Я сначала хотела рассказать всю предысторию – с фрейдистскими выкладками, предварительными замечаниями, долгими рассуждениями на тему фатума и неизбежных предначертаний, но по их лицам поняла, что им нужно сейчас одно только имя.

– Николай Александрович Ивашов, – тихо произнесла я, ожидая, что меня могут разорвать в любой момент.

Секунду в комнате царила тишина, а потом все словно с ума посходили.

– Кто-о?

– Ивашов? Старик Ивашов? Или тот, который...

– Оленька, ты ничего не путаешь?

– Старик Ивашов?! Да он сто лет в обед...

– Не может быть!..

– Это самое невероятное, что может быть...

– Нет, это правда! – заорала я, так как мне надо было непременно донести до них истину.

Они вдруг все замолчали разом и стали переглядываться.

– Оленька... – наконец нерешительно начала Любовь Павловна – малиновые кудряшки на ее голове мелко задрожали. – Ты очень славная девочка, и мы все тебя очень любим...

«Не верят! – с ужасом подумала я. – Что же мне теперь делать?»

– Да! – поддержал ее Валентин Яковлевич. – Но в данных обстоятельствах, когда все, безусловно, выбиты из колеи, когда огромное горе...

– Ты уверена в своих словах?

– Абсолютно, – решительно заявила я, но, странное дело, они как будто ждали этого ответа и восприняли его даже с облегчением. – Я же говорю – она сама мне об этом сказала.

Они опять переглянулись, и тут до меня стало доходить, что они считают меня сумасшедшей или по крайней мере временно невменяемой. Хрен редьки не слаще.

– Тебе сама мама об этом сказала? – переспросил Глеб с недоверием, даже – с отвращением. Что, он придумал другого отца?.. – Она никогда никому ничего не рассказывала, и почему вдруг именно тебе... Да, вы очень дружили, последнее время просто не разлей вода были, но все равно...

– Я ж вам объясняю, она потому и сказала, что хотела спасти меня! В наших судьбах было нечто общее... да что ж вам по сто раз повторять! Вы ведь знаете историю с Вадимом Петровичем, который... – Тут страшная слабость напала на меня, и я замолчала, лишенная всяких сил.

– Моя дорогая дочь не призналась даже мне, родной матери, – снова вступила в разговор Любовь Павловна, смущенная и решительная. – На протяжении многих лет она никому не говорила, кто был отцом ее детей, даже когда Глеб подступил к ней однажды...

– Я спросил ее!

– ...да, так вот даже когда Глеб...

– Но почему вы мне не верите?! – Я принялась тихонько плакать.

– Верим, очень даже верим! – вскричал Валентин Яковлевич, с великой жалостью глядя на меня. – Именно так она тебе сказала, что отцом детей был старик Ивашов. Чем невероятней, тем убедительней.

– Ну наконец-то...

– Только сказала она тебе это нарочно.

– Чтобы утешить. Чтобы ты могла избавиться от страхов и депрессии!

– Моя дочь была благороднейшим существом! Ради того, чтобы помочь человеку, она могла пойти на что угодно, она могла придумать что угодно... Ах, как я ее понимаю! Но на самом деле...

– На самом деле она не помнила ничего!

– Ничего!

– Она все придумала – для тебя!

Я открыла рот, потом закрыла. Перед моими глазами встал желтый склеп на старом кладбище.

– Как она сказала? – затеребила меня Любовь Павловна. – Что старик Ивашов был отцом и Глеба, и Бориса? Уже одно то невероятно, что он умер задолго до...

– Он умер через две недели после зачатия Бориса... – пробормотала я, стараясь не глядеть на смуглого, печального Борю, который напряженно о чем-то думал.

– Милая Оленька...

– Да погодите же вы все! – с досадой произнесла я. – Я же не просто так... Есть доказательства!

– Какие доказательства? – вцепился в меня Глеб.

– Письмо! – вспомнила я. – Есть его письмо... старика Ивашова! Он написал его Глебу... о Борисе он, разумеется, еще не знал... чтобы Инесса отдала письмо, когда Глеб вырастет.

Они разом замолчали, а потом загалдели все хором, и из их реплик я поняла, что они требуют это самое письмо.

– Да где же оно, черт возьми?!.

– У Инессы в комнате, в столе...

Мы все табуном помчались в комнату Инессы, Любовь Павловна одним махом выдвинула все ящики.

– Где, ну где?!

И тут меня одолела неуверенность. А что, если Инесса и в самом деле выдумала всю историю?

– В центральном ящике, где у нее все документы. Но оно не просто так лежит, оно...

– В центральном ящике?! – зарыдала Любовь Павловна. – Да я его содержимое наизусть знаю – когда доченька умерла и нужны были всякие бумаги...

– Оно приклеено, сверху! – выкрикнула я, теперь окончательно убежденная в том, что никакого письма нет. Я не винила Инессу, я еще больше любила свою дорогую подругу, но почему-то стало ужасно неловко перед ее родственниками.

Валентин Яковлевич, изогнувшись, шарил ладонью по нижней части столешницы.

– Что-то есть, – вдруг сказал он. – Вот, я чувствую...

Любовь Павловна перекрестилась и плюхнулась на стоящий рядом стул.

Валентин Яковлевич осторожно отлепил письмо от столешницы и извлек его на свет божий. Это оказался самый обыкновенный конверт, даже не очень старый, где был изображен праздничный салют и под ним надпись: «Да здравствует Первое мая!»

– Есть там что внутри?

– Есть...

В конверте лежал сложенный листок, и Валентин Яковлевич быстро пробежал его глазами, то же самое рвалась сделать и его жена.

– Это не мне... – вдруг с какой-то странной, дрожащей улыбкой произнес он. – Я не имею права... Это тебе, Глеб.

Глеб взял листок и стал его читать.

– Значит, правда, – тихо, нараспев произнесла Любовь Павловна. – Значит, правда. Вот оно когда открылось...

Про меня словно бы все забыли.

– А мне? – с неожиданной обидой произнес Борис. – Я что, не человек уже? Я что, чужой?

Глеб молча придвинул его к себе, и они долго, минут десять, обнявшись, читали этот листок.

– Вот оно как... – растерянно произнес Валентин Яковлевич. – Значит, старик Ивашов. Нет, у меня тогда были какие-то мысли...

– Сколько ему было лет? Ему же было столько лет! Я не понимаю, почему она не стала сопротивляться?

– И потом молчала!

– Она его любила, – наконец произнесла я торжественно, с глубоким внутренним волнением. – Они любили друг друга. Родство душ, разлученных во времени...

Родители Инессы как-то дико посмотрели на меня, и я поняла, что все эти лирические тонкости сейчас совсем не волнуют их.

Было неудобно спрашивать детей, о чем писал их отец, что было на этом листке из школьной тетради в линеечку, исписанном педантичным и чуть неровным почерком старика Ивашова, потом Глеб все-таки произнес вслух последнюю строчку:

– «...надеюсь, ты поймешь меня и простишь. Твой отец, Николай Александрович Ивашов». Ба, я теперь Николаевич и моя фамилия Ивашов!

– И я! – поспешно воскликнул Борис, по его смуглым щекам растекся густой румянец смущения. – Почему у нас дедушкино отчество?

– Они еще спрашивают! – всплеснула руками Любовь Павловна. – А что вам было в метрику записывать? Инесса-то не призналась... Мы уж просили ее саму отчество придумать, надеялись таким образом вычислить, но она, хитрая, сказала – как хотите, так и называйте! Вот мы в честь дедушки... Не чужой же человек!

– Я теперь князь, – с мрачным юмором произнес Глеб. – Мы теперь с Борисом... Ба, ведь Ивашов был князем?

– Был, – вздохнула его бабка. – Что нам делать, Валентин?

– Спать идти, – рассеянно произнес Валентин Яковлевич, думая о чем-то другом. – Уже четвертый час... Вон, светает!

– Оленька, ты ведь нам потом все расскажешь, да? – спросил Глеб без улыбки.

– Да...

– Тогда до завтра.

Мы стали расходиться, и только в коридоре Любовь Павловна вдруг вспомнила:

– Стойте, а Ивашов? Ну, тот, из Америки...

– Родственник?

– Но ведь он правда родственник Борису и Глебу!

– Куда же он подевался? Ведь Инесса... – И все замолчали, глядя на меня.

– Наверное, он был вынужден срочно уехать, – сказала я. – Не мог же он просто так пропасть!

– Да уж... Уехал и не знает, что Инесса...

– Да хоть бы адрес...

– Я завтра пойду в гостиницу и узнаю его адрес, – решительно вызвалась я.

– Почему ты? – поморщился Глеб. – Я могу пойти. Этот Ник наш родственник теперь... Дед, ба, мы в каком с ним родстве?

Они стали гадать, словно стесняясь, кто кому кем доводится, и я видела, что Глебу как-то неловко упоминать о Нике – лицо его кривилось невольно. Нет, он не ревновал того к покойной матери, но во всем этом была какая-то неловкость...

– Я пойду в гостиницу! – твердо повторила я. – Мне завтра как раз в ту сторону... И адрес его узнаю! Там, наверное, все записано... Ну что за церемонии... а, ладно?

Глеб кивнул и вдруг посмотрел на меня с такой признательностью, что у меня защемило сердце.

– Правда, мне не трудно!

– И столько барахла от этого Ивашова раздали, – проворчала Любовь Павловна. – Если б знать...

– Ничего такого не раздали! – воскликнула я. – Инесса мне сразу сказала, что ничего не отдаст из тех вещей, что ей Ивашов подарил, потому что они как память для детей...

– Ладно, завтра разберемся, – сказал Валентин Яковлевич.

У себя в комнате я обнаружила тетю Зину, которая спала на моей постели, не раздевшись. Наверное, ждала меня, да так и не дождалась. Я не стала тетку будить, ушла в ее комнату. Наконец этот ужасный день закончился.

«Наверное, ты не зря мне все рассказала, – подумала я, засыпая. – Во всем есть смысл, глубокий смысл! И дети узнали, кто был их отцом... А если б они так и не нашли это письмо? Прошло бы несколько лет, старый стол выбросили бы на помойку, так и не заглянув внутрь...»

* * *

С утра в доме была нервная, тоскливая атмосфера – первый день после похорон, мучительное осознание того, что Инесса никогда больше не войдет сюда. Семейство Аристовых с утра что-то тихо, но очень бурно обсуждало – я подозреваю, что все воспоминания о покойном Николае Александровиче были подняты наверх и подвергнуты самому тщательному анализу. Молодцова жарила треску на своей половине – она выглянула навстречу мне со злым, измученным лицом и спросила раздраженно: