Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

Все произошло так быстро, что я едва смог защитить себя и свою честь. Предательская слеза ползла у меня по щеке, слеза греха, но вовсе не удовольствия, молчаливого спора с самой судьбой и безумного противоречия.

Женщина только что чуть не изнасиловавшая меня орально, была женой моего друга.

То, что они стали жить заметно хуже, я заметил еще в прошлый раз, а теперь и сам оказался неожиданно втянут в их семейные дрязги, как средство отмщения своему неразумному супругу! И за что меня так часто наказывает Судьба?! Неужели за мою лень и слабодушие?!

Может, поэтому люди так часто садятся на меня как мухи на мед?! И что я сделал этим людям?! Сколько врагов и друзей, и как все это уже перемешалось?!

Мне хотелось уйти, но я не мог, какая-то вселенская усталость и тоска навалились на меня, и я уже не мог любить себя как раньше. Когда в квартиру вошел Борис, я торопливо застегнул ширинку.

Пусть между мной и Любой ничего и не было, но эта деталь все-равно могла красноречиво свидетельствовать, черт знает о чем.

– Здравствуй, мой дорогой! – обнял меня Борис и поцеловал. – Давненько мы с тобой не виделись!

– Да уж, – тяжело вздохнул я и грустно-прегрустно поглядел в его смешливые глаза.

Наверное, каждый вправе познать другого по ощущению своего же ничтожества…

И все же я остался ночевать на квартире у Бориса.

То, что человек не становится приличнее оттого, что лжет – это понятно, но есть особенная ложь, ложь по обстоятельствам, ложь по принуждению.

Приблизительно с такими темными мыслями я лег спать, а в соседней комнате происходила бурная ночь.

Люба охала как сова, Борис мычал как бык, а диван звонко окликался натруженными пружинами. О, Господи, как все-таки уменьшаются в размерах люди, увиденные или услышанные нами в постелях!

– Да, она садомазохистка, – осенило меня, – ей необходимо собственное унижение, чтобы потом перевести его на своего мужа, и только таким путем она добивается своего мизерабельного счастья!

Да уж, мир человеческих связей парадоксален! Можно извиваться змеей, но эти вилы тебя все равно рано или поздно проткнут, и вдосталь отведают твоей крови! О, Боже, какое же все-таки животное – человек! Какое ничтожество!

Утром, когда Борис ушел на работу, Люба неожиданно снова попыталась обхватить губами мой фаллос, но я тут же грубо оттолкнул ее от себя.

Да уж, с голой женщиной исключительно опасно оставаться в одном помещении! Правда, я все же сумел на свое лицо натянуть равнодушную маску.

Тогда эта безумная женщина на моих глазах стала отчаянно мастурбировать себя руками, и с животным воем быстро закончила свое грешное дело.

Безумный рев с исторгнутой лавой позволил мне сравнить ее с вулканом.

Возможно, и у Земли точно также помрачается ум, и тогда она с безумным ревом исторгает из себя столько слепой ярости и гнева, что их порой бывает трудно отличить от самой любви.

После всего этого, я назвал Любу садомазохисткой, и она на удивление спокойно отнеслась к моим словам.

– Да, я садомазохистка, – согласилась она, – но среди приверженцев садомазохизма женщины составляют редкое исключение!

– Среди приверженцев любой религии всегда найдутся обманутые, – задумался я, – а ты все-таки бессовестная тварь! И как себя не оправдывай…

Она снова попыталась обхватила жадно губами мой фаллос, но я снова ее оттолкнул от себя. На этот раз она ударилась затылком о стену, и некоторое время лежала на полу без сознания.

Я уже не мог ни кричать, ни шевелиться, я с ужасом глядел на нее и думал, что, если она опять набросится на меня, и я вдруг не смогу воспротивиться этому, то она сможет выпотрошить меня до сердечного приступа, до обморока, до самой смерти!

Кровь сильно стучала в моих висках, а я с ненавистью глядел на безумную женщину, даже в своей временной отключке радующейся собственному безумию, и тому, что может быть даже мысленно наглоталась моих сперматозоидов!

– Я не женщина, а предисловие к Вечности, – засмеялась Люба, придя в сознание, и опять попыталась подойти ко мне, но я тут же ударил ее ладонью наотмашь по правой щеке и оставил ей заметный синяк под глазом.

– Дурак, – обиделась она, поглядев на себя в зеркало, – что я теперь Борьке скажу?!

– Не знаю, – вздохнул я, и, пошатываясь, вышел из комнаты.

– Давай я тебя хоть чем-нибудь накормлю?

Обыкновенная будничность ее голоса с обнаженным телом сливались в очень яркий контраст.

– Ну, накорми, – опять вздохнул я, и попытался хотя бы на какое-то мгновение себе представить, что там происходит с моими бедными женами.

Простота Любиного естества уже не обескураживала, а выглядела безобидной картинкой с выставки, да и сама жизнь настоятельно требовала наполнить желудок всякой всячиной, чтобы снова его очистить!

Солнце за окном говорило тоже о самых обыденных вещах. Заголосивший за стенкой Фима был самым ярким выразителем человеческого аппетита. Когда я вышел из туалета на кухню,

Люба уже жарила мне яичницу с цветной капустой, одной рукой держа Фиму, жадно сосущего ее грудь, и этот образ почему-то сразу же слился у меня в голове с образом Любы сосущей мой фаллос.

Все всё сосут, все люди поистине дети, и как дети нуждаются в пище, и из пищи выходит вся человеческая доброта, порою лишая смысла даже самых глубоких мудрецов!

Банальность выше парадокса, хотя и превращается в него.

Основной же банальностью превратившейся для меня в парадокс стало то, что любой мужчина даже против своей воли соединившийся с женщиной, все равно становится ей ближе и роднее, и даже в моем случае, когда всего лишь была попытка со стороны свихнувшейся женщины.

Быть ощутимым уже неплохо потому, что, доставаясь любой женщине и проникая в нее, ты знаешь как будто бы все, что она прячет в себе. И почему возникает такое ощущение, если ты даже противишься этому?!

Наверное, потому что часть твоей крови и твоего существа попадает в нее метафизически, от одного только прикосновения, желания другого существа тебе все кажется уже осуществленным, пусть и ничего и не было.

Я давно заметил, что супруги с годами делаются очень похожими друг на друга, и даже их тяга к одним и тем же друзьям приобретает иногда фантастический характер.

Впрочем, я уже думаю как-то уж слишком сверхпарадоксально. Гиперболы какие-то черчу из квартиры Финкельсонов и на небо…

Сразу же после приготовления мне завтрака, Люба стала прикладывать к синяку лед, но я объяснил ей, что в этом случае может помочь лишь бодяга – измельченная в порошок пресноводная водоросль, и сбегал за бодягой в аптеку.

Потом смешал порошок с горячей водой, и осторожно нанес ей в виде густой мази на синяк. Вскоре мазь высохла, образовав тонкую сухую корочку.

– Очень щипит, и глаз левый начинает слезиться, – пожаловалась Люба.

– Не надо пытаться насиловать друзей своего мужа! – с чрезмерно преувеличенным пафосом воскликнул я.

– Да, как вы можете упрекать женщину, пытавшуюся доставить вам всего лишь удовольствие?! – возмутилась Люба с той упрямо бросающейся в глаза прямотой, которая порою может показаться истиной.

– Да, разве, это удовольствие?! – воскликнул я, и Люба мгновенно как налетевшая буря, опять попыталась наброситься на меня, добившись от меня весьма выразительного крика.

– Да, ну, тебя, – отошла от меня обиженная Люба, а я напряженно вглядывался в нее, и думал, как бы эта женщина не довела меня до психоза. С трудом оторвавшись от стула, я все же заставил себя подняться, и, одевшись, пошел искать подходящее турагентство.

На прощание Люба все же поцеловала меня в щеку и звонко засмеялась. Синяк у нее сошел благодаря бодяге, правда вся левая щека у нее теперь краснела как будто от ожога.

– Надеюсь, вы еще вернетесь, – прошептала она, стыдливо потупив накрашенные глаза.

– Ничто вас так не выдает, как ваше желание видеть меня снова, – шепнул я в ответ, и вышел на едва сгибающихся от перенапряжения ногах.

По дороге в турагентсто меня измучила совесть. Ведь человеческую жизнь в сущности нельзя назвать ни хорошей, ни плохой, все в ней так ужасно перемешано, что никакая правда в ней никогда не восторжествует!

Вот и я сам, как какая-то вещь, а не человек, чуть не дал себя использовать неудовлетворенной, а поэтому лживой и дурной женщине, да к тому же жене своего друга.

Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой, а что уж там говорить о моем друге, о Любе, и о моих женах?! Конечно, все рано или поздно забудется, и может уже через год, через два не будет иметь для меня никакого значения, но в настоящем времени моя совесть – это большая неизлечимая болезнь.

Впрочем, средство от этой болезни есть, это забвение. Человек многосторонен, он может сделать какую-нибудь глупость, и тут же ее забыть, и жить как жил, или совсем иначе жить, не все ли равно?!

И Борька, конечно, прекрасный друг, но теперь я к нему буду приходить с опаской, и с тяжестью громадного стыда! Надо уехать куда-нибудь на край света, и жить там со своими женами, с Капой, Верой, Мнемозиной, Нонночкой, Лолочкой и даже с Нонной Львовной со Скрипишиным.

Надо жить, как в молодости, чтобы жизнь казалась бесконечной, хотя так оно и есть, достаточно приглядеться к зерну, зерно умирает по мере того, как из него вырастает растение.

Зерно умерло – осталось растение.

Растение умирает по мере того, как из него вырастает растение. Зерно умерло – осталось растение.

Растение умирает по мере того, как снова из себя дает зерно, из этого получается вечная фаза развития!

Таким образом, формула бессмертия заключается в постоянном изменении формы жизни, что приводит к сглаживанию и изменению формы самой памяти, вследствие чего ни одно живое существо во Вселенной не помнит, кем оно было, и было ли оно вообще?!

Это схоже с провалом памяти у пьяного, где память тоже превращается в туманное припоминание того, что было.