— Да не волнуйся, ничего особенного. Просто днем звонил Жерар… — она глубоко вздохнула, словно собиралась нырнуть в глубокий омут, и выдохнула: — У него умерла жена.

Ларисе чуть дурно не стало. Ничего себе «ничего особенного»!

— Как это «умерла»? — глупо спросила она.

— Внезапный инсульт.

Секунду Лариса молча смотрела на мать. Потом до нее вдруг дошел смысл сказанного.

— Мамочка! Но это же… Это просто чудо! Этого не может быть!

Жанна Сергеевна осуждающе взглянула на дочь:

— Как ты можешь так говорить, Лора! Грех радоваться человеческой смерти.

Лариса замотала головой:

— Ох, но ведь они с Жераром давно уже не то что не жили, а и почти не встречались! И потом… Вы же теперь наконец-то сможете пожениться!

Жанна Сергеевна, опустив глаза, крутила в пальцах салфетку. Лариса в недоумении уставилась на нее:

— Разве нет? Вы же так долго ждали!

Салфетка постепенно превращалась в мятый комок.

— Видишь ли… У Жерара взрослые дети. Неизвестно еще, как они к этому отнесутся. Вряд ли им понравится русская мачеха.

— Мама, но ведь они взрослые! Понимаешь — взро-слы-е! У них уже у каждого своя жизнь.

Ну как ее мать любит громоздить всяческие препятствия! Казалось бы, тянуться этому безнадежному роману до бесконечности — угораздило же Жанну Сергеевну много лет назад влюбиться в иностранца, во француза, разумеется, женатого, да еще и в аристократа, да еще и в католика в придачу. Католикам и аристократам разводы запрещены. И вдруг нежданно-негаданно блеснул светлый лучик, все может образоваться как нельзя лучше. А она обязательно выищет причину для тревоги, характер такой. Вот, на лице — смущение, словно они с Жераром это счастье за столько лет не заслужили. И глаз по-прежнему не поднимает. Лариса пожала плечами и выдвинула следующий аргумент:

— Да и Жерар в этом случае вряд ли станет спрашивать совета у детей.

Жанна Сергеевна вздохнула:

— Все равно, все очень сложно.

— Ну хорошо, а что он-то говорит?

Жанна Сергеевна вздохнула еще тяжелее:

— Примерно то же, что и ты.

— Ну вот, видишь!

Мать, наконец, подняла глаза от салфетки — тревожный, робкий и какой-то умоляющий взгляд полоснул Ларису по сердцу. Ее сразу охватило отчаянное раскаяние: бедная мамочка, она просто боится поверить в свое счастье! Боится, что все это окажется сном и вот сейчас придется просыпаться. Повинуясь порыву, Лариса вскочила, подошла к матери и обняла ее. Жанна Сергеевна прижала к себе ее руки — так они и застыли на одно долгое мгновение. Такие мгновения в их жизни можно было по пальцам перечесть…


Когда Ларисе было двенадцать лет, отец оставил их ради другой женщины. В общем-то история довольно банальная, с каждой пятой семьей такое случается. Но, как справедливо заметил еще граф Толстой, все несчастливые семьи несчастливы по-разному. И Жанне Сергеевне отнюдь не было легче от мысли, что она не первая и не последняя брошенная мужем жена. Тем более событие это стало для нее полной неожиданностью: ничто, казалось бы, не предвещало трагедии. Жили они нормально, как все, даже не ссорились, ходили в гости к общим друзьям, покупали вещи в дом и ждали отдельную квартиру. Может быть, Жанна Сергеевна чуть больше времени, чем следовало бы, уделяла карьере, но ведь это для пианистки естественно. Репетировать она могла и дома, ее игра никому не мешала — они тогда обитали в одной из комнат громадной коммуналки на Патриарших, в старом, еще дореволюционной постройки доме с отличной звукоизоляцией. Правда, она часто ездила на гастроли, но нельзя же отказываться от хороших предложений! Тем более что гастрольные поездки приносили в семью деньги и вообще были одной из основных статей пополнения семейного бюджета. Владимир Анатольевич работал в закрытом НИИ и имел зарплату среднестатистического инженера, а на нее втроем прожить сложновато. Мужем он был тоже среднестатистическим: комнату не убирал, обеды не готовил, по магазинам ходил изредка, но зато безропотно сидел вечерами с ребенком, когда у Жанны Сергеевны бывали концерты. И на время гастролей Лариса тоже обычно оставалась с отцом.

Однако в то памятное лето Жанна Сергеевна, собираясь в долгую поездку по Германии и Скандинавским странам, договорилась с подругой и отвезла Ларису к ней на дачу в Перхушково: нечего ребенку в душном городе околачиваться. И Владимир Анатольевич в кои-то веки оказался предоставленным самому себе…

До сих пор Жанна Сергеевна не знала, был ли он раньше знаком с этой Любочкой или познакомился только тем летом. Однако, вернувшись в конце августа в Москву, она вскоре заметила, что мужа ей словно подменили. И всегда-то задумчивый, Владимир Анатольевич стал до невозможности рассеянным и каким-то нервозным. Все его раздражало, даже на Ларису иногда покрикивал, а с женой отмалчивался. Это было странно, потому что внешне никаких поводов для раздражения решительно не наблюдалось. Наоборот: из поездки Жанна Сергеевна привезла достаточно денег, чтобы безбедно прожить как минимум полгода, ребенок начал учебный год с пятерок, а в конце сентября подвернулась возможность наконец вступить в кооператив и через год заиметь отдельную квартиру. Правда, к сожалению, не в центре, но и не на такой уж окраине, на улице Подбельского. А с другой стороны, и хорошо, что не в центре, на центр бы денег не хватило. Владимир Анатольевич выслушал соображения о кооперативе без восторга, лишь головой кивал, но Жанна Сергеевна и тут ничего не заподозрила. А надо было бы, надо было бы…

Сообщение мужа, что он полюбил другую, поразило Жанну Сергеевну как гром среди ясного неба.

На дворе стояла чудесная осень, один из тех тихих, безветренных октябрей, какие в Москве случаются раз в десять лет. И вот в такой прекрасный осенний день, золотой от солнца и падающей листвы, в день, когда небо было почти таким же ярко-синим, как летом, а в темной воде Патриарших плавали кленовые кораблики, Владимир Анатольевич сложил чемодан и ушел от своей жены Жанны Сергеевны и от своей дочери Ларисы к какой-то неизвестной Любочке. Бывает же такое — за неполных три месяца эта Любочка стала вдруг ему дороже всех на свете.

Жанна Сергеевна не стала устраивать скандалов, разборок и выяснения отношений. Она молча подписала все бумаги, необходимые для развода, молча собрала оставшиеся вещи мужа и передала их друзьям — порога их комнаты на Патриарших он больше не переступит. С Ларисой может видеться, если хочет, где-нибудь в другом месте, но Жанна Сергеевна встречаться с ним не намерена.

Она, конечно, молчала, но кто бы знал, чего стоило ей это молчание! За следующие два месяца она похудела на десять килограммов, и теперь все концертные платья болтались на ней как на вешалке. Да что там платья — Жанна Сергеевна забросила работу и репетиции и теперь целыми днями сидела дома, бледная, худая, тень прежней уверенной в себе Жанны. Не то чтобы она безумно любила мужа, нет, их брак всегда был довольно спокойным, но такого удара по самолюбию, по женской гордости ей еще никогда не наносили.

Так прошел октябрь, а за ним ноябрь и декабрь. Приближался Новый год — традиционный семейный праздник. И Жанне Сергеевне в первый раз предстояло встретить его одной, без мужа, без семьи. Ларису она отправила на зимние каникулы в пионерский лагерь, незачем травмировать девочку неприятностями взрослых. При дочери Жанна Сергеевна держалась из последних сил, стараясь вести себя как обычно и делая вид, что ничего трагически-непоправимого не произошло. «В твоей жизни, — внушала она Ларисе, всячески подчеркивая слово «твоей», — в твоей жизни ничего не изменилось. Для тебя все будет идти своим путем, наши с папой отношения никак на тебе не отразятся».

Лариса на такие заявления никак не реагировала, предпочитая отмалчиваться. Она вообще на удивление спокойно отнеслась к уходу отца, — он никогда особенно не занимался дочерью, — но вот поведение матери несказанно раздражало. Ну что она притворяется! Насколько было бы легче, если бы мама не скрывала свои чувства и плакала при Ларисе, а не по ночам тайком! Тогда Лариса по крайней мере смогла бы ее утешить. А так они обе старательно делают вид, что все в порядке, и нужно все время тщательно следить за своим лицом, если, не дай бог, на лице девочки появлялось выражение жалости или сочувствия, губы Жанны Сергеевны сразу сжимались в тонкую линию, а взгляд делался строгим и холодным. «У нас все хорошо, — предупреждал этот взгляд, — и не надо ничего говорить».

Поэтому Лариса ничего не имела против каникул в лагере, только бы мать не принялась в Новый год из кожи вон лезть, чтобы устроить ей «настоящий праздник».

Итак, в тот Новый год Жанна Сергеевна осталась совсем одна. Она купила елку — и по привычке, и потому, что не хотела нарушать традицию. Готовить и печь пироги не стала, все равно есть некому, а вот одеться и наложить на лицо тщательный макияж было для нее делом чести. Она сделает это для себя. Встретить Новый год распустехой в халате — ну нет, никогда!

Жанна Сергеевна медленно перебрала все свои концертные наряды и после некоторых колебаний остановилась на длинном платье из черного шелка с глубоким вырезом и прозрачными шифоновыми рукавами. Оно раньше было ей порядком тесновато, а вот сейчас — как раз по фигуре. К нему надела гарнитур, доставшийся ей в наследство от прабабки-дворянки: тяжелые золотые серьги замысловатой работы с бриллиантами и бриллиантовое колье. Светлые волосы сначала распустила по плечам, но потом передумала и стянула их в простой узел на затылке. Оглядела себя в большом зеркале: красивая элегантная блондинка тридцати двух лет, сдержанная, чуть холодноватая, но очень привлекательная. Променять ее на какую-то Любочку мог только идиот! Но ведь променяли же, променяли… Губы Жанны непроизвольно скривились, — сейчас заплачет, — но в последний момент она удержала-таки себя в руках. Вот реветь ей сегодня противопоказано. Зря, что ли, она столько времени потратила на макияж!