— Эй, не дерись так со мной, — прошептал он. — Это не так неприятно, как ты думаешь.

От его жаркого дыхания неожиданная горячая волна словно прокатилась по всему ее телу. Чем более неистово вырывалась из этих непочтительных объятий, тем более ясно ощущала его мужские контуры, и когда он перехватил ее поудобнее, ее гибкое тело, казалось, слишком уступчиво приняло именно такое положение, как хотелось ему.

Потом она почувствовала в копне своих волос его губы — они искали и находили ее шею… ухо… плечо…

— Отпустите меня! — закричала она, задрожав.

— Никогда, — шепнул он.

Он с легкостью повернул ее лицом к себе и снова притянул так близко, что она задохнулась.

— Ненавижу вас! — бормотала Лиллиана, упрямо избегая его ищущих губ. — Ненавижу и всегда буду ненавидеть!

— Посмотрим.

Одной рукой Корбетт запрокинул назад голову Лиллианы — и встретил ее враждебный, непримиримый взгляд.

— Жалко, что ты не осталась застенчивой и робкой худышкой, — пробормотал он чуть слышно, потом стиснул зубы и совершенно неожиданно отвернулся.

Лиллиана едва устояла на ногах, когда он выпустил ее. Она почти лишилась сил и вконец растерялась; ей не нравились странные чувства, которые он в ней разбередил. Она подняла руку к пылающим щекам и в этот момент увидела, что сэр Корбетт направляется в дальний угол комнаты. Он набрал целую охапку овечьих шкур из аккуратно сложенной кипы и разложил их перед очагом. Потом добавил еще, так что получилось какое-то подобие ложа. Только доведя это дело до конца, он взглянул на нее.

— Сними рубашку и иди сюда, — приказал он, а сам тем временем стянул свой подкольчужник и разложил его поверх табурета.

Лиллиана стояла, оцепенев, там, где он ее оставил. Больше всего поражал ее тот постыдный отклик, который возбуждал в ней этот человек. Она ненавидела его как любого из семьи Колчестеров. И все-таки в его объятиях она становилась податливой. Неужели в ней есть что-то от распутной женщины? И, самое ужасное, куда это может ее завести?

Когда стало ясно, что она не собирается повиноваться, он двинулся к ней.

— Между мужем и женой для стыда нет места.

— Но я не ваша жена, — прошептала она.

— После этой ночи ты ею станешь, — твердо заявил он, поднимая у нее с плеч тяжелые каштановые пряди.

Лиллиана не пыталась бежать, но она содрогнулась, когда к ней приблизилась его рука. Заметив это, он помрачнел. Потом, медленно и расчетливо, не позволяя ей ни отдалиться, ни отвернуться, он склонился к ней. Он долго всматривался в самую глубину ее глаз — и наконец не выдержав этого взгляда, Лиллиана закрыла глаза. Когда его губы настигли ее, это был поцелуй полного обладания. Она и хотела бы сопротивляться, но об этом даже мечтать не приходилось. Губы Корбетта распоряжались ее губами так властно и уверенно, что у нее перехватило дыхание. Казалось, что он обволакивает ее — и своим телом, и самой своей волей. Он был непоколебим, как скала, его руки сжимали ее, словно стальные обручи; и он не собирался ослаблять свою хватку.

И все-таки губы у него были мягкими. Как ни стремилась Лиллиана избавиться от него, она мысленно отметила эту странность.

Когда Корбетт, не отрываясь, обвел языком линию ее губ, она едва не потеряла сознания; она рухнула бы, как подкошенная, если бы сейчас он выпустил ее из рук. Но в его намерения вовсе не входило разомкнуть объятия, думала она, все более и более отдаваясь ему во власть под расслабляющими чарами поцелуя. Он намеревался сделать так, чтобы брачная ночь предшествовала брачной церемонии — а не наоборот. Он возьмет ее и оставит в ее лоне ненавистное семя Колчестеров, и какая уж тут любовь!

Она сдержала рыдание. Даже хуже — и какое уж тут уважение! Она не рассчитывала найти любовь в браке с назначенным ей супругом, по крайней мере с первых дней. Но хотя бы уважение!..

И все же, вопреки всему, Лиллиана чувствовала, что отзывается на его ласки. Без предупреждения он поднял ее на руки и понес к ложу из овечьих шкур. Когда он опустил ее на это ложе, она попробовала вывернуться, но, как и прежде, безуспешно; он стремительно последовал за ней на убогую постель и своим длинным тяжелым телом отгородил ее от всего света.

— Нет! Нет, не делайте этого! — протестовала Лиллиана, пытаясь уклониться от его быстрых рук.

Но он был ловчее и с легкостью снял с нее свободную широкую рубашку. Она слышала, как он глубоко вдохнул воздух, когда отбросил рубашку в сторону.

И тогда всякая воля к сопротивлению оставила ее. Единственное, к чему она теперь стремилась, — как-то скрыть от него свою наготу. Но и этого Корбетт не собирался ей позволить и быстро завладел ее руками.

— Ненавижу тебя! — шептала она, когда он коснулся поцелуем ее шеи.

Ее мягкий тон противоречил этим словам; она жаждала убедить себя, что говорит правду, и надеялась задеть его побольнее.

— Можешь ненавидеть меня сколько хочешь. Но за твоей холодностью скрывается огонь, и я его чувствую. Выбирай, Лилли. Если хочешь, оставайся холодной и неотзывчивой, выполняй только в самой малой мере обязанности жены. Или же стань настоящей женой и встречай меня со всей страстью, которая в тебе таится.

Но она не была его женой и помнила это. И не желала признавать, что испытывает к нему хоть какую-то страсть. Она крепко зажмурилась, мечтая лишь об одном — ничего не чувствовать. Но когда его сильные пальцы нежно погладили ее по щеке, а потом по шее — она уже не могла совладать с дрожью, которая сотрясала ее. И, как она ни крепилась, две слезинки выкатились из-под ее темных ресниц. Это был уже верх унижения, и горло ее сжалось, потому что она изо всех сил удерживала рыдания. Потом он бережно поцеловал ее в глаза — сначала в один, а потом и в другой, и последние силы оставили ее. Слезы хлынули потоком — горячим, соленым и, казалось, нескончаемым. Она почувствовала, что Корбетт слегка отстранился: теперь он уже не опирался на нее всей своей тяжестью. Он попробовал пальцем вытереть ее слезы, а когда попытка не увенчалась успехом, применил для этой цели свою рубашку. Однако, чем больше он старался осушить ее слезы, тем обильнее они текли.

Она слышала, как он тихонько чертыхнулся; потом он лег рядом и привлек ее к себе. Его руки, поначалу неловко, гладили ее спутанные волосы и легонько похлопывали по спине.

— Ш-ш-ш, Лилли. Ш-ш-ш, — шептал он ей на ухо. — Тебе нечего бояться.

Ее рыдания не прекращались, и он попытался заставить ее взглянуть ему в лицо.

— Не плачь. Так и заболеть недолго.

Но она не хотела слушать. Она боялась его и боялась тех чувств, которые он в ней вызывал; ведь сначала она так злилась на него, а потом на нее накатила такая волна слабости и непонятного тепла… Как провинившийся ребенок, она старалась спрятать лицо от его пронзительно-острого взгляда. Но Корбетт не позволил ей этого. Он снова повернул ее на спину, руками ласковыми, но твердыми — и сам лег сверху. И начал целовать ее.

Сначала глаза. Потом лоб и щеки. Потом легкими, летучими поцелуями Корбетт прошелся по линии ее подбородка. А тем временем его руки играли с ее густыми вьющимися волосами.

Завитки овечьей шерсти под ее спиной щекотали и покалывали кожу; сверху ее опалял жар большого тела Корбетта. Ее руки были теперь свободны, но она и не пробовала столкнуть с себя эту тяжесть. Почувствовав, как слабеет в ней сила сопротивления, Корбетт теперь целовал шею Лиллианы. Лиллиана ахнула, когда его губы коснулись горла. Вокруг маленькой ямки у нее под подбородком его язык нарисовал влажный кружок, и биение сердца у нее участилось.

Ей вдруг пришло в голову, что необходимо пресечь это совершеннейшее безумие, и она попыталась высвободиться. Но это привело лишь к тому, что он еще плотнее надавил своей тяжестью на ее грудь и живот, и это породило в ней какое-то новое ощущение, чрезвычайно встревожившее ее. Тогда рот Корбетта снова пустился в путешествие к ее уху. Его язык словно изучал окрестности нежной розовой мочки, вырисовывая вокруг узоры, которые завораживали Лиллиану, а его горячее дыхание снова и снова заставляло ее трепетать.

Внезапно Лиллиана почувствовала, что ей уже совсем не холодно. Было жарко и беспокойно; она напрягалась от предвкушения. Каким-то уголком разума она сознавала, что он сейчас обольщает ее, совращает с пути истинного. Он знал совершенно точно, что надо для этого делать, и, вероятно, проделывал это раньше много, много раз. Но она не могла заставить себя остановить его.

У нее вырвался слабый крик, когда рука Корбетта нашла ее обнаженную грудь. Но его губы уже прижались к ее губам, чтобы успокоить ее, утешить и заставить забыть свой страх. Его язык скользнул по губам Лиллианы, лаской проложив себе путь в ее нежный рот и вызвав в ней сладостную дрожь. Корбетт закреплял свои успехи сразу на двух фронтах: он добивался, чтобы она начала отвечать на его поцелуи, и в то же время с убийственной выдержкой ласкал ее грудь.

Когда его язык касался ее языка, она почти лишалась рассудка. Где-то в самых глубинах ее женского естества совершалось что-то чудесное и устрашающее. В ней набирало силу какое-то неизвестное томление, которое раз за разом обдавало ее мучительным жаром и которое делало каждый дюйм ее кожи таким чувствительным, что раньше это и вообразить было невозможно. Она не заметила, как Корбетт коленом раздвинул ее ноги, потому что была захвачена пьянящим чувством восторга, порожденного слиянием губ. Она не протестовала, когда его рука легла к ней на живот, потому что именно тогда он начал целовать ее груди.

Сначала по гладкой долине между ними, потом медленно вверх, к соску, изнемогающему от ожидания… потом к другому. Лиллиана изгибалась дугой на ложе из овечьих шкур, беззаветно предлагая себя Корбетту… Как-то получилось, что и ее рукам нашлось место: одна запуталась у него в волосах, а другая неуверенно гладила его плечи и спину.

Потом она почувствовала его руку у себя на лоне. Казалось, ему было точно известно, откуда исходит ее странное томление: его палец скользил вокруг влажного тайника ее женской сути, доводя Лиллиану почти до умопомешательства.