Сидя там, в уродливой маленькой курилке, уставившись на свои ноги, я вдруг осознаю, что вошла молоденькая медсестра, что она теперь сидит и курит, объятая вся безутешным горем. Кажется невозможным сидеть молча, и я говорю, что это, наверно очень трудно — работать с такими больными детьми. Я сделала большую ошибку. Она начинает надрывно рассказывать, как в прошлом году в рождественское утро ей пришлось нести мертвую девочку в морг, а ее мама бежала за ней по коридору с розовым детским одеяльцем, она все хотела накрыть девочку, чтобы та не замерзла. «Так странно, — говорит она, — они так часто делают, родители. Они боятся, что детям холодно». Я чувствую, как сжалось мое сердце, и бегу обратно в палату. Лизи и Мэт сидят по обе стороны кровати Чарли, держа его за руки. Я сажусь на место Мэта, но не рассказываю им историю о мертвой девочке.

В какой-то момент входит медсестра и говорит, что мне звонят по больничному телефону. Это Мак. Его голос доносится с огромного расстояния, в трубке раздается какое-то жуткое эхо, такое впечатление, что мы разговариваем в пещере. Маку сказали, что заболел его сын, и ему пришлось звонить в Нью-Йорк. Лейла объяснила, что заболел не Альфи, а Чарли. Он не говорит, но я понимаю: он чувствует себя виноватым оттого, что ему стало легче, что это был не Альфи. Он говорит, что немедленно вылетит домой, если я думаю, что так нужно, и у него дрожит голос. А я говорю, что, по мнению врачей, с Чарли все хорошо, но это все ужасно, да, я хочу, чтобы он вернулся домой, но ведь он ничего не сможет сделать, и единственное, чего я хочу, — это сидеть рядом с Чарли, пока он не проснется. Я обещаю позвонить ему, как только появятся какие-нибудь новости, потом он говорит, что не будет задерживать меня, и мы прощаемся. Сижу и думаю, что, конечно, у него легкое чувство вины, он был рад, когда узнал, что это Чарли, а не Альфи, и мне нужно дать ему ясно понять, что я все понимаю. Внезапно мне в голову приходит мысль, что мне хочется, чтобы это был Альфи, и это приводит меня в шок: я так легко согласилась бы поменять моего сына на Альфи.

Медсестры меняются по сменам, и новая сестра, Карен, очень мягко предлагает, чтобы Лизи и Мэт пошли домой и немного поспали; они так и делают. Мы не прощаемся, только киваем головой. Я ложусь на маленькую раскладушку, которую поставили рядом с кроватью Чарли, но он все время слегка постанывает, и я решаю держать его за руку, но это включает сигнализацию аппаратуры, так что Карен в конце концов отключает ее. Она говорит, что присмотрит за ним, и он ведет себя более спокойно, когда я держу его. Я не хочу ложиться рядом с ним на больничную кровать, это как-то неправильно, так что я кладу его к себе на раскладушку, это уж совсем глупо, потому что она маленькая, очень неудобная и не очень устойчивая. Зато я могу держать его. Около трех часов ночи Карен приносит мне чашку чая и тост, и я съедаю все это, лежа рядом с ним, роняя крошки ему на голову и наблюдая за тем, как он дышит. Последний раз я пила чай с тостом в больнице в ту ночь, когда он родился. Мне хочется спать, но я боюсь закрыть глаза.

Очень рано утром приходят врачи. Они говорят, что в состоянии Чарли произошел поразительный прогресс и что теперь мы можем перебраться в боковую комнату, где будем под постоянным наблюдением. Если его состояние будет стабильным, то через несколько дней мы сможем вернуться в свою больницу. Они все выглядят очень довольными, трогают его ступни и улыбаются. Синяки теперь едва заметны, и несколько раз он почти приходил в себя. Мне уже хочется, чтобы они все ушли; хорошие новости совершенно обессилили меня, я могу расплакаться в любой момент.

Бормочу слова благодарности, но не могу отвести глаз от Чарли, однако никто не обижается и даже участливо дотрагивается до моего плеча, когда проходят дальше по палате. Карен улыбается мне, и тут Чарли открывает глаза и спрашивает: «Почему Питер Пен на потолке?» Меня охватывает ужас, что это свидетельство повреждения мозга, но когда я поднимаю глаза, то вижу нарисованных Питера Пена, Венди и Капитана Хука. Оказывается, все стены и потолок комнаты разрисованы, но я не замечала раньше. Чарли опять заснул, но на лице его слабая улыбка. Я сижу и тихонько плачу, пока не приходит Лизи. Я рассказываю ей, что Чарли просыпался, разглядел Питера Пена, и она тоже начинает плакать.

Мы перебираемся в боковую комнату; так приятно, что в ней есть дверь, которую можно закрыть и отгородиться от всей больницы. У нас теперь есть телевизор и ванна, а Лизи договорилась насчет телефона. И принесла бутерброды с копченым лососем и термос с кофе. Чарли еще раз просыпается по-настоящему, слабый, но решительно настроенный сесть. Просто сердце разрывается смотреть, как тяжело ему это дается, и он почти тотчас же засыпает опять, но цвет кожи уже почти нормальный. Распахивается дверь, и сестра вводит посыльного. У него пакет от Лейлы и строгие инструкции вручить его мне лично в руки, или она его убьет. В пакете две большие бутылки минеральной воды, шикарный шоколад, бледно-розовая пастила, маленькие бутылочки водки и джина, водяной пистолет в форме динозавра, игрушечный автомат и две коробки шоколадного печенья. Замечательно, и я пью водку, одновременно испытывая автомат. Лизи уходит на работу, но обещает прийти позже.

Прибывает другой посыльный, на этот раз с огромным серым бархатным осликом и открыткой из моего офиса с выражением любви. На шее ослика табличка с именем, написанным рукой Барни: «Меня зовут Инвалидик». Вот уж не думала, что он запомнит любимую шутку Чарли, умываюсь слезами. Я звоню ему и выясняю, что его вычислила Лейла, и он звонил каждые два часа, спрашивая, как дела, но меня не хотел беспокоить. Не замечаю, когда начинаю плакать прямо в трубку, но он справляется с этим превосходно. Говорит, что у меня, конечно, шок, но самое страшное уже позади, и теперь нам нужен хороший отдых. Я смутно припоминаю, что один из его детей несколько лет назад серьезно заболел, потом у него началась пневмония, которая продолжалась много недель. Он разговаривает очень спокойно и ободряюще, это как раз то, что мне нужно; говорит, что даже Лоренс расстроился и предложил купить ослика. Могу ли я себе представить, сколько магазинов нужно обойти, чтобы найти совершенно обыкновенного игрушечного ослика? После разговора с ним мне становится гораздо легче.

Звоню в офис Лейлы и говорю, что не могу посчитать, сколько времени сейчас в Нью-Йорке, но думаю, что середина ночи, не могли бы они позвонить ей в подходящее время и сказать, что все хорошо, и поблагодарить ее за посылку; они пообещали, что позвонят. Пытаюсь позвонить Маку, но в отеле его не могут найти, так что я оставляю сообщение. Чарли просыпается и говорит, что хочет пить. Теперь у меня есть для него хорошая вода вместо той дряни из-под крана, которую я держала в пластиковой бутылке рядом с кроватью. И он пьет чашку за чашкой, прежде чем замечает автомат. Он совершенно счастлив, обнаруживается, что автомат издает жуткий шум, а потом он видит водяной пистолет, требует, чтобы его заправили, и теперь вся комната мокрая. Вся мокрая теперь и одна из медсестер, которая заглянула в комнату проверить, как дела. Он засыпает, крепко сжав пистолет в одной руке и автомат — в другой.

Приезжают мама с папой, у папы в руках такая огромная корзина с фруктами, что, когда он входит в палату, видны только его руки и ноги. Мама принесла столько еды, что хватит накормить всю больницу, и еще она купила полный комплект одежды для сна в «Маркс и Спенсер». Чарли в восторге от своей новой пижамы как у Барта Симпсона, но решительно отвергает сделанное со вкусом полотенце как решительно скучное. Все начинают уговаривать меня сделать перерыв, пойти куда-нибудь погулять, купить новую машину — все, что угодно, только чтобы сменить обстановку. Мне вдруг становится понятно, что для них все происходящее явилось двойным ударом: не только внук, но и дочь в беде, и что успокоиться все смогут, только когда мы оба вернемся домой и начнем выздоравливать и приходить в себя. Они оба выглядят совершенно разбитыми.

В конце концов я соглашаюсь пойти с папой выпить кофе и подышать свежим воздухом, а мама посидит с Чарли, пока он обливает ее из своего нового водяного пистолета. Я чувствую себя нормально до тех пор, пока мы не выходим за ворота больницы, когда я внезапно понимаю, что совершенно вымотана. Вокруг так много людей, они все куда-то спешат, а меня охватывает сильное желание объяснить им, какие они счастливые, но мне удается себя преодолеть. Я понимаю, как просто присоединиться к этой толпе и начать ходить взад-вперед по улице, что-то бормоча себе под нос. Мне хочется бежать обратно к Чарли, но папа заставляет меня успокоиться, съесть сандвич и выпить кофе. Неожиданно я понимаю, что по щекам текут слезы. Такое ощущение, что все это происходит не со мной. Я сижу, пью кофе, а слезы текут сами по себе. Папа гладит меня по руке и говорит: «Все хорошо, дорогая, ешь сандвич», и я ем, и слезы постепенно кончаются. Потом мы возвращаемся и видим, что Чарли снова заснул.

После обеда ему значительно лучше, цвет кожи стал почти нормальным, но он все еще очень слаб и засыпает после малейшего напряжения. У него в руке зафиксирована капельница, через нее ему вводят лекарство каждые два часа, она все время блокируется, так что введение каждой порции лекарства превращается в настоящую пытку. Я никогда не смогу забыть, как мне приходится крепко держать его, кричащего, чтобы он не вырвался. Медсестры, которые то и дело заглядывают в палату, — из отделения общей терапии, а не реанимации, и они все какие-то мрачные и недовольные. Они едва разговаривают с Чарли, а меня воспринимают как помеху. Это странно, потому что медсестры из отделения интенсивной терапии были очень рады, что родители больных детей сидят у их кроватей часами напролет, и всячески настаивали на том, чтобы родители разговаривали с детьми и читали им, даже если ребенок был без сознания.

Вечером приходит сестра из агентства, она в другой униформе и отказывается вводить лекарство через капельницу, раз она причиняет такую боль. Она говорит: «Не волнуйся, малыш, мы с этим разберемся», вызывает врача, который дает обезболивающее, переставляет капельницу и безболезненно вводит лекарство. Я благодарю ее, а Чарли говорит, что она может оставаться его сестрой навсегда. Меня просто бесит от того, что другие сестры не сделали этого раньше, и еще больше от того, что я не заставила их. Остается надеяться, что когда-нибудь, и очень скоро, им самим будут вводить огромное количество лекарства через блокированную капельницу, и при этом совсем не будут обращать внимания на их крики.