Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

Что во мне было еще?! Излишняя полнота и мешки под глазами, поседевшая еврейская шевелюра?!

И все же было во мне что-то еще, что привлекало ко мне сразу трех женщин?! Возможно, это была просто наивность и святая доброта!

Иногда я эту доброту воспринимал как синоним простоты, простоты – соблазняющей моих женщин, деликатной нежностью любящего существа!

Даже странно, моей семье грозит опасность, а я, черт знает, о чем думаю! И думаю ли вообще?!

Неожиданно мое внимание привлек огонь на первом этаже. В этой квартире жил мой сосед, Егор Федотович Скрипишин, которого я знал еще с детства, можно сказать росли мы вместе и играли в одной песочнице, но постепенно с нашим взрослением мы незаметно отдалились друг от друга и только здоровались при встрече.

А теперь я решил, что было бы неплохо, попросить Егора Федотовича пройти через его квартиру в подъезд, а там, чем черт не шутит, попасть к своим! На мой стук в окно Егор Федотович охотно откликнулся веселым матерком.

Еще как следует, не разглядев меня в темноте, он, почему-то принял меня за хулигана, но через минуту узнав мой голос, он тут же извинился и раскрыл окно, чтобы я мог влезть. Он даже не спросил: «зачем мне это нужно?!».

Когда же я попытался узнать, почему он не интересуется тем, что я хочу пройти в подъезд через его квартиру, Скрипишин лишь улыбнулся и сказал: «Да разве от вас узнаешь правду, вы же евреи народ хитрый!»

Тут же я обратил внимание на множество увеличенных фотографий Адольфа Гитлера, висящих в рамках на стене: фюрер-грудничок, фюрер-подросток, фюрер среди соратников, фюрер на военном параде!

И как я уже успел заметить, на все это Скрипишин Егор Федотович глядел с немым обожанием. Поймав его добродушный взгляд, я задумался, какой он был еще много лет тому назад… Милый застенчивый и робкий мальчик, он играл со всеми детьми, едва воспринимая окружающий его мир…

Он был добрым и слабым, беззащитным, он почти всегда имел нездоровый цвет лица, очень стеснялся своего маленького роста, своих оттопыренных ушей и очень маленьких темных прищуренных глаз…

Казалось, природа отдыхала на нем, стоило увидеть его здоровенного, высокого отца, который всю жизнь проработал грезчиком и имел отменное здоровье, хотя и пил без всякой меры…

Сын же его, Егор Федотович вызывал у всех только жалость, и с детских лет привык пользоваться чужой добротой и был совершенно ни к чему не способен, и не приучен, и при этом всегда на кого-то злился, в детстве на товарищей, которые его обижали, в зрелом возрасте на директора завода, на котором он стал работать сторожем…

Однако почему он вдруг стал нацистом?!

Он, внук героя Отечественной Войны, который сражаясь с фашистами, погиб смертью храбрых, вызвало у меня глубокое удивление…

Даже не задумываясь о том, что я могу испортить с ним отношения, я напомнил Егору Федотовичу и о его погибшем на войне дедушке, и о двадцати миллионах погибших с нашей стороны во Второй Мировой войне, развязанной Гитлером, и о чувстве интернационализма, которое нам прививали со школы.

Егор Федотович тут же сконфузился и долго морщил свой лоб, будто страшно мучился, разыскивая для меня в своем сознании нужный ответ.

– Это просто недоразумение, – неожиданно выкрикнул он, – просто евреи нарочно натравили на нас Гитлера, чтобы он проиграл войну!

– Да, это просто чушь свинячья! – возмутился я.

– Конечно, – улыбнулся Скрипишин, – ты же еврей, вот ты и защищаешь своих!

Внезапно мне очень захотелось дать ему в морду, но повнимательнее приглядевшись к нему, я раздумал.

Маленький иппохондрик, Скрипишин, кажется, вмещал в себя все неудачи существующего мира.

Может, поэтому я вглядывался в него с таким жадным любопытством, что увидел в нем собственное, но искривленное кривым зеркалом отражение?!

И все же заметив мой хмурый взгляд, Скрипишин сменил тему, будто вспомнив о нашем добром детстве, и заговорил о своем здоровье, и о своей приближающейся кончине. По-видимому, разговоры о собственной смерти заменяли Егору Федотовичу адреналин.

– А ведь зароют как собаку, – вздохнул он, ища в моих глазах сочувствия.

Я промолчал. Мне надо было выйти из его квартиры в подъезд, но он мне преградил собою дверь, ища во мне какого-то сочувствия, и может, какой-то моральной поддержки.

И у кого, у еврея, чей народ он так ненавидит! Просто удивительный человек!

– Егор Федотович, мне надо пройти, – напомнил я ему цель своего визита.

– Да, да, – грустно поглядел он на меня, – а вот скажем, если помру, ты ко мне на могилку придешь?!

Я из вежливости кивнул головой, чтобы не огорчать расчувствовавшегося соседа.

– А деньги на похороны дашь?! – не унимался Егор Федотович.

– Ну, дам! Дам! – я уже зло прищурился на него.

– Только со своими бабами не приходите, не оскверняйте моего праха! – неожиданно всхлипнул Егор Федотович.

– А ты откуда знаешь про моих баб?! – удивился я.

– Да, что я, слепой, что ли?! – засмеялся Егор Федотович. – Единственно, что меня удивляет, как ты таких молодых окрутить сумел?! Хотя, разве ты скажете правду?! Ладно, не буду тебя больше задерживать! – и он раскрыл мне дверь в подъезд.

В подъезде никого не было. Я тут же сел в лифт и поехал.

На нашей лестничной площадке, возле дверей моей квартиры, я увидел двух здоровенных парней в черных кожаных плащах. Слава Богу! – они меня не знали.

– Филипп Филиппович, велел мне вас сменить, – сказал я им наспех придуманную мною фразу.

– А вы кто такой?! – с недоверием поглядели они на мою черную каракулевую шубу, которую я позаимствовал у Нонны Львовны, когда уходил к Финкельсонам из-за сильных морозов.

– Капитан полиции Финкельсон, – выпалил я.

Страх заставляет человека делать головокружительные пируэты.

– Мы тут Розенталя пытаемся вытащить, а ты Финкельсон, значит, – засмеялись они.

– Вот меня и прислали, чтобы найти с ним общий язык, – через силу улыбнулся я.

Как ни странно, они мне поверили и стали спускаться в лифте. Я тут же с силой раздвинул двери лифта и вставил между ними свою ногу, и кабинка лифта остановилась между этажами. Эти молодчики сразу же стали орать, но с улицы их не было слышно.

Потом я развязал шнурки на ботинке и освободил из него ногу. На всякий случай я даже выглянул в окно, кучки людей уже не было возле дома, но, внимательно приглядевшись, я понял, что они сидели в своих джипах, из выхлопных труб валил сизый дымок.

Вскоре я позвонил по телефону своим, предупредив их, что я один стою у двери, и они мне открыли.

– Ты без ботинка! – сразу заметила Мнемозина.

– Я другие одену! Сейчас некогда тратить время на разговоры, надо сию же секунду убираться отсюда к моему соседу с первого этажа! Я уже с ним договорился обо всем!

– А ты знаешь, что Вера родила девочку? – спросила Капа.

– Сейчас некогда, Капа, надо срочно выходить через квартиру Скрипишина на первом этаже, пока эти головорезы в лифте не докричались до своих!

– Но Вере надо бы полежать! – сказала Нонна Львовна.

– Собирайтесь без слов! – закричал я, и тут же своим криком привел их в чувство.

Они очень быстро собрались, и мы все вместе сбежали вниз по лестнице в квартиру Скрипишина.

Я впереди шел с чемоданами и сумками, Нонна Львовна с маленькой Нонночкой, Капа с еще безымянной нашей девочкой, а Мнемозина помогала спускаться ослабевшей после родов Вере.

Крик наших телохранителей, застрявших в лифте придал нам значительное ускорение.

Раскрыв дверь, Скрипишин начал было возмущаться, но я мигом сунул ему под нос кулак, и он сразу затих.

Когда все зашли, я наконец-то перевел дух.

Скрипишин с большим неудовольствием глядел, как мы раздеваемся и ведем себя почти по-хозяйски в его квартире, поэтому чтобы улучшить его настроение, я дал ему двести евро. Скрипишин с недоумением поглядел на них, что-то с обидой пробормотал себе под нос, а потом сказал, что на фантики он не купится, тогда я ему дал еще пять тысяч рублей, и он неожиданно улыбнулся.

– Ты только не думай, Ося, что я хочу разжиться за твой счет, просто жить сразу с четырьмя женщинами может себе позволить не каждый мужчина!

– Вообще-то я ему не жена, – сердито заметила Нонна Львовна, – а просто друг их семьи!

Мнемозина, Капа и Вера с детьми ушли в другую комнату, а я, Скрипишин и Нонна Львовна все еще стояли в коридоре и разговаривали.

– Мы должны у тебя пожить, Егор Федотович! – сказал я.

– А почему бы и не пожить, – повеселел Егор Федотович, – самое главное, чтобы еда была вся ваша, а уж за продуктами я и сам сбегать могу, если уж вам так надо отсидеться!

– Ну, спасибо, – пожал я ему руку, – а я уж подумал, что ты нас будешь выгонять.

– Тебя, пожалуй, выгонишь, – закашлялся от смеха Скрипишин, – чуть что, и сразу в морду кулак свой суешь! Ну, прямо наш, русский человек!

– Жить захочешь, и не то еще сунешь! – усмехнулась Нонна Львовна.

– Какая вы, однако, шутница, – завздыхал Егор Федотович, – а я вот все бобылем живу! Помру, и даже хоронить будет некому! Ни одна зараза на могилку ко мне не придет! – и Скрипишин опять завел тягучую песню про свою быструю кончину.

Я оставил их вдвоем и вошел в комнату к женам.

Вера лежала на кровати и уже спала, держась руками за живот, Капа с Мнемозиной укладывали детей на ватное одеяло возле батареи.

Я поглядел на все это милое хозяйство и на душе у меня опять разлеглась одна тихая радость и за них, и за себя!

И даже за Скрипишина с Нонной Львовной. Вот, она, нежная деликатность любящего существа!

Самый трудный подростковый возраст, это когда тебе уже за шестьдесят, когда возраст становится и помехой, и обузой. Конечно, кто-нибудь может подумать, что я супергерой и суперталант, и в плане жизни, и в плане секса, раз умудряюсь жить сразу с тремя женщинами, но это совсем не так, и никакой я не талант, и на морду я уже старый и некрасивый, а суть только в том, что я люблю, что во мне море желания и любви, и все, что во мне есть, я не боюсь отдавать, ибо взамен я получаю гораздо больше!