Анатолий Каменский - Мой гарем

И он, опять забывшись, стал целовать сначала щеку, шею, жемчужину, а потом губы. Мгновение, и она дернула за какую-то ленту. Автомобиль остановился. Резкий, дымчато-розовый свет ворвался в карету от двух круглых, качающихся от ветра фонарей. Стояли у подъезда дальнего фешенебельного ресторана.

— Нет, нет, ни за что! — опять крикнул Златопольский.

— Милый, но ведь это настоящий каприз. Вы лишаете меня возможности выпить вина.

— Я не хочу вина.

— Вы можете не пить.

— Я все равно не войду в ресторан…

— Милый, ну, на минуточку, ну, пожалуйста, ведь я понимаю, — продолжала она весело и нежно, — я все понимаю, но неужели женщина никогда не может быть настоящим товарищем?.. Ах, Боже мой! Я сейчас докажу вам…

Она дернула ту же ленту два раза, и автомобиль тихонько двинулся вперед.

У Златопольского уже созрело решение. Посмотреть, посмотреть еще раз, запечатлеть в памяти навсегда эти глаза и эти губы. Он посмотрел. Взять и поцеловать и сжать крепко, до боли, эти маленькие руки… Жал мучительно, долго. «Выхода нет? — спрашивал он себя. — Нет. Ты не можешь победить этого, перешагнуть через это? Нет, нет! — ответил он себе злобно, жестко, беспощадно. — Тогда становись в позу, лги!»

— Я — поэт, — сказал он гордо, отнимая у нее свои руки и отодвигаясь. — Вы не отрубите завтра моей головы… Вы ничего не знаете, и напрасно вам кажется, что вы умеете говорить правду… Вы не умеете говорить ее…

Автомобиль катился тихонько, точно прислушиваясь к медленному темпу его слов.

— Теперь вот что, — холодно и властно продолжал он, чувствуя в то же время, как его сердце сжимается от тоски и горя, — теперь вот что: остановите автомобиль. — Он сделал паузу, автомобиль остановился. — Я сейчас выйду и приказываю вам — слышите! — приказываю мчаться вперед полным ходом две или три минуты. Я знаю, что вы все это сделаете. Я буду любить вас дольше, чем одну ночь. Можете сказать мне на прощанье два слова. Златопольский открыл дверцу, вышел и, повернувшись, поставил на подножку ногу. Флора выглянула наружу. Глаза и губы ее смеялись несколько мгновений, потом лицо сделалось строгим.

— Да, это красиво! — просто сказала она и тотчас захлопнула дверь.

Автомобиль бешено помчался.

Златопольский подождал, пока он исчез из глаз, постоял. Мучительно замирало сердце. Подняв воротник, надвинув шапку, он свернул в узенькую боковую улицу, проплутал несколько кварталов, сжал мысли, сжал сердце, дал себе слово ни о чем не думать и не вспоминать до завтра и быстрым военным шагом пошел домой. До дому было верст восемь. Шел он полтора часа.

— Пойдите сюда.

— Ни за что.

— Ну, если гора не идет к Магомету…

— Не смейте, не смейте. Я вас ударю.

— Но ведь это же глупо, наконец. Почему?

— Я вам сказала. Потому что я невеста.

— Это для меня не объяснение. Я не претендую ни на какое соперничество с вашим будущим мужем.

— Чего же вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы меня поняли. Брак, семейная жизнь, самая искренняя любовь супругов ничего не имеют общего с той чудесной областью, куда я зову вас.

— Что же это за область?

— Область поверхностных ощущений.

— Хорошенькое название, отчего бы вам не поговорить на эту тему с моим женихом? Может быть, вы убедите его и он разрешит мне.

— Мне нет никакого дела до мнения вашего жениха. Я надеюсь убедить вас сам. Пойдите сюда.

— Мне и здесь хорошо. Говорите.

— Издали это гораздо труднее. Если один человек хочет убедить другого, то он должен держать его, по крайней мере, за руку.

— По крайней мере?.. Поэтому вы и переходите все время эту меру.

— Вы упрямы как черт. Послушайте: я вам готов поклясться, что вы притворяетесь. Вы бежите от меня не потому, что моя близость вам неприятна, а потому, что у вас извращенное понятие о самых красивых и самых нравственных — слышите ли — самых нравственных вещах.

— Вот как!

— Да, да. Мораль обнаглела до того, что готова совать свой нос в какую угодно запрещенную для нее область. Понимаете ли вы, что область ощущений автономна? Ведь я говорю вам не о чувствах, которые имеют свое развитие, свою логику, свою религию, наконец, а об ощущениях, которые могут дать человеку радость в ее первоначальном и, я сказал бы, чистейшем и благороднейшем виде.

— Это парадоксы. То, что вы так заманчиво описываете, и есть разврат. Вот эти самые вещи люди давным-давно условились называть развратом. Вы ничего нового не сказали.

— Неправда, сказал. Я дал вам платформу, вы понимаете, платформу, на которую вы можете взобраться раз навсегда незыблемо и гордо и с которой можете крикнуть каждому, начиная с вашего будущего мужа: «Прочь отсюда!» Кстати, я до сих пор не знаю. Вы его любите?

— Как вам сказать… Он мне симпатичен.

— Симпатичен? А коленки подгибаются, в глазах зеленеет?..

— Что такое? Какие коленки?

— Ваши коленки. Когда встречаетесь, когда он дотрагивается до вас.

— Нет.

— Ура, ура!.. Значит, вы совершенно свободны. Значит, об измене жениху не может быть и речи. Он не дает вам ощущений — ergo, вы имеете право брать их от других. Послушайте, не удирайте от меня, дайте же, наконец, вашу руку… Послушайте. Бывает так, что люди не могут жить друг без друга, что душа их полна безграничного взаимного понимания, взаимной заботы… Что эта двойная душа неделима без смертельной опасности для каждой ее половины. Но случается иногда с одной из этих половинок, что какая-нибудь голоногая прачка на берегу пруда или какой-нибудь румынский музыкантишка с неприлично стеклянным взглядом вдруг толкает ее в бездну… Сладкую головокружительную бездну. Я никогда не поверю, чтобы вы не чувствовали над собою временами дурманящих крылышек, крылышек Эрота… Честнейшего и правдивейшего из всех выдуманных человеком божков. Хотя бы тот же Леонид Иваныч… Ведь он очень нравился вам до вашей помолвки с женихом.

— Леонид Иваныч?.. Леонид Иваныч… Как странно. Я о нем совсем забыла. Пустите меня.

— Что с вами?

— Зачем вы напомнили мне о нем?.. Это хитрость?.. Вы хотели поймать меня на самом рискованном воспоминании в моей жизни?.. И наконец, что вы знаете об этом человеке?

— Все. Когда вы были объявлены невестой другого, Леонид Иваныч рассказал мне все.

— Ах, вот что. Тогда вы должны знать, что между нами было очень, очень мало.

— Я не придаю никакого значения самым грубым фактам… Но тут я знаю больше, чем факт. Я знаю, что вы были в обмороке от его первого поцелуя.

— Была. Но зато не было второго.

— Но зато было бесконечное опьянение.

— Это не любовь.

— Я и не называю это любовью.

— Господи!.. Это невыносимо… Это какая-то западня!.. Вы не даете мне опомниться… Вы меня совсем запутали, сбили… Уходите, уходите, я не могу больше ничего слушать. Здесь ужасно душно, пахнет какими-то цветами… Это вы надушились лориганом?.. Я ненавижу эти развратные духи… Они насильно заставляют меня чувствовать вашу правоту… Что делать?.. Что это такое?.. Что делать?..

— Подчиниться логике моих слов.

— Правда?

— Да, да, да… Это будет сном, мимолетным праздничным сном, в котором вы никому не будете обязаны отчетом… Милая.

— Подождите, постойте… Барышня… Да барышня же… Наконец-то: 3—11–89… Да, да. Леонид Иваныч? Леня?.. Узнали?.. Взяла и вспомнила… По какому случаю? Захотелось. Захотелось вспомнить… Нет, это с вашей стороны свинство. Почему вы перестали звонить?.. Какое вам дело до моего жениха. Жених — одно, а вы — другое… Не понимаете моего настроения? Очень определенное настроение: крылышки Эрота… Не сердитесь… Какая мистификация? Я просто переменила убеждения… Под влиянием одного… одной… одной умной книги… Заглавие? Я не помню заглавия… Подождите: книга, кажется, обиделась. Тем лучше — приезжайте ко мне… Конечно, сейчас. Книга берет шляпу… Уходит… До свидания, до свидания… Нет, нет. Это не вам, а книге… Да уходите же, наконец… Леня, милый, приедешь?.. Конечно, сейчас, сию минуту… Милый, милый, милый…

В самый полдень по аллее, ведущей к озеру и дальнему запущенному парку, прошла красивая женщина с бледным лицом и глубокими утомленными глазами. Студенту-медику Ефремову, служившему в курорте третий сезон подряд, уже давно надоели молодые и молодящиеся, ищущие исцеления от болезней и от скуки барыньки, а те подробности, которые он знал о каждой из них по-приятельски от главного врача, расхолаживали всякий интерес. В комнате было сумрачно и прохладно, молодая женщина, которая прошла мимо, жила в курорте целую неделю, причем, появляясь каждый вечер то в читальне, то в казино, не привлекала особого внимания. Но сегодня в Ефремове почему-то шевельнулось любопытство.

Все, начиная с замедленной и точно плывущей походки, мечтательно закинутого бледного лица в гладкой соломенной шляпке, с отогнутыми книзу полями, и кончая узким черным платьем, рельефно облегавшим тело, было странно. Вспомнил Ефремов, что женщина совершенно здорова, лечится официально только от малокровия, но в то же время, не в пример скучающим курортным барынькам, ведет замкнутую жизнь и явно избегает знакомств.

Студент опоясал чесучовую косоворотку толстым шелковым шнурком, легкомысленно надвинул на затылок фуражку, взял трость и вышел.

Тополя, насаженные редко, почти не давали тени, и казалось, что их неподвижные, беспомощно распростертые ветки вот-вот запылают от зноя. Но в зное этом не было ни сухости, ни духоты, и был он похож на чье-то чудовищное, пламенное и свежее дыхание. В истоме наслаждения и муки сиял горячий песок, и отдельные песчинки смотрели выжидательно и остро, как мириады завороженных змеиных глаз, и точно умоляли: «Еще, еще!»