Увы, не быть дурой у меня не получилось. Но это стало ясно только потом, а в тот момент мне было просто хорошо и весело. Поцеловав Леню, я подскочила к толстому майору и чмокнула его в небритую щеку. Не ожидавший ничего подобного Ленин начальник стал пунцовым и пулей рванул в свой кабинет.

- Это было очень приятно, спасибо вам! — улыбнулся молодой человек, с которым я была знакома меньше десяти минут. — Давайте я вас провожу.

Мы вышли из комендатуры и направились к окошку информации, где, как объяснил мне курсант, его должен был дожидаться человек, которому вышестоящее начальство велело оказать всевозможную помощь. Человек действительно дожидался. И этим человеком был… мой отец. Как выяснилось, военный комендант железнодорожного вокзала и аэропорта Уфы соседствовал по даче с деканом физического факультета местного университета, папиным однокурсником. До него, слава богу, папе удалось сразу же дозвониться из привокзального телефона-автомата. Когда я подходила к дамской уборной, указание нам помочь уже поступило заместителю коменданта. Тот, в свою очередь, перепоручил нас помощнику, моему спасителю, проходившему на вокзале военную практику после окончания железнодорожного института в Москве.

Сосчитав нашу «команду» и переписав всех по именам и фамилиям, курсант-практикант забрал неиспользованные билеты на давно ушедший поезд и отвел нас в шикарный, просторный и совершенно пустой депутатский зал, с администратором которого у комендатуры были явно особые отношения. Славик первым рванул в депутатский буфет и с восторгом обнаружил, что шикарный обед из трех блюд, включая кофе и мороженое, стоил всего семнадцать копеек. И туалет там был, хоть и один на всех, но зато чистый, и пахло в нем каким-то дефицитным хвойным дезодорантом. Особенно нас всех потрясло, что в депутатском зале имелся душ с горячей водой, перламутровым шампунем в огромной пластмассовой колбе, а в раздевалке стоял и (о чудо!) работал светло-зеленый фен-сушуар. Такие, как я слышала, только недавно появились в самых шикарных московских парикмахерских.

Вместо фанерных и пластиковых лавок для депутатских задов стояли широченные мягкие кресла и кожаные диваны, на одном из которых сразу же пристроился мой отец и с чувством выполненного долга незамедлительно уснул. Он имел на это право — ведь он не спал больше суток, починил лодки, обеспечил нас пищей, транспортом и крышей над головой, а теперь нам оставалось только дожидаться новостей из комендатуры.

Перекусив и приняв душ, я тоже попыталась подремать в кресле, поджала под себя гудевшие от усталости ноги и закрыла глаза. Но идиот Славик, сидя рядом на стуле, нес мне какую-то херню про свой замечательный курсовой проект, за который ему влепили якобы незаслуженный трояк.

Я до сих пор не понимаю, почему продолжала делать вид, будто внимательно слушаю, вместо того чтобы послать его открытым текстом ко всем чертям. Думаю, ни отец, ни те два семейства, что уже в который раз ходили с нами в походы, меня бы не осудили.

А потом настал вечер. К нам в депутатский зал пришел тот самый папин однокурсник, выпивоха и прогульщик, ставший теперь очкастым и лысым уфимским профессором. Вместе с профессором прибыл и выполнивший его просьбу военный комендант — здоровенный краснолицый подполковник. Была учинена гулянка по случаю окончания похода, моего дня рождения и нашего предстоящего отъезда неизвестно когда и неизвестно на чем. И вот наконец появился Леня, усталый и счастливый, и мы все поняли, что он сделал для нас что-то замечательное и необычное.

— Докладывай! — обратился к нему комендант, уже изрядно принявший на грудь за мое здоровье.

Парень вынул из кармана брюк пачку ассигнаций и сообщил, что мест в необходимом количестве на ближайшие сутки на московские поезда достать невозможно. Поэтому он сдал наши билеты с минимальными потерями в кассу возврата. Пачка в его руках — это, собственно, и есть те деньги. Он принес их, чтобы нам вернуть. Как помощник военного коменданта, он договорился, что к отходящему завтра в одиннадцать тридцать утра пассажирскому поезду прицепят вагон-лабораторию, принадлежащий НИИ транспортного машиностроения. Этот вагон использовался для проведения каких-то динамических испытаний на путях местного отделения железной дороги. Работа была давно завершена, и институт просил вернуть вагон в Москву уже вторую неделю, но в управлении дороги в сезон отпусков было не до него.

Нашего спасителя распределили после окончания института в этот НИИ на работу, там же он проходил преддипломную практику и, разумеется, был в курсе сложившейся ситуации. Он договорился со своими будущими коллегами, что прицепит вагон-лабораторию к пассажирскому поезду, а институтское начальство, в свою очередь, позволит доехать до Москвы нескольким чрезвычайно важным для местных военных властей персонам, то есть нам.

Согласие было получено немедленно, так как все сотрудники НИИ, приехавшие в Уфу на время испытаний, уже давно отправились домой, и «на вагоне» оставались только пара проводников, изнывавших от полного безделья. В вагоне имелись четыре жилых купе, лабораторный зал с какими-то осциллографами, которые нас попросили не трогать, и мастерская с прикрученной к полу дизельной электростанцией и грудой хлама вокруг нее. Но это все мы увидели только на следующий день. А в тот момент я опять бросилась молодому человеку на шею, чувствуя, что уже обожаю его, и, нисколько не задумываясь, что ставлю и его самого, и коменданта в неудобное положение, потребовала от всех собравшихся выпить еще за одного именинника. Поцеловав этого случайно встреченного мной человека второй раз за день, я окончательно поняла, что это — моя судьба!

Я была так откровенно счастлива, что подполковник разрешил своему подчиненному остаться. Мне было необыкновенно приятно, что такой чудесный парень сидит рядом со мной и слушает мои любимые песни в исполнении моего любимого папы! Я ощутила, что в мире есть еще надежные и сильные мужчины, что мой папа — не исключение в этом мире. В отличие от всех наш спаситель, соблюдая субординацию, пил только «Бурятино», а потом, уже под утро, подполковник отдал ему ключи от служебного «газона», чтобы он отвез своего начальника и его друга-профессора домой, где подгулявших мужей поджидали сварливые жены.

Весь вечер Славик тоже был, разумеется, с нами, молча сидел в углу и пил свой портвейн, никак себя не проявляя. Ту ночь он мне не испортил.

В одиннадцать утра Леня пришел нас проводить. На наш прицепленный дополнительно вагон высокой платформы уже не хватило, и мы с немалым трудом втаскивали свой громоздкий багаж прямо с насыпи. Леня в отличие от пребывавшего в похмельной прострации проводника помогал поднимать вещи и складывать их.

До отхода поезда оставалось несколько минут, когда к нему, уже стоявшему внизу, спустился по железной лесенке отец и, пожав руку, поблагодарил:

Спасибо вам огромное! Я — ваш должник! Вернетесь в Москву — жду вас в гостях. Просите у меня все, что угодно, вам отказа не будет!

- Хорошо, ловлю на слове, — ответил Леня и поднял глаза на меня, стоявшую в дверях тамбура. — Раз так, непременно явлюсь и буду просить… руки вашей дочери!

На этих его словах состав дернулся и пополз. Опешивший отец проворно запрыгнул на лесенку, взглянул на меня и опять повернулся к молодому человеку, шедшему вслед за медленно набиравшим ход поездом. На папиных губах расплылась та улыбка, которую я обожала больше всего на свете.

- Думаю, это вообще не вопрос! — хохотнул он и, заскочив ко мне в тамбур, ловко защелкнул за собой железный фартук. — Во всяком случае, вопрос не ко мне.

В руках у папы в какой-то момент оказался незнакомый мне бумажный сверток, о происхождении и назначении которого я забыла спросить.

Под перестук колес от нас уплывал уфимский вокзал, и вместе с ним уплывал от меня первый, если не считать отца, мужчина, которого я полюбила. И последний…

С таким комфортом, как в тот раз, я не ездила Мне больше нигде не удавалось испытать такой полноты ощущения простора и свободы, которое возникло у меня сразу, как только я со своим рюкзаком в этот старый, задрипанный, но полностью наш вагон. Славик с папой заняли купе, соседнее с логовом проводников, я вообще оказалась в своем купе одна, остальные тоже разместились с немыслимыми для советских людей удобствами. Прошли годы, и сейчас нельзя никого удивить ни собственной яхтой, ни частным самолетом. Но тот вагон, свой до самой Москвы, снится мне много лет. И ведь это именно Леня в день своего и моего рождения подарил его мне…

Хозяйственной жизнью вагона распоряжались два человека: проводник Вася Халявин и его напарница, она же сожительница, Нинка. Вася был плюгавым спившимся дегенератом с несостоявшимся интеллектом, даже убогие зачатки которого были разрушены алкоголизмом. Почти всю дорогу он находился попеременно то в состоянии прострации, то в белогорячечном бреду. Нинка хлопотала по вагонному хозяйству, кипятила чай, что-то все время протирала и мыла, а Вася в неестественной позе сломанной старой куклы валялся на нижней койке в купе проводников. Через сорок минут после отхода поезда он внезапно очнулся и с безумным ревом вылетел в коридор. Непонятно, что ему примерещилось, но левой рукой он вцепился напарнице в волосы, а правой принялся лупить ее куда придется. Нинка взвыла, мужчины бросились к ней на помощь. Но когда отец с приятелем отодрали от нее хрипящего Василия и уже собрались вломить ему для успокоения, Нинка закрыла сопливую мразь своим обширным телом.

- Не троньте Ваську! — кричала она. — А не то всех в милицию сдам, как на станцию приедем. — С этими словами она, словно заботливая мать, на руках оттащила небритого вонючего младенца в свое купе. Вернувшись в коридор, она примирительно, но все же не без укоризны в голосе сказала моему опешившему папе: — Че вы его трогаете?