В туалете над унитазом висела увеличенная фотография обнаженной Мадонны, на котором красовалась надпись, выполненная рукой Борьки Финкельсона: «Отсосешь мой клитр – налью пива литр! А не отсосешь – скоро трезвеньким помрешь!»

– Боже мой! У меня такое ощущение, что я побывала в борделе! – громко охарактеризовала свое состояние Нонна Львовна, вышедшая из туалета.

– Эх, Нонна Львовна, – вздохнул я, глядя на шепчущихся между собой Веру с Мнемозиной, – этот дом хранит и следы моего детства, и моей юности, и более грешного зрелого возраста!

– Однако, Мадонна довольно-таки современная девица, – засмеялась Мнемозина, которая уже бывала здесь и все это видела.

– Надо как-то отметить наше существование! – смущенно предложил я, и все согласились, поэтому я побежал в магазин, а женщины остались наводить порядок в квартире.

В супермаркете, загрузив тележку несколькими бутылками сухого «Бургундского», бутылкой «Пшеничной» и всякой закуской, я нос к носу столкнулся с Филиппом Филипповичем, который катил впереди себя тележку с приблизительно таким же содержанием.

– Это вы?! – широко раскрыл свой рот Филипп Филиппович.

– То, что я жив, Филипп Филиппович, еще не доказывает, что я жил! – улыбнулся я.

– Вы еще шутите?! – широко раскрыл свой рот Филипп Филиппович.

На нем была та же самая енотовая шуба, в которой он был у нас в деревне.

– Откуда-то паленым пахнет, – принюхался я, приблизив свой нос к его шубе.

– Идиот! – шепнул Филипп Филиппович, отскакивая от меня назад, и с беспокойством поглядывая на выход.

Я тоже посмотрел туда и увидел его двух торопливо идущих к нам подручных в тех же самых черных плащах. Я хотел, было убежать, на затем подумал, что в супермаркете, где много людей, вряд ли они смогут что-то сделать.

– Ну, что ж, мой друг, может, выйдем и поговорим?! – самодовольно ухмыльнулся Филипп Филиппович.

– Да уж как-нибудь в другой раз!

– А другого раза может и не быть! – еще нахальнее улыбнулся Филипп Филиппович.

И тут меня вдруг охватила такая злость, что я, не помня себя от ярости, схватил литровую бутылку «Пшеничной» и разбил ее об голову Филиппа Филипповича.

Мой удар смягчила меховая шапка, но Филипп Филиппович все равно рухнул как подкошенный на кафельный пол.

Его подручные кинулись наносить мне удары, но я схватил из своей тележки бутылку «Бургундского» и ловко уложил их двумя молниеносными ударами, и быстрым шагом вышел из супермаркета.

Люди испуганно сторонились меня, а продавщица за кассой куда-то уже звонила по телефону. Молодой охранник супермаркета попытался было меня остановить, но я ему сунул в руку несколько сотен евро и был таков.

Присев на лавочку возле набережной Москвы-реки я закурил. Все мое тело била нервная лихорадка.

Еще я почувствовал, что у меня под золотой коронкой шатается передний зуб и кровоточит десна.

Я поглядел на проезжающие машины и с грустью подумал, что это мимо меня проезжает – убывает моя собственная жизнь.

Вот я живу, страдаю из-за чего-то, мучаюсь, но что бы я, не сделал, о чем бы я, не подумал, все уйдет, растает без следа!

И очень странно, что люди боятся это чувствовать, как будто созданный их мыслями рай, этот крошечный перпетум-мобиле – достичь успеха, и любой ценой, и есть то, ради чего они жили! А с другой стороны, человек остро почувствовавший свою смертность, готов пойти на любой отчаянный поступок, чтобы противопоставить себя всей Вселенной.

Помню как-то раз со мной пошла в гостиницу и совокупилась одна замужняя и безусловно порядочная женщина. И был я тогда еще студентом, и было для меня это просто любовным приключением, хотя наше соитие действительно было особенным и страстным.

Потом она плакала, точь-в-точь, как Капа, сожалея о случившемся. Я не раз замечал, что жизнь повторяется, подбрасывая одни и те же сюжеты, но с разными лицами, а поэтому и непохожими последствиями.

Так вот, когда она перестала плакать, а я потом опять овладел ей, и, воспользовавшись тем, что она совсем недавно вышла замуж, оплодотворил ее, то есть не стал предохраняться, и когда она еще больше заревела (потом та же самая история с Капой), и спросила, почему я это сделал, я ответил ей тогда по юношески самовлюбленно и гордо: «Чтобы противопоставить себя всей Вселенной!»

Тогда под Вселенной мной понимались все нравственные законы и установки человечества, требующие от всех какого-то порядка, но именно повсюду и повсеместно его отсутствие лишний раз подтверждало мою мысль о таинственной страсти человечества к саморазрушению.

Тогда еще не было таких терактов, и такой глобальной коррупции и мафии, и все равно я ощущал, что все идет к хаосу, а поэтому заполняя своими сперматозоидами яичники этой порядочной замужней женщины, я, в какой-то мере, стремился обессмертить свой жестокий образ, а я тогда по молодости был очень жесток и циничен, может поэтому и стал патологоанатомом.

Мне нравилось вскрывать человеческие тела как некие подобия (их) личностей, как будто срывая с них какую-то тайную завесу, хотя на самом деле это была всего лишь мысленная игра, за которой было легче скрыть страх своей собственной Смерти.

Человек, возможно, поэтому все время во что-то играет!

И чаще всего в противоречия с другими!

И в этом употреблении себя, как во зло, так и во благо, скрывается повторение духовного акта через половой, а именно заполнить собой все пространство, все щели!

– Простите! – услышал я сзади себя чей-то голос, и, оглянувшись, увидел того самого молодого охранника из супермаркета, который отпустил меня за несколько сотен евро.

– Этого явно недостаточно! – осмелев, он заговорил громче и решительней, показывая мне смятую пачку моих денег.

– Разве я вам мало дал?! – вздохнул я, подумав о том, как же эта жизнь задолбала меня.

– По-моему, торг неуместен! – заговорил он, как Остап Бендер.

– Я вам отдал все, что у меня было, – я взглянул на него ненавидящими глазами, уже чувствуя, как гнев разливается по всему моему телу.

– А я вам не верю, – усмехнулся он, и сев рядом со мной, закурил.

Мы молчали, и чем больше молчали, тем сильнее возрастало напряжение между нами.

– Не будьте ослом, – наконец заговорил он, кидая под ноги сигарету, – давай, договоримся о конкретной сумме!

– И сколько вам надо денег?! – я устало вздохнул, его лицо в сумерках уже расплывалось, делаясь похожим на белое пятно.

– А сколько бы вы могли еще дать?! – загорелись его глаза.

Как же они загорелись, я увидел это даже в темноте.

– А х*р его знает! – вздохнул я, и снова закурил.

Теперь мой родной город казался мне жутким и бессмысленным чудовищем.

Казалось, что из каждого дома, из каждого подъезда на тебя смотрит мерзкая харя и пытается сорвать с тебя последнюю одежку, а хуже всего, твое последнее светлое чувство, добытое с таким трудом и на закате собственных лет.

– Ну, хотя бы десять тысяч евро, – юноша, стриженный под бобрик, и одетый в камуфляжную форму, с рожей медведя на рукаве, облизнул свои пухлые губы, и устремил на меня свой кровожадный взгляд.

– А иди ты на х*й! – сказал я, и быстро вскочив со скамьи, побежал к своему дому.

Дом был совсем недалеко, но юноша оказался резвее меня, и, попав мне в спину ногой, обутой в военные скороходы на толстой подошве, повалил меня в снег, и стал наносить удары ногами по всему моему телу, я закрыл свое лицо руками, чтобы уберечь голову, и потерял сознание.

Очнулся я от того, что кто-то гладил меня ладонью по щеке, и на щеку что-то капало сверху. Я раскрыл глаза и увидел Капу. Это плакала она.

– Капа, как ты нашла меня?! – удивился я.

– А разве ты мне не рассказывал, где ты вырос, и в каком доме жил? – улыбнулась она.

– Ты сбежала?!

– Какой ты догадливый, – она подложила свою руку мне под голову, – кто это тебя?! Не отец?!

– Нет, не он, – шепнул я, – просто один очень нехороший человек.

– Что-то в нашем государстве перебор с этими нехорошими людьми, – высморкалась в платок Капа, – такое чувство, что весь мир сошел с ума!

– Он еще не сошел, Капа, он только сходит, – повеселел я, и поднялся с ее помощью, ухватившись за ее левую руку.

– Как странно, – вздохнула она, – твой дом, и дом Мнемозины стоят на берегу одной и той же реки.

– Только мой от Кремля далеко, – заметил я.

– Зато здесь меньше машин, и воздух намного почище, – взяла меня под ручку Капа.

– По-моему, в нашем городе воздух везде одинаково отравлен!

– За что я тебя люблю, так это за философию, – Капа обняла меня и поцеловала.

– И не стыдно вам?! – прошла мимо нас рассерженная старушка, и я в ней с удивлением узнал свою первую любовь.

Ее звали Ксенией, и она была почти на десять лет старше меня. Я учился в восьмом классе, когда она поселилась со своим мужем на нашей лестничной площадке. Ее муж – талантливый скрипач очень часто уезжал на гастроли. Тогда Ксения оставалась совсем одна. Однажды летом, когда я играл во дворе в футбол, она неожиданно окликнула меня по имени:

– Ося, ты не можешь ввернуть мне лампочку в коридоре? – попросила она, а поскольку я был ее соседом, то не почувствовал в этом никакого подвоха. Как только я переступил порог ее квартиры,

Ксения беззастенчиво запустила свою руку в мои футбольные трусы и сжала ей головку моего сразу же выросшего пениса, и, убедившись в том, что я вполне могу быть мужчиной, в мгновение ока донесла меня на своих руках до кровати.

Первое же прикосновение ее густо накрашенных алых губ к моему сморщенному детенышу вызвало пылание всего моего тела. С ног до головы я вспыхнул как солома, и весь дотла сгорел в ее еще молодом и очень страстном теле.

Ее движения были настолько энергичны, что я как птичка взлетал с ее бедер под самый потолок, временами задевая головой их большую хрустальную люстру.

О, как она упорно горела в моих объятиях, обучая меня науке любовных баталий.