— Жизнь в тысячу раз интереснее книг, — сказал он беззаботным тоном, как бы ни к кому не обращаясь и глядя прямо перед собой.

— Стоит ли утруждать такие хорошенькие глазки и морщить бровки, — продолжал он немного погодя, — ай-ай-ай, да мы, оказывается, совсем-совсем серьезная особа. Скажите пожалуйста.

«Неужели я наморщил брови?» — подумал Нежданов и вдруг, неожиданно для себя, боясь засмеяться, презрительно сжал губы и с радостным чувством безнаказанности произнес:

— Оставьте меня в покое, нахал!

Потом он спокойно отошел от витрины и, подняв голову, посмотрел на думские часы. Было половина восьмого.

— Извозчик! На царскосельский вокзал, — почти машинально, но в то же время раздумчиво и томно сказал он, оправляя кружевные перчатки и держа зонтик и сумочку в одной руке.

Трое мужчин стояли в разных местах, и, садясь на извозчика, Нежданов видел, как двое из них — тот, который только что получил «нахала», и тот, который, не оборачиваясь, прошел мимо витрины, — проводили его глазами, а третий, высокий брюнет, в белой фетровой шляпе, красных перчатках и застегнутой на все пуговицы визитке, медленно влез на другого извозчика, сделал по направлению к Нежданову указующий жест рукой и поехал за ним.

Ощущения рождались и усложнялись, и легкомысленная выдумка постепенно превратилась в умную, тонкую, возбуждающую игру. Положив ногу на ногу, откинув в сторону зонтик, любуясь собственной туфелькой, высунувшейся из-под платья, Нежданов то забывал на минуту, что он мужчина, то проникался странным мужественным интересом к разбуженному, выплывшему из тайных недр женственному своему существу. Невольно он то хмурился, то улыбался на обращенные к себе, никогда не виданные до сих пор, странно пристальные взоры мужчин, и жадно ловил многоголосый уличный шум, и инстинктивно кокетливым жестом придерживал за край свою большую соломенную шляпу. Он так и не мог подробно обдумать своего плана и, предавшись какой-то сладостной инерции, поминутно проникаясь все новым и новым обманом, воображал себя поочередно кокоткой, искательницей приключений, любовницей, едущей на свидание, невинной девушкой, покинутой женой.

Еще до вокзала господин в белой фетровой шляпе обогнал Нежданова на извозчике несколько раз. Повернув свое выразительное лицо, с красиво удлиненными глазами и перпендикулярно стоящими кверху тонкими кончиками усов, он смотрел на Нежданова-женщину без тени наглости и без тени страха, с таким простодушно-веселым выражением, как будто говорил: «Ну, что же? Ну, давай я пересяду к тебе или ты ко мне, и будем проводить время вместе».

Подъехали на извозчиках рядом и расплатились одновременно, не торгуясь и не беря сдачи, и вместе прошли в подъезд. Стоя в длинном хвосте публики, едущей в Павловск на концерт, Нежданов слышал за собою нетерпеливое, похожее на какой-то добродушный стон покашливанье незнакомца и, теснимый им, медленно подвигался вперед. И когда он нагнулся к окошечку кассы и увидал глаза кассира, вспыхнувшие все тем же, никогда не виданным раньше, искрящимся и проницательным огоньком, то на минутку он весело рассердился, и ему неудержимо захотелось выкинуть какое-нибудь сальто-мортале, громко рассмеяться, задрать до самой головы юбку и обругать нехорошими словами этих лезущих отовсюду мужчин. Но вместо всего этого его губы медленно и чопорно произнесли:

— Пожалуйста, один билет первого класса в Павловск и обратно.

И потом, поднимаясь по лестнице, он уже привычным, спокойным жестом придерживал легкий подол платья, сознательно и почти сладострастно, точно кому-то назло, обнажая ажурные чулки. Офицеры и студенты в кителях, идущие по платформе ради какого-то особенного шика расслабленно-ленивой походкой, непонятно суетящиеся женщины, газетчики, предлагающие концертные программы почему-то не своим голосом, прекрасно выстриженная седая борода обер-кондуктора, запах угля, шипенье пара, тающие, повторяемые эхом, изменчивые голоса — все это было знакомо давно. Но не по-прежнему назойливо, вкрадчиво и нежно, и чуть-чуть нахально надвигалась на Нежданова вся эта пестрая панорама, и с какой-то новой, совсем особой волной — преследуемой, а не преследующей, убегающей, а не догоняющей — сливалась его душа. Звонко и сладостно стучали его тоненькие, особенно твердые и чуть-чуть шаткие каблучки, и белый зонтик с манящим шипеньем временами тащился по асфальту.

Все тот же брюнет в белой фетровой шляпе догнал и пошел почти рядом, повернув лицо и глядя почти в упор своими синими и вблизи очень умными глазами. А его губы чуть-чуть улыбались и не то говорили, не то целовали Нежданова-женщину частыми, едва заметными поцелуями.

«Что делать, — думал между тем Нежданов-мужчина, краснея и ускоряя шаги, — обыкновенная нерешительность и обыкновенное уличное нахальство были бы проще всего. Их легко было бы не замечать. Но что делать с этим славным, веселым парнем, вроде меня самого. И если бы не весь этот водевиль, то как весело мы могли бы провести с ним вместе время».

Однако надо входить в вагон. Нежданов забрал в одну руку сумочку и зонтик, подхватил спереди платье и вдруг почувствовал, что чужая, затянутая в перчатку рука крепко, но без фамильярности поддержала его локоть. И опять, играя прежнюю волнующую игру, он улыбнулся кончиками губ, слегка кивнул головой и сказал:

— Мегсі.

III

Нет, это был не маскарад и не простая мальчишеская шутка. В вагоне вместе с Неждановым ехало много красивых, молодых, изящно одетых женщин того раздражающего петербургского типа, среди которого сам Нежданов все эти дни искал знакомств и приключений. И вот теперь все эти женщины не только были лишены для него соблазна, но в обществе их он сразу почувствовал ту несколько враждебную отчужденность, которая в них самих ему всегда бросалась в глаза. Как и на улице, он бегло окинул взором их прически и туалеты и после этого почти инстинктивно подтянулся, поправил платье и слегка изменил позу. Среди шести или семи человек, сидевших с ним по соседству, были два офицера и двое шикарно одетых молодых людей, а против Нежданова уселся вошедший с ним вместе брюнет в белой шляпе. И все они, нисколько не прячась, смотрели на него, не сводя глаз, и мало-помалу он догадался, что интереснее и соблазнительнее его нет ни одной женщины в вагоне и, быть может, целом поезде. И забавнее всего было то, что и для самого Нежданова не было женщины более интересной, чем он сам. И минутами ему казалось, что сам себя он охраняет от окружающего и от этих циничных, ищущих взоров еще более ревниво, чем ревнивый муж собственную жену.

И если это маскарад, то какой веселый, сладостный маскарад! В открытые окна вагона льется теплый, дышащий утомлением и тайным зноем, насыщенный любовью воздух, с мягким певучим постукиваньем скользит, покачиваясь, вагон и новый, двойственный, взволнованный, непонятный самому себе Нежданов, влюбленный в невидимую женщину — в себя самого, чувствующий под тонкими одеждами свое нежное — и что бы там ни было — женское тело, мчится не в Павловск, а в какую-то другую, неведомую страну. Доверчиво подчинившись себе, он весь отдался фантастической смене ощущений и снова казался себе то чьей-то покинутой женой, то возлюбленной, едущей на свиданье, то невинной девушкой, похоронившей и еще не оплакавшей жениха. И от этого его глаза горели сменяющимся загадочным огнем и странно горели губы. И в то же время прежним уголком сознания он был влюблен поочередно во всех этих заключенных в нем женщин и ревновал их ко всем устремленным на себя взорам. А взоры эти впивались, искали и обнажали и, сплетаясь между собою, уже начинали казаться чьим-то одним сосредоточенным, гипнотизирующим оком. Было и весело и жутко, трудно было поднять глаза, и, только когда поезд на минутку остановился в Царском, Нежданов слегка пришел в себя и решился взглянуть на своего визави. Симпатичный брюнет одобряюще улыбался, смотрел своими пристальными, умными и простодушными глазами и по-прежнему точно говорил: «Ну, вот и великолепно, что ты перестала думать, ну, улыбнись же, ведь все на свете ужасно просто… Да, ну же, а то я вот возьму сейчас и заговорю».

Стали выходить в Павловске. Брюнет пропустил Нежданова вперед и пошел позади него близко-близко и, наклоняясь над ним, заглядывая в лицо, все время издавал какие-то добродушно-нетерпеливые, покашливающие и чуть-чуть стонущие звуки. И по платформе он шел с Неждановым почти рядом, и все покашливал, и все что-то говорил глазами и губами, и, сняв одну красную перчатку, весело пощелкивал на ходу пальцами. «Как он забавно преследует женщин, — подумалось Нежданову на секунду, — и как жаль, что нельзя подружиться с ним и позабавиться вместе». Потом вновь охватила жуткая, сладостная, щекочущая волна. Скорее, скорее к зеркалу, вместе с этой шелестящей, бурно стремящейся вереницей. Он переступил порог дамской уборной естественно, просто, без нечистого любопытства и ни на мгновенье не был мужчиной среди множества оправляющихся, пудрящихся и причесывающихся женщин. Стоя против большого трюмо и видя в нем себя с горящими глазами и губами, он снова любовался незнакомой, необыкновенной, непонятно соблазнительной женщиной — собою, ни о чем не мог думать и только слышал хлопанье двери и врывающуюся, вдохновенную музыку оркестра. И, спеша уйти из уборной, он совсем как женщина бесстыдно и машинально нагнулся, высоко поднял платье и быстро подтянул немного ослабевшие чулки.

Белая фетровая шляпа сразу бросилась ему в глаза, и высокий брюнет, стоящий снаружи в двух шагах от дверей, тотчас же двинулся за ним.

— Наконец-то, — услышал Нежданов над самым ухом радостный голос, — а я начал бояться, не прозевал ли я вас.

Узким проходом между рядами скамеек, стесненные движущейся толпой, оглушенные ликующим гулом вагнеровской увертюры, пошли по концертному залу двое мужчин: один — смущенный, весело взволнованный, в вуали и большой черной шляпке с белыми цветами, другой — спокойно улыбающийся, помахивающий одной рукой и пощелкивающий пальцами.