– Глеб редкостный раздолбай, он опять не ночевал дома!

– Они с Ником похожи. Как будто Ник – его отец. Но это никому даже в голову не приходит, честное слово!

– Ах, мне уже все равно...

Мы вышли из парка, и обжигающее солнце обрушилось нам на плечи. От тротуара шел нестерпимый жар, и каблучки застревали в асфальте – словно под ногами лежал подтаявший шоколад. Мимо пропылил грузовик.

– Миша Потапов, – сказала Инесса, прикрыв глаза ладонью. – Бедный, каково ему... У него даже нет в машине кондиционера!

– А ты в последнее время что-то жалостливой стала...

Но кладбище встретило нас тишиной и густой тенью. Здесь пахло цветами и зеленью. И опять чувство вины овладело мной, опять я вспомнила тот день, когда...

Среди травы последним сном спали потомки трех старинных дворянских родов – беспорядочно и хаотично были разбросаны серые слепые надгробия, когда-то светившиеся белым мрамором, ярко-зеленый мох закрывал имена, на них выбитые. Я вдруг подумала, что от людей в этих могилах уже ничего не осталось – так давно их захоронили.

«Действительный статский советник... одна тысяча семьсот девяносто...» – нет, не разобрать какой. «Покойся с миром... Анна Семеновна Турусова, урожденная Голицына...», годы жизни и смерти не разобрать. Интересно, какой она была? Фижмы, кринолины, бледное личико, букли у висков... И ангелы, и кресты, и плачущие девы. А вот более поздние захоронения, конца девятнадцатого века, – все видно, все читаемо, все режет глаз жестокой красотой. Опять действительный статский советник... «Не говорите мне: «Он умер» – он живет, пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает. Пусть роза сорвана – она еще цветет, пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает!» Это Семен Яковлевич Надсон придумал эпитафию всех времен и народов, он был очень популярен тогда.

– Что ты бормочешь? – спросила меня Инесса.

– Да так, надписи читаю... – рассеянно ответила я.

Был целый участок, посвященный веку двадцатому, – все больше революционеры да видные партийные деятели (странное, однако, соседство решили избрать они!), бронзовые бюсты и звезды, но ближайших дат было мало, очень мало – в основном подхоранивали, и только родственников. «Я тоже умру», – вдруг подумала я.

Мы сели возле желтого склепа на узкую лавочку. У входа в склеп стоял небольшой постамент с ангелом, который коленопреклоненно упирался лбом в крест. Здесь вечным сном спали Ивашовы, и сам Николай Александрович, который в последнее время стал очень популярен – интересно, там, за облаками, знает ли он об этом?..

– Господи, господи!.. – пробормотала Инесса, прижавшись щекой к желтой стене. – Миленький Николай Александрович, помоги, подскажи, что мне делать!

– О чем ты? – встревожилась я. – Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось. Ты все знаешь, – сказала Инесса, прижимаясь к склепу, словно к последнему прибежищу. – Я влюбилась...

– Да, это не секрет, – усмехнулась я.

– Я тысячу лет никого не любила, и вот мое сердце переполнено этим чувством, и я даже боюсь дышать – а вдруг все лопнет в груди от лишнего вздоха...

– А Владимир Ильич?

– Володя? Бедный Володя... Это не любовь. Нет, вернее – тоже любовь, но другая.

– Послушай, а что же будет дальше? – вдруг опомнилась я. – Все об этом говорят – и твоя мама, и другие, но все больше предположения... Что с вами будет дальше?

– Со мной и Ником? Я не знаю.

– Ты говорила с ним? Или я опять спрашиваю лишнее...

– Ник сказал, что еще долго пробудет здесь. А потом... Если б знать, что будет потом! Мы пытались говорить об этом, но так сложно загадывать! У него в Америке свой мастер-класс, он там известный танцор, а здесь... здесь, в Тишинске, его карьера невозможна. Москва? Если в России, то только в Москве, но это опять сложности. Я поеду за ним, – вдруг решительно произнесла она. – Да, я поеду. Такое бывает только раз в жизни...

– Как же я без тебя... – всхлипнула я. – Пусть твой Ник танцует в Москве – там я могу видеться с тобой, мы будем вместе, но Америка... она так далеко!

– Увидимся! – прошептала она. – В любом случае увидимся. Теперь меня здесь уже ничего не держит. Я дождалась... – Она провела ладонью по шероховатой стене.

– Да, да! – пробормотала я, разливаясь в три ручья. – Ты дождалась!

– Так хорошо, что можно умереть, – сказала она, не замечая моих слез. – Ты когда-нибудь думала о смерти?

– Да вот, буквально только что...

– Я никогда не думала о смерти, – сказала она, высоко подняв брови, словно прислушиваясь к тому, что творилось у нее внутри. – Ни-ко-гда! А сейчас подумала – впервые. И решила, что это, наверное, не так страшно.

– Зачем, зачем ты думаешь о таких ужасных вещах?! – закричала я. – Ты не имеешь права! Это я могу думать о смерти, потому что я – сумасшедшая, но ты...

Она подняла на меня свои огромные, карие с золотыми искрами, рысьи глаза и сказала, выговаривая слова спокойно и четко:

– Потому что любовь и смерть всегда рядом.

– Мне страшно! Ты что, хочешь меня окончательно добить? Мне вон уже волосы отрезанные дарят – всякие другие сумасшедшие...

– Ах ты, милая дурочка, – ласково сказала она, опять пропуская все мимо ушей. – Я думаю о том, что смерть не так страшна. Помнишь, как у Цветаевой?

– А, это, ее известное... – немного отвлеклась я. – И ты помнишь?

– Да, единственное, что могу рассказать без запинки, потому что когда-то учила в школе – кстати, твоя тетя меня и учила.

– Да, тетя Зина очень любит поэзию!

– Это у вас семейное. – И вдруг начала, без всякой подготовки, без всякой паузы: – «Идешь, на меня похожий, глаза устремляя вниз. Я их опускала – тоже! Прохожий, остановись!» (кстати, никогда не опускала глаз!) «Прочти – слепоты куриной...» (ах, опять эта куриная слепота!..) «...и маков набрав букет, что звали меня Мариной и сколько мне было лет». (Ну, тут Марину можно поменять на нужное имя.) «Не думай, что здесь – могила, что я появлюсь, грозя... Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя! И кровь приливала к коже, и кудри мои вились... Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись! Сорви себе стебель дикий и ягоду ему вслед, – кладбищенской земляники крупнее и слаще нет. Но только не стой угрюмо, главу опустив на грудь. Легко обо мне подумай, легко обо мне забудь. Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли... И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли». Аплодисменты...

– Да-а... – мечтательно произнесла я. – Но мне нравится еще и Ахматова, а у Ахматовой, если помнишь...

– Извини! – вдруг встрепенулась моя подруга, поглядев на часы. – Ник ждет! Он просил меня как раз к пяти...

– Ну, с Ником я не могу конкурировать! – проворчала я.

* * *

...Дома я первым делом застала Акима Денисовича. Он сидел на крыльце, на самом солнцепеке, и с изумленным, немного растерянным видом жевал травинку, сорванную тут же, возле ступеньки.

– А что, Оленька, – вдруг, без всякого предисловия, спросил он меня. – Правда она кислоты соляной достала? И уже пошла с ней...

Я поняла, что речь идет о его законной супруге, Клавдии Степановне.

– Правда, – сказала я. – Только это не кислота оказалась, а...

– Что ж, значит, Глеб не врет, – перебил он меня с задумчивым видом. – А то ведь такой парнишка бойкий – соврет и недорого возьмет...

В своей комнате я обнаружила тетку – она сидела перед стареньким «Рубином», завернувшись в мокрую простыню, своими кудрями и основательностью торса чрезвычайно напоминая римского патриция времен расцвета империи. «Патриций в термах».

– Очень жарко, – пожаловалась она. – Только этим и спасаюсь. Деточка, ты все по городу гуляешь, а так можно и тепловой удар получить...

– Аким Денисовича видела, – сообщила я. – Как это понимать?

– Он вернулся.

– Молодцова, наверное, вне себя от счастья!

– Да, она очень счастлива, только вернула мужа нечестным путем. Она сказала, что обольет соперницу с дочкой соляной кислотой.

– Так было же! Только кислота оказалась...

– Теперь она достала настоящей кислоты, – печально поведала тетушка. – И Аким Денисович был просто вынужден...

– Но это шантаж! Ее надо в милицию сдать! В дурдом!

– Да кто с ней станет связываться... ох, как же жарко! Да, я слышала, что синоптики обещают бурю.

– Врут они все, – буркнула я. – Который день они эту бурю обещают!

Я подошла к окну, чтобы взглянуть на небо, и увидела Вадима Петровича. Он стоял довольно далеко, у забора Потаповых, и смотрел на наши окна печально и строго. Он не видел меня за занавеской, и поэтому я могла позволить себе смотреть на него сколько угодно. Я хотела вызвать в своем сердце ненависть и раздражение, но ничего подобного не было.

– Что там? – спросила тетка.

– Ничего, – ответила я. – Я так просто...

А потом, уже поздним вечером, мы обнаружили, как угол неба над горизонтом почернел.

– Господи, неужели правда будет буря? – перекрестилась тетушка.

– «Тьма сгущалась над Ершалаимом!..» – басом пропела я и защекотала ее.

– Тьфу, ты все шутишь! А я, например, ужасно боюсь...

– А чего бояться – просто дождик будет, и все.

– После такой долгой жары, говорят, непременно должно что-то произойти, и я не удивлюсь, если начнется ураган. Не забудь на ночь закрыть все окна!

...Про окна я, конечно, забыла. Вспомнила о них только глубокой ночью – когда старые балконные рамы вдруг скрипнули и дробно ударились друг о друга. Та-да-да-та! Так судьба стучится в дверь, то есть не в дверь, а в окно, но не суть важно...

Я вскочила с постели в ночной рубашке – небо было совсем черным, чернее самой ночи, и где-то вдалеке посверкивали быстрые бесшумные зарницы. Но балкон закрывать не стала – я почувствовала легкий запах сигаретного дыма. «Инесса!» Страх сразу же покинул меня.

Я выскользнула наружу и прикрыла за собой дверь, чтобы рамы не бились друг о друга и не разбудили тетю Зину.