– А ты будь серьезнее... кстати, наша Клава требовала от меня кое-что. Не умоляла, не просила, а именно требовала.

– Боже...

– Она требовала, чтобы я пошла к разлучнице и произнесла страстный монолог на тему того, что чужих мужей необходимо возвращать. Она уже и речь за меня придумала... Я отказалась.

– Правильно... – рассеянно кивнула Инесса.

Сквозь старые ворота мы вошли в парк.

– Как здесь тихо! – воскликнула Инесса.

– Да, мы будем здесь одни... или у тебя опять какое-нибудь предчувствие?

– Да ну тебя! – в ответ ущипнула меня Инесса, и мы опять расхохотались, как две школьницы на переменке.

– Послушай! – вдруг вспомнила я. – Давно хотела спросить, да все как-то не получалось... Как платье?

– Какое платье?

– То, свадебное... Маша заказала его у Буранова?

Инесса подняла голову кверху, закрыла глаза – солнечные зайчики запрыгали у нее по лицу – и чихнула.

– Будьте здоровы!

– Мерси... Слишком много слов было, – вдруг с какой-то странной интонацией ответила моя спутница. – Слишком много слов и волнений, интриг и ожиданий...

– Ничего не понимаю! Она решила заказать платье в Москве? В Париже?!

– Боюсь, что свадьбы вообще не будет, – покачала головой Инесса.

– Почему? – с огорчением спросила я. В самом деле, все так волновались из-за этого платья...

– Они поссорились. Маша и ее жених, этот... Автандил. Сразу после того показа. Из-за чего? Какая-то мелочь, ерунда... говорят, что Маша его приревновала к кому-то.

– Черт! – рассердилась я. – А что Рафик?

– Рафик лишних двадцать минут пересидел в солярии, нос облез, а так... в общем, ничего. У него теперь новая идея фикс.

– Какая же?

– Он увлекся театральными костюмами. Говорят, осенью в Тишинске будут ставить мюзикл, приехал один известный режиссер, который разочаровался в столичной жизни.

– Как жаль, что я этого не увижу...

Инесса словно споткнулась на ровном месте.

– Что-о?

– Осенью я уеду.

Мы стояли как раз напротив маленького пруда, уже начинающего зарастать ярко-зеленой ряской, на том берегу, над полуразрушенным гротом, сидел старик с удочкой.

– Послушай, здесь есть рыба? – с удивлением спросила я.

– Да... нет... к черту рыбу! Зачем тебе уезжать?

Она выглядела расстроенной. Если б я могла, я бы и сама никогда не расставалась с ней – Инесса была моей лучшей, единственной подругой. Мы сели на поваленное дерево и стали молча смотреть на застоявшуюся поверхность пруда, по которой шустро бегали водомерки.

– Я схожу с ума... – наконец тихо прошептала я. – Зачем делать свидетелями этого тех людей, которых я люблю?

– Нет, ты действительно спятила... То есть тебе гораздо лучше! – тут же горячо воскликнула Инесса. – Разве ты не чувствуешь? Ты уже не плачешь все время, ты смеешься. У тебя есть интерес к жизни... Глупости какие.

– И что, я должна вечно сидеть на теткиной шее, и на твоей в том числе? Нет, я уеду... там мой дом, моя квартира, там я могу запереться и делать что угодно. Здесь Вадим Петрович.

– Так ты же сама говорила, что осенью он уедет! Там ты опять будешь рядом с ним.

– Как ты думаешь... он не выполнит свое обещание?

– Какое... ах, что он наложит на себя руки? Нет, он не сделает этого, он еще тысячу лет будет тебя допекать! Я устрою тебя на работу здесь, Владимир Ильич...

– Ладно, оставим этот разговор...

Мы замолчали и молчали долго, до тех пор, пока какое-то странное опустошение не напало на нас. Инесса сидела рядом задумчивая, оцепенелая, и на ее лице я видела свое отражение.

Потом вдруг тихо, словно материализовавшись из теплого летнего воздуха, рядом возник Костя.

– Привет! – равнодушно махнула ему рукой Инесса, но в этот день Костя вел себя как-то странно.

Кусок любимой проволоки был аккуратно сложен в карман, а в ладонях он держал букет желтых полевых цветов – кажется, их называли лютиками.

– Хаминю бусила мушрает, – прошептал он, приблизившись к нам. – Котеньке!

Смущаясь и краснея, он бросил на колени мне букет и убежал. Пахло вблизи от Кости очень странно.

– Что он сказал? – ошеломленно спросила я. – Я ничего не поняла...

– Я тоже... – озадаченно пожала плечами Инесса. – А впрочем, какая разница, молодой человек преподнес девушке букет цветов – какие комментарии тут еще нужны?

– Ах, что же мне делать! – воскликнула я, глядя на лежавший передо мной букет с отвращением и жалостью. Мне ужасно хотелось кинуть его в воду, но я почему-то не могла сделать этого, просто сидела и смотрела на желтые цветы. «Куриная слепота!» – вдруг вспомнила я второе название лютиков. Они росли везде, где не было асфальта.

– Ничего не делай! – хитро улыбнулась Инесса. – Отнеси домой и поставь куда-нибудь. Только не в вазу... больше всего подойдет граненый стакан. Да, именно граненый стакан – такой пузатый, из которого водку пьют...

– От него так пахло...

– От кого, от Кости?

– Да, какой-то странный запах – сладкий и в то же время... Запах разложения.

– Господи, а чего ты ждала от бедного больного мальчика!

– И эти цветы...

– Ты хотела роз?

– Нет, я о другом. – Я вдруг вспомнила Филипыча и ту историю, которую рассказала ему после его очередного неудачного самоубийства. – Розы – это слишком напыщенно...

– Да, ты права. «Когда случилось петь Дездемоне, а жить так мало оставалось, не по любви, своей звезде, она, по иве, иве разрыдалась...» – задумчиво пробормотала Инесса.

– Что? Ах да, это правильно, это хорошо, ибо всякий пафос и выпендреж в наше время...

– «...когда случилось петь Дездемоне, и голос завела, крепясь, про черный день чернейший демон ей псалом плакучих русл припас».

– Чернейший демон в черный день... Если б знать, был ли этот день или все еще впереди... Ты когда-нибудь об этом думала?

Инесса пожала плечами и продолжила шутливо, немного печально:

– «Когда случилось петь Офелии, а жить так мало оставалось, всю суть души взмело и свеяло, как в бурю стебли с сеновала. Когда случилось петь Офелии, а горечь слез осточертела, с какими канула трофеями?» – Инесса возвысила голос, но я прервала ее, вцепившись в ее руку:

– Здесь есть опасность удариться в другую крайность, потому что любое упрощение... Впрочем, проще этих лютиков уже ничего нет.

Инесса бросила в мутную воду какую-то щепку, и мы, обнявшись, в один голос пропели:

– «...с охапкой верб и чистотела!»

Рыбак на той стороне пруда проснулся, поднял голову и посмотрел на нас с изумлением.

Но мы уже не могли остановиться – обнявшись, голосили во всю мочь, с отчаянием и вызовом:

– «С охапкой верб и чистотела. Дав страсти с плеч отлечь, как рубищу, входили с сердца замираньем в бассейн вселенной, стан свой любящий обдать и оглушить мирами»[3].

– О господи! – воскликнула потом Инесса, все с тем же отчаянием и вызовом, повалившись спиной в густую траву, которая росла рядом с деревом. – Мне никто и никогда не дарил лютиков. Впрочем, как и ромашек, клевера, ноготков и прочего...

– Только розы? – хитро улыбнулась я.

– Увы! Ничего похожего на сельскую романтику...

Я собрала лежавшие у меня на коленях цветы в один букет, посмотрела на него какими-то новыми глазами.

– Нет, я их не выброшу, – решительно заявила я. – В самом деле, во всем этом нечто такое... – Я пошевелила в воздухе пальцами, подыскивая слова. – Что-то такое маргинальное.

– Брутальное! – прыснула Инесса, закусив зубами только что сорванную травинку. – Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На Офелию... с этими-то цветами. Тебе надо сейчас сделать венок из одуванчиков и пустить его в плавание по этому пруду...

– Вино из одуванчиков... А ты знаешь, мне сейчас в голову пришла очень странная мысль. Действительно, что еще мог подарить мне Костя, наш грустный мальчик... «хоменю бустилат»... или как там он выразился? Да ничего, кроме этих лютиков, и не мог.

– Логично, – согласилась Инесса, переворачиваясь на живот. Она поймала муравья, и тот теперь терпеливо карабкался по ее пальцу.

– А вот и нет. Мог.

– Что-то я не понимаю, ты сама себе противоречишь...

– Он мог подарить мне свои волосы! – воскликнула я, находясь все в том же странном состоянии – между весельем и слезами.

– Странный подарок, – искоса посмотрела на меня подруга. – Зачем тебе его волосы?

– А зачем лютики, зачем все?.. Смысл в том, что самое прекрасное у него – это его волосы...

– Дались тебе его волосы!

– Нет, ты не понимаешь – мне безумно нравятся его волосы. Я уже тысячу раз тебе говорила, в них есть что-то такое, средневековое...

– Мускусное! – напомнила мне Инесса.

– Да! Этот сладкий запах, смерти и разложения, ощущение тяжести в ладонях, как будто держишь золото... – Я подняла букет вверх. – Это был бы лучший подарок от него. Допустим, он в меня влюблен...

– Он точно в тебя влюблен, «котенька»...

– ...так вот, я бы на его месте поступила так – срезала бы волосы, перевила бы их лентой и подарила бы любимой женщине.

Инесса вздохнула, села, огляделась по сторонам и вдруг прошептала:

– Он здесь!

Я страшно перепугалась, потому что в первую очередь подумала о Вадиме Петровиче.

– Что?

– Костя здесь! – громко прошептала она. – Сидит в кустах неподалеку и преспокойно слушает твои безумные речи.

– Ах, как неудобно...

– Может быть, он и не понял ничего. Но все равно как-то...

– Послушай, ведь есть такие цветы – «царские кудри» называются? Я не знаю, как они выглядят, но мне кажется, что его волосы очень...

– Оля! – рассердилась Инесса. – Вот, очень кстати... он убежал. Наверное, испугался громких голосов.

– И незачем было так орать. Да, я Оля, я уже двадцать четвертый год Оля...

– Ты меня пугаешь – у тебя иногда бывают такие мысли...

Я вздохнула:

– Поэтому мне и надо уехать. Ни ты, ни тетя не обязаны со мной возиться, потому что все это из-за того человека, а я тебе уже говорила, что даже если он умрет, все равно я буду переживать, буду мусолить прошлое...