Наступила долгая пауза. Уильям, не отрываясь, смотрел на нее, и она опасалась, что он сейчас отбросит всякую осторожность и схватит ее в объятия. Да, может быть, она и сама хотела бы подчиниться его власти: ведь так давно она не ощущала себя красивой и желанной. Но другой голос, звучащий в ее душе более внятно, напоминал, что его любовные домогательства совершенно недостойны. Он женат. У него есть обязательства только перед женой и ни перед кем другим. О, ей было отлично известно, что многие женатые мужчины забавляются с другими женщинами. Но она никогда не унизилась бы до соучастия в таком предательстве.

Должно быть, лицо Лиллианы выражало столь очевидное неодобрение, что Уильям заметил это и в голосе у него зазвучало раздражение:

— Он не спросит твоего мнения, когда сделает свой выбор, и ты это знаешь сама. Он использует тебя так, как сочтет наилучшим для Оррика.

— А ты? Ты поступишь иначе с дочерью, которая у тебя родится первой? — спросила Лиллиана с вызовом, мгновенно приняв сторону отца. — Ты не станешь использовать дитя, которое, может быть, твоя жена сейчас носит под сердцем, лишь бы получить то, чего нельзя добиться другим способом?

Изумление было написано на его лице, но от прямого ответа он уклонился.

— Я стал бы ему хорошим зятем. Я стал бы достойным владельцем Оррика и сделал бы тебя счастливой.

— Да, все это могло бы случиться, но теперь слишком поздно говорить об этом.

Уильям нахмурился, повернулся было, чтобы уйти, но вдруг задержался и испытующе взглянул на нее.

— Вероятно, мне следует предупредить тебя, что я видел при дворе сэра Корбетта не далее чем три недели тому назад. Он вернулся из крестового похода. Жены у него пока нет.

Сообщив это, он удалился.

Она слышала, как он спускается по лестнице. Она слышала слабые отзвуки веселья внизу. Но Лиллиана не обращала внимания ни на то, ни на другое. Тяжелые предчувствия железным обручем стеснили ее грудь. У нее было такое ощущение, словно нити прошлого, как паутина, обвились вокруг нее и не позволяют ни вздохнуть, ни освободиться.

Потом она поспешила к себе в комнату и закрыла тяжелую дубовую дверь. Дрожащими пальцами она расшнуровала верхнее платье и сняла туфли и чулки. Сняв диадему с покрывалом, она распустила свои длинные волосы, туго уложенные вокруг головы, и они свободно упали ей на спину. Она начала рассеянно заплетать их на ночь, но внезапная мысль заставила ее замереть.

Она подошла к дубовому сундуку под узким окном и, опустившись перед ним на колени, подняла крышку. В глубинах сундука хранились все памятные сокровища ее детских лет: платье из полотна, которое она сама расшила узорами к своей предстоящей свадьбе; ткань, которую она приготовила для свадебного наряда назначенного ей супруга, и крошечные вещички, которые она начала шить для будущих младенцев. Венок из маргариток, поблекших и высохших; фата, которая была разорвана, но оставалась слишком священной, чтобы ее можно было выбросить, и мешочек с разноцветными камешками, собранными на берегу, — все это находилось здесь, но она искала нечто другое. В дальнем углу сундука она нашла сверток из старой мягкой бумазеи и извлекла его на свет.

Лиллиана присела на корточки и долго всматривалась в этот заброшенный дар детства, прежде чем развернуть ткань. Когда свет упал на два предмета, находившихся внутри свертка, она была почти обескуражена их сияющей красотой. Невозможно было отвести взгляд от серебряного гребня тончайшей работы и зеркала в серебряной оправе. И гребень, и оправа зеркала были украшены сложным узором, изображавшим вьющиеся стебельки трав и цветки лилии. На оборотной стороне каждого выделялась изящно выгравированная буква «Л» — начальная буква ее имени, окаймленная поблескивающими кусочками веридиана. Такие бледно-лиловые камешки, припомнила она, можно было найти только на вершине Миддлинг-Стоуна — скалы на границе между владениями в долине Уиндермир-Фолд.

Она проследила каждую линию рисунка, как часто делала это в давно прошедшие годы. Почему-то она ожидала, что теперь они покажутся ей отвратительными — уродливыми и зловещими, как нынешние отношения между Орриком и Колчестером. Но нет, и гребень, и зеркало были такими же прекрасными, как и раньше.

С сердитым возгласом она оттолкнула их прочь от себя,

Возвращение Корбетта Колчестерского ничем ей не грозит, решила она наконец. Он не станет домогаться ее — дочери своего заклятого врага. Никогда в жизни.

Успокоенная этим соображением, она быстро сложила гребень и зеркало на ту же груботканую тряпицу и завернула ее, как и было. Потом засунула сверток подальше в сундук, на самое дно, и сверху набросала другие вещи. Затем она закрыла сундук, торопливо задула свечи и забралась в постель с высокими подушками.

А потом, словно ища укрытия, натянула на голову тяжелое меховое одеяло.

Глава 2

Поднос выскользнул из руки слуги и грохнулся об пол. Слуга съежился от ужаса, получив могучий удар хозяйского кулака, но он, очевидно, знал, что бежать от гнева милорда бессмысленно. Каждому слуге в Колчестере было известно, что ярость сэра Хью, не найдя немедленного выхода, возрастает десятикратно. Несмотря на панический страх, бедняга лишь низко склонил голову и приготовился вытерпеть целый град тумаков.

Сэр Корбетт Колчестер, младший брат сэра Хью, не мог скрыть отвращения, которое он испытал при виде этой сцены. Он нахмурился и помрачнел, а это, в сочетании с широким шрамом на лбу, придавало его лицу свирепое выражение. Быстрыми шагами он вошел в залу и направился прямо к брату.

— У тебя какие-нибудь сложности со слугами? Я не припоминаю, чтобы в Колчестер-Касле прежде случалось что-либо подобное.

Хью сразу опомнился. Когда он обернулся к брату, на лице у него не оставалось и следа не только гнева, но даже и малейшей досады. Но и улыбку, которую он изобразил, никак нельзя было назвать теплой. Корбетт вынужден был держать себя в узде, чтобы не обнаружить неприязнь, которую питал к брату — единственному члену их семьи, оставшемуся в живых, если не считать его самого.

— Он лентяй, — объяснил Хью, пожав плечами. — Как и многие другие. Следовало бы отослать их всех на полевые работы. Тогда бы они смогли по достоинству оценить мое великодушие, на которое так нагло всегда рассчитывают. — Мановением руки он отослал злополучного слугу.

На первый взгляд, ничего особенного не произошло: нерадивый слуга получил взбучку от господина. Но Корбетт наблюдал в Колчестере слишком много неприятных сцен, чтобы можно было оставить их без внимания. Замок казался еще более великолепным, чем когда бы то ни было раньше, и даже на Корбетта произвели впечатление ковры, гобелены и гладкие стекла, недавно вставленные в окна. И все же за горделивым фасадом все шло не так, как следовало бы. Корбетт не мог не заметить этого, хотя провел дома всего три дня.

Когда братья направились во двор замка, их беседе явно не хватало сердечности. Хью разглагольствовал о предметах незначительных: об охоте и о своих гончих собаках. Однако Корбетт не мог избавиться от ощущения, что Хью избегает касаться каких-то тем. На ступенях замка Корбетт повернулся и взглянул брату в лицо. Он был обеспокоен, но старался этого не показать.

— В Лондоне мало что слышно о северных графствах. И ты не слишком много мне поведал. Неужели за те годы, когда меня не было, здесь ничего не изменилось?

Хью, прищурив глаза, разглядывал младшего брата. Потом облизнул губы и посмотрел куда-то в сторону:

— Дела тут идут неплохо, если принять во внимание, что мы тут не избалованы милостями короля. — Это прозвучало странно, и Корбетта насторожил необычный тон брата.

— Сердце Эдуарда отдано благу Англии. И, как верный вассал, ты вряд ли сомневаешься в этом. Если он еще не назначил точный срок своего возвращения с Востока, мы должны верить, что его решения всегда хорошо обдуманы.

Хью впился глазами в брата, но, встретив его твердый взгляд, отвернулся сам. Его губы сложились в тонкую линию, а когда он заговорил, голос звучал нескрываемым сарказмом:

— Кое-кто считает, что Англия прекрасно обходится без его присутствия. Я только надеюсь, что эти полоумные шотландцы на севере будут ждать его возвращения так же терпеливо, как мы будем оставаться «его верными вассалами».

Разговор прервался, и наступило неловкое молчание. Когда они вышли во двор, к старшему брату, по-видимому, вернулась какая-то крупица благорасположения.

— А теперь, когда ты уедешь из Колчестера, куда направишься? В Лондон? Или опять на Восток?

Вопрос не выходил за рамки учтивости — возможно, вынужденной, но все-таки учтивости. Если бы Корбетт мог, он ответил бы своему единственному брату так, как это было свойственно его натуре, — прямо и открыто. Но между ними ощущалась какая-то странная натянутость, и Корбетту пришлось, выбирая слова, соблюдать осторожность… Он никогда бы не подумал, что в отношениях с родным братом до этого дойдет.

— Лондон меня не слишком привлекает. Да и воевать с турками у меня больше сердце не лежит.

— Говорят, Эдуард многим тебе обязан. А он, похоже, очарован Нормандией. Может статься, он подберет тебе нормандскую невесту с хорошим приданым?

Корбетт не мог не расслышать злорадства, сквозившего в братской шуточке, и необъяснимая печаль нахлынула на него. Не приходилось сомневаться, что Хью не терпится выпроводить его из Колчестера. Только вот трудно было понять, чем это вызвано.


Их расставание получилось не слишком родственным, хотя Хью и пытался изобразить бодрость и дружелюбие. Всего лишь на три дня Корбетт с отрядом своих рыцарей и оруженосцев нашел приют в доме, который оставил четыре года назад, чтобы сопутствовать принцу Эдуарду в крестовом походе. Но их прибытие было встречено холодно, а теперь, когда они покидали замок, это принесло хозяину не слишком явное, но несомненное облегчение.