Есть во мне такие черты характера, как непокорность, строптивость, и с годами они стали только сильнее. Одному Богу известно, как я старалась их в себе побороть.

Странно, но я думаю, что именно эта сторона моего характера понравилась королеве больше всего. Ей нравилась моя любовь к свободе, которая проявлялась у меня во всем. Спонтанность, управлявшая мною, была редким гостем в ее дворце, полном тщеславия. Мадам Антуанетта говорила, что моя душа ее «освежает».

Несомненно, она видела во мне и нежелание подчиняться, в котором нас так упрекали. Думаю, моя самонадеянность окончательно успокоила королеву. Тогда я была уже достаточно опытна и обладала необходимыми манерами. Они были неизбежным пропуском ко двору, и от этого я никогда бы не смогла уклониться.

Но я все же преодолела непреодолимое и отодвинула границы, установленные для женщин моего положения. С неприятными мне людьми я была учтива, но тверда и непреклонна, — вот и все. Но ведь это была ежедневная война! Одного слова королевы, одной ее улыбки, малейшего проявления интереса было достаточно, чтобы начались пересуды. Можно представить себе, какой эффект производили наши с ней встречи в той комнате?!

В определенном смысле ее величество и я совершили в стенах дворца революцию. Мы забыли о правилах приличия, пренебрегли сложившимся мнением о гардеробе, пренебрегали этикетом. Разве это такое уж большое преступление?

Вскоре мы стали подвергаться нападкам всего окружения королевы. Меня это изматывало, а ее еще больше. Я видела, как придворные тихонько перешептываются, явно что-то затевая. Они мне не доверяли. Этих людей настораживало мое присутствие: простая торговка, а королева, кажется, привязалась к ней. Но это длилось недолго.

Даже придворные дамы из числа самых приближенных, те, что имели по долгу службы доступ в самые интимные комнаты, страстно критиковали королеву. Она была элегантной, но неимоверно расточительной и непостоянной. Да и брак ее казался странным… Придворные сплетничали о прогулках Марии-Антуанетты вдали от дворца, о ночных праздниках в компании этой сумасшедшей банды — Водре, Артуа… Они считали, что кроме цвета лент у королевы две заботы: ворковать под кустом и ходить встречать восход солнца.

— Что скажут злые языки, когда Ее Величество вырастет? — задалась я однажды вопросом.

А одна из тетушек, желчная Аделаида, снизошла до ответа:

— Скажут, что король — рогоносец, как и вся Франция!


В это время между мной и Марией-Антуанеттой установились по-настоящему близкие отношения. Ее страсть к туалетам росла. Вопреки обычаю не допускать так близко к себе женщин моего класса я была принята в Версале, что являлось двойным нарушением этикета. Простолюдинка приблизилась к принцам, а ведь у королевы уже были портнихи и портные полностью в ее распоряжении. Бессменные подчиненные, которые служили только ей. Чтобы королева делила меня с кем-то еще, было невероятно. Единственное, что я, однако, осмелилась оставить при себе, был мой магазинчик на улице Сен-Оноре.

Мадам Элоф, мадам Помпе… модистки Версаля были весьма почтенными ремесленниками, но как глубоко они погрязли в рутине! У них был только старый двор, разные там тетушки и les siecles[56], которые охотно пользовались их услугами. Для молодой женщины туалеты должны были изобретаться, чтобы ими восхищались. Говорили, что изящные туалеты придумывают только в Париже.

У королевы вошло в привычку принимать меня в одиннадцать часов утра, и стало признаком хорошего тона считать, что Версаль — уже не тот Версаль.

Из-за меня разразился скандал. Я была злостной преступницей, разрушившей старую картину мира, и самые ожесточенные стали дожидаться конца света. Но у меня были благосклонность, поддержка, внимание ее величества и невероятный престиж. Мне завидовали, меня ненавидели.


Отныне я проводила в Версале почти все свое время.

У меня едва оставалась минутка-другая для моего магазинчика. Я предупредила клиенток, установила дни своего пребывания в «Великом Моголе». Меня клеймили зазнайкой и еще хуже того.

— Признаться, мадемуазель Бертен, я и не предполагала, что вы настолько глупы! — прошипела Софи Арну, актриса, одна из моих клиенток, находящаяся, как и я, под покровительством принцессы де Конти.

Софи почувствовала, как я измучена сгущающимся вокруг меня мраком, и заговорила с новой силой:

— Следуйте моему примеру, осмеивайте все! Вам бы моего куража!

Эта женщина представляла собой изящную смесь ума, дерзости и красоты. Огненная душа и соответствующее тело, говорили мужчины. И женщины тоже. Любовная жизнь прекрасной Софи была чрезвычайно бурной. Она испытывала явную склонность к женщинам, и даже к благородным дамам, которые, не скупясь, оплачивали ее услуги, дабы приобщиться к сим удовольствиям.

Я приняла совет Арну и решила им воспользоваться. Тем более, что и моя природа бесцеремонно склоняла меня к тому же. Еще я решила отдалиться от Софи, которая, похоже, чрезмерно мною увлеклась. И хоть у нее были очаровательное лицо, соблазнительная талия, невинный вид и лукавый взгляд, все же я любила мужчин и только мужчин!


После «Ques асо», успех которого был недолговечен и длился лишь месяц, мы вместе с мадам Антуанеттой изобрели новый пуф.

Парикмахер-профессионал очень помог нам в этом начинании, хотя он и утверждал, будто именно мои туалеты поддерживают его и помогают ремеслу куафера. Пока я не углубилась во все это, пуф казался мне лишь композицией прически, но я стремилась выдумать нечто весьма забавное, «сентиментальный пуф».

Наши туалеты в то время были действительно экстравагантны. Воспоминание о них вызывает невольную улыбку. Эти пуфы, бог мой, эти пуфы… Их хотели все женщины! Даже та молодая вдова, имени которой мне не вспомнить. Она провела однажды в «Великом Моголе» весь день.

— Мадемуазель Бертен, — взмолилась эта женщина, — сделайте для меня пуф в лентах и кружевах! Я без ума от них!

Я украсила свое творение нежными купидонами, едва распустившимися красными розами, робким флердоранжем, а также изображением жениха, прядью волос, пуговицей жилета — и пуф для вдовы, мечтающей снова выйти замуж, был готов!

Всем хотелось заполучить мои пуфы, герцогиня де Шартр также сделала у меня заказ. То, что мы выдумали, было, пожалуй, самым удивительным. Представьте себе: в глубине пуфа — кресло. В кресле кормилица с младенцем на руках (маленький герцог де Валуа, сын принцессы). Слева — ее любимый попугай, клюющий вишню. Еще левее маленький негр, тоже ее любимец. Свободные места украшены прядями волос: мужа, герцога Шартрского, отца, герцога Пантьеврского и свекра, герцога Орлеанского. Целый мир на голове женщины! Тысячи безделушек, семейных сувениров водружались на голову. Вплоть до портретов друзей, мужей, возлюбленных, покойных. В свободные места на моих шляпах я вставляла даже портреты собак — любимцев хозяев!

Таким же необыкновенным пуфом обладала и герцогиня Лозен. Она могла часами говорить о нем:

— Какой чудесный пуф! Какие восхитительные детали!

С этим пуфом она появилась однажды у маркизы дю Деффан. Он представлял собой рельефный ландшафт: бурное море, плавающие у его берегов утки, охотник в засаде, прицеливающийся в них. Выше — мельница. Присмотревшись внимательно, можно было разглядеть красивую мельничиху, которая кокетничала с аббатом. Рядом с ухом, на полях шляпы, брел мельник, такой же тихий и мирный, как и его осел, которого он спокойно вел за собой.

То тут, то там я слышала раздраженные голоса. Кто-то завидовал, кто-то ворчал. Одной из противниц этого пуфа была баронесса д’Оберкирх. Она придерживалась мнения, что мои туалеты подходят разве что для карнавальных игр. Это, однако, не мешало ей носить пуф, причем купленный у меня. Но она утверждала, что это лишь дань моде. Все только и говорили что о пуфах Бертен, модистки королевы. Считалось хорошим тоном зайти ко мне, на улицу Сен-Оноре, чтобы послоняться по магазину, купить что-нибудь, показать себя или украсть мои идеи.

Чем больше такие зеваки наполняли мой магазин, тем сильнее я старалась избежать этого. Я все чаще встречалась с королевой.

Я вижу ее… немного напряженная из-за корсета, но все же грациозная, прямые плечи, горделивая посадка головы. Один из ее пажей, не очень ее любивший, утверждал, что она грустная и что чем грустнее становится она, тем выше ее прическа. Вскоре ей дали прозвище «поднимись на небо». Но что бы ни говорили о ее локонах и нарядах, она еще никогда так не блистала, как в то время. Шелка, вышитый атлас, итальянский газ. Сияние молодости. Кровь тогда легко приливала к ее щекам — особенность, которая необыкновенно красила ее и которую мужчины очень ценили. Как и красавец-швед[57].

Не понимаю, что они нашли в нем, в этом Ферзене. Все — от мадам Антуанетты до дочки Дидро — были от него без ума; почему — для меня до сих пор остается загадкой. Высокий худой шатен, изящный, учтивый, одетый всегда с иголочки. Но было в нем что-то, что меня отталкивало. Что-то женское. Думаю, он был слишком хорош собой. Слишком изящен, слишком элегантен, слишком надушен. Всего в нем было чересчур много. Мне же нравятся мужчины, а не модные картинки. Я была спокойна, поскольку знала, что такая прекрасная особь никогда не снизойдет до гризетки. Весь двор, тем не менее, души в нем не чаял.

Он очень любил голубой цвет, цвет шведских драгун. Цвет, который королева объявила своим фаворитом.

Я знаю, что ему нравилось, когда она наряжалась в мои туалеты. Она казалась ему волнующей и трогательной. Он говорил, что Франция — гений мод и что неимоверно большие шляпы придают телу очаровательную хрупкость. Он смеялся от души, глядя, как головы Версаля носят на себе груз птиц, перьев, фруктов и цветов. Это тяжесть, говорил он, благодаря которой жизнь кажется легче. Он утверждал, что нет на свете ничего, кроме Версаля, ведь только здесь жизнь умеют сделать красивой и занятной.