёплой ладони Эрин, вскружило голову и меня стало уносить в нирвану. Я разбушевался и уже сам стал макать кисточку в разные цвета, создавая новые узоры и оттенки. Стало так легко и в то же время дико. Легко в сердце, но дико вокруг него.

В тот момент я осознал, почему Эрин любит рисовать. В картинах она выражает свои мысли, переживания, вкладывает эмоции и силы.

Я стал иначе смотреть на её работы, когда она познакомила меня с процессом вкладывания части себя в картины. Мне всегда было интересно, почему все её картины так отличаются друг от друга, ведь раньше видел работы многих художников и каждый из них работал в определённом стиле. Мог сразу сказать, чем отличались работы Пикассо от Ван Гога, Моне от Мане, Дега от Сезана, но я затруднялся характеризовать её стиль одним словом. Эрин рисовала всё, начиная от примитивных натюрмортов, пейзажей, простых зарисовок в уголке тетради карандашом, ню, то бишь, изобразительное искусство, посвященное изображению нагого тела, преимущественно женского, которое поначалу травмировало её сознание, как рассказывала она, в начале учёбы, заканчивая портретами. От идеальных и точных форм до хаотичного выбора композиции и цветов, которые, словно совсем не из этой оперы, но, чем дольше я смотрел, тем больше я понимал смысл и задумку. Не всегда до конца, но я старался.

Всегда желал узнать, чем занята голова этой прекрасной женщины и, когда я стал получать желаемое, мне стало хотеться большего. Я стал сгорать от желания, от желания заполнить её голову мыслями лишь обо мне и желанием подчинить её. Мы оба стали сгорать от этого желания. Она словно искра, которая светит ярко даже во тьме, а я, всё покрывающая ночью, мгла. Её движения всегда грациозны. Мои агрессивны. Мы стали бороться друг с другом, желая друг друга даже не любить, а уничтожить. Нашу битву всегда сопровождали крики, а после, в словесной баталии, наши языки сплетались в узел, подобно змеям, в горячем и диком поцелуе. Она горит в моих руках, а я питаю ею свою усталую душу.

— Тебе не нравится твой портрет?— мягким голоском спрашивает Эрин, округляя обворожительные глаза и хлопая пушистыми ресницами.

Я смотрю на картину, и мой взгляд останавливается на зелёных глазах.

— Неужели это я?

— Нет, конечно! Решила нарисовать портрет соседа и подарить его тебе,— серьёзная интонация Эрин заставляет меня напрячь лоб и резко взглянуть на неё.

Она хохочет.

— Красивый однако сосед,— ухмыляюсь я.

Эрин смотрит на картину и театрально трёт воображаемую бороду двумя пальцами. Её губы сжаты в трубочку, а лоб напряжён, в раздумьях.

— Ну такое... не цепляет!— выпаливает она, делая незаинтересованное выражение лица и жестикулируя пальцами над картиной.

Я усмехаюсь.

— Не цепляет значит?— вызывающе спрашиваю я, становясь напротив неё.

Держу картину в одной руке; та почти прикасается с полом.

Эрин хлопает ресницами и пожимает плечами, всё так же держа серьёзное лицо.


Её карие глаза блестят, и в них я вижу отражение своего лица. Какое же это прекрасное зрелище, видеть себя в глазах любимой женщины и осознавать то, что она твоя и ничья больше.

Эрин пятится назад и я снова иду на неё. Подойдя к кровати, я толкаю её на мягкую поверхность и нависаю над ней. Укладываю холст на подушки и снова забываюсь в её глазах.

Резко впиваюсь в её губы и зубами ухватываю её губу, прикусывая её. Эрин ахнула и я снова заткнул её рот своими губами. Рукой опускаюсь к её трусам и большим пальцем надавливаю на паховую часть. Эрин выпускает стон и всё её тело снова напряглось. Мне нравится, как её тело реагирует на каждое моё прикосновение. Мне никогда не достаточно её прикосновений, её взглядов, её стонов, её целиком. Я постоянно нуждаюсь в ней.

— Ма-арк...

Ох, как же я люблю её стоны. Моё имя из её уст звучит настолько нежно, словно она его ласкает язычком, а затем полирует пёрышком.

— Мне всё нравится! Я даже не думал, что ты видишь меня таким красавчиком,— ухмыляюсь я и Эрин отбрасывает голову на кровать, внимательно изучая мои глаза.

— Я тебя вижу иначе,— чуть ли не шёпотом говорит она,— как бы сильно я не старалась, всё равно не смогла бы вложить всю свою любовь и восхищение по отношению к тебе в картину.

— Спасибо тебе за всё! Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, Марк.

Руки Эрин обхватывают меня за шею и наши языки снова сплетаются в тугой узел.

Она толкает меня на кровать рядом с собой и нависает сверху.

— Тебе пора, ты сильно опаздываешь на свой праздник!— она коротко целует меня и ловко сползает, исчезая за дверью в ванной.