Златопольский на минуту, точно из одной вежливости, задержал шаг и внимательно смотрел ей в глаза.

Она продолжала:

— Познакомиться с вами. Надеюсь, вы ничего не имеете против?

Опытный в неожиданных знакомствах, связанных с выступлениями на концертах, посещениями модного литературного ресторана, постоянными визитами к нему молодежи, Златопольский как-то сразу, в одну минуту, разглядел все. Лицо у нее было красивое, правильное, белое, и он понял и оценил, что самым красивым в нем были именно глаза — синие, какого-то непроницаемого каменного оттенка, а главное — их выражение внимательной откровенной простоты, которое он подметил полчаса тому назад. «Возможно, что она и не знала меня по портрету», — подумал он. Платье, показавшееся ему простым, было только изысканно гладким, в ушах матово светились две великолепные жемчужины, и на руке, поправившей волосы, блеснул браслет — цепочкой очаровательного тонкого рисунка, с несколькими подвесками из бриллиантов. Пахло от нее незнакомыми, должно быть, редкими и очень дорогими духами… Нет, очевидно, не курсистка.

— Пройдемте в артистическую, — вежливо дотрагиваясь до ее руки, сказал он.

Во время антракта там было еще больше народу, и Златопольский не мог не заметить, что несколько человек пришли посмотреть поближе на него самого. Но это было уже неинтересно, и он рассеянно слушал благодарности подбежавшей к нему старушки патронессы. Сдержанно и как будто терпеливо улыбаясь, стояла рядом с ним его новая знакомая.

— Выпейте, пожалуйста, вина, — суетилась патронесса, — разрешите хоть немного поухаживать за вами… и за вашей дамой, — добавила она, точно угадав что-то в его движении к молодой женщине.

— Благодарю вас, не беспокойтесь, я все, что нужно, сделаю сам.

И как-то необидно, эгоистически небрежно и молодо Златопольский повернулся к старушке спиной.

Налив два бокала вина, он уже совсем открыто и внимательно приготовился слушать.

— Я вас совершенно таким и представляла. Это, говорят, очень редко бывает. Я только думала, что у вас на лице должна лежать тень утомления славой, назойливостью толпы и, конечно, женщин. Ваше лицо оказалось беспечнее и моложе, чем я ожидала.

— Вы правы, — сказал Златопольский, — я еще не утомлен ни успехом, ни толпой. Еще люблю и то и другое. Вы, конечно, хотите, чтобы наш разговор был прежде всего искренним?

— Конечно. Пойдемте сядем. Возьмите с собой оба бокала. Я немножко пьяница. В этом уголке хорошо. Две некрасивые девицы смотрят на меня с нескрываемой злобой. Когда я спросила одну из них, могу ли я видеть вас, она посоветовала мне обратиться к распорядителю. Но вышло гораздо лучше.

— Гораздо лучше, — подтвердил Златопольский.

— Вас зовут Леонидом… Леонид… как дальше?

— Иванович.

— А можно просто: Леонид?

— Можно.

— Отчего же вы не спросите, как зовут меня? Кто я? Мне почему-то казалось, что вы будете торопиться с этим и даже немножко грубо спросите меня, кто я такая?

— Не грубо, но спрошу, и даже в том же порядке… Ну… как вас зовут?

— Зовут Флорой. Красивое имя? Георгиевной. Дальше? Масса банальщины — скучающая женщина, загадочная натура, но, не бойтесь, не психопатка. Налейте еще вина…

Златопольский принес полные бокалы и сел поближе, что бы лучше видеть ее лицо.

— Продолжим допрос, — сказал он, — сколько вам лет?

— Честное слово, двадцать… Ну, торопитесь же: что я делаю, где я живу, номер квартиры, номер телефона?..

— А разве это действительно так спешно? — дурачился Златопольский ей в тон.

— Какую чепуху мы говорим… Знаете что: эти очаровательные девицы сейчас выцарапают мне глаза. Уйдемте отсюда куда-нибудь.

III

В гостиных, в буфете на Златопольского и его даму смотрели во все глаза, поэту приходилось раскланиваться, мельком отвечать на вопросы, и от этого он больше слушал Флору, чем говорил. Слушая, он всматривался в нее, и та подчеркнутая в выражении ее глаз и даже в ее костюме простота, которая сначала облегчила знакомство с нею, теперь начинала вносить какую-то путаницу в его догадки. Не курсистка, не актриса, не скучающая барынька, не содержанка. Очень начитанна, подолгу живала за границей, в Лондоне и даже в Нью-Йорке, не замужем, вероятно, потому что нет обручального кольца, но и не девушка очевидно… Почему очевидно?

— Однако, как вы пристально смотрите! — говорила она. — Напрасно. Вам никогда не угадать.

— И не надо, — отвечал поэт, — если вас трудно разгадать сейчас, в настоящем, то, может быть, вы — женщина будущего?..

— Или далекого прошедшего… Это, пожалуй, вернее… Я — Клеопатра, приказывающая наутро рубить головы своим любовникам… Громко сказано?.. Ха-ха-ха!..

Гостиная уже давно опустела, началось последнее отделение концерта. Как-то неожиданно оборвалась тонкая, беспечная, болтливая, ни к чему не обязывающая ни Златопольского, ни молодую женщину нить. И ни с того, ни с сего, заметив в руках Флоры бархатную черную сумочку, Златопольский до тоскливости реально припомнил сегодняшний голод, последний двугривенный, сюртук с чужого плеча, узкий воротничок. Из зала доносилась музыка виолончели. Кто-то хмурый, напоминающий собою венгерца с большими усами, сдержанно, отчетливо, сухо говорил звуками какие-то любовные слова, говорил о тайной, давнишней, не ищущей взаимности любви. Этот образ венгерца, и почему-то именно венгерца, возникал в мозгу Златопольского каждый раз, когда кто-нибудь исполнял на виолончели этот странный романс.

— Какой смычок! Боже, какой у него удивительный, говорящий смычок! — повторял он, весь холодея при новом воспоминании о своей беспомощной, всеубивающей нищете…

— Клеопатра, Клеопатра, — уже совсем механически говорил он, оглядываясь по сторонам, и, вдруг взяв ее за руку, стал тянуть ее к себе. — У вас каменные глаза. Я никогда не видел таких непрозрачных глаз.

— Для чего вы посмотрели кругом? — спрашивала она, сопротивляясь. — Неужели вы так, сразу, хотите меня поцеловать?

— Какие вы странные вопросы задаете, — медленно говорил Златопольский, — какие у вас губы…

Флора высвободила руку, повертела сумочкой, встала.

— Теперь замолчите. Поедем, — сказала она и быстро, не оборачиваясь, пошла вперед.

Он оделся поспешно, отдал двугривенный швейцару. С минуты на минуту нужно быть готовым к отступлению, лжи, позорному бегству, но как не хочется об этом думать! Еще есть у него мгновения — одно, другое, третье. А вдруг совершится какое-нибудь чудо… Женщина уже нравилась ему безумно. В узком бархатном пальто с серым воротником, в серой пушистой шапочке с блестящим верхом из серебряной парчи, она ждала его у дверей и, увидав его, тотчас прошла на улицу вперед.

— У меня автомобиль, — говорила она, все еще не глядя на него, — кликните Эдуарда с Моховой улицы.

Златопольский прошел несколько шагов; позвал; автомобиль подъехал. Еще и еще можно не думать, ничего не бояться. Какое-то инстинктивное чувство джентльменского мужского самолюбия подсказывало ему, что пока все обстоит прилично и безопасно.

— Сначала прямо, потом по Каменноостровскому, — крикнула Флора шоферу, становясь на подножку и увлекая Златопольского за собою.

От муфты, шапочки, от мягкой кожаной обивки автомобиля пахло все теми же незнакомыми редкостными духами. Воздушно качались и откидывались куда-то навзничь сиденья кресел, автомобиль летел, точно не чувствуя под собою колес, в каретку врывались призрачные электрические светотени, и от всего этого Златопольскому казалось еще легче ни о чем не думать, надеяться на чудо и ждать.

— Я принадлежу к секте откровенных, — говорила Флора совсем спокойным тоном, — есть такая в Петербурге маленькая и страшно замкнутая секта. Я всегда делаю только то, что хочу, и всегда говорю только правду. Я вам сказала, что я Клеопатра. И это правда. Завтра утром у вас действительно будет отрублена голова. То есть мы уже не будем знакомы. Нравится вам это?.. Вы, как избалованный человек, привыкли, чтобы вам надоедали письмами, напоминаниями, звонками по телефону… А этого как раз и не случится. Я красивая, смелая, сумасшедшая, и меня стоило бы любить дольше, чем одну ночь. Мысль, что вы, может быть, будете страдать от разлуки со мною, заранее меня радует. Молчите, молчите, милый поэт, не нужно вам ничего говорить. Я знаю наизусть столько ваших стихов… И вот я хочу сегодня увенчать ваш талант… О, мое тело достойно вашего таланта… О, вы убедитесь в этом…

Флора говорила, и Златопольский видел только освещаемую скользящими вспышками уличного света нижнюю часть ее лица, ее темные губы и сияющие жемчужины в ушах.

Как хорошо, какая изумительная, редкая, долгожданная встреча!

— Да, — вдруг прервала себя она, — милый! Одну минуточку прозы, только одну минуточку. Ко мне нельзя: ни мой адрес, ни мой телефон не должны быть вам известны. Мы сначала выпьем шампанского в ресторане, а потом поедем к вам. Хорошо?

— Нет, нет! — в ужасе закричал Златопольский и точно упал с неба на землю.

— Что с вами? — тоже вскрикнула Флора.

«Спасаться! Спасаться! Скорее начинать лгать! Господи, помоги! Да неужели нет никакого выхода!» — стучало у него в мозгу. К нему нельзя: уже давно спит пьяный товарищ-беллетрист, с которым они пополам нанимают комнату. На ресторан нет денег. На ее деньги — ни за что! О, проклятая нищета! Бежать, бежать, но хотя бы маленькую отсрочку!

Он сделал нечеловеческое усилие над собой и произнес почти спокойно:

— Подождите, побудем еще немного здесь.

— Хотите, я скажу вам все, что вы сейчас думаете, — не давая ему опомниться, говорила Флора, — все, что вы можете думать… Во-первых, вы можете не любить ресторанов, во-вторых, вы можете их любить, но у вас… случайно нет с собой денег. Вы можете жить красиво и не красиво, у вас может быть грубая мещанка жена, или, если вы холосты, хозяйка может не позволять вам привозить к себе так поздно женщин… Но ведь это же все ничтожнейшие мелочи… Ничтожнейшие пустяки… Целуйте! — вдруг капризно приказала она, приникая к его губам щекою и жемчужинкою в ухе.