Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

Правая моя рука дрожала как живое и отдельно существующее от меня разумное существо, я гладил ее левой рукой, дотрагиваясь ногами до сухих голых пней к которым была приколочена доска скамьи…

Скамья тоже была живой, она вздрагивала подо мной как женщина, ощущающая меня всем телом…

Во всех окружающих меня предметах таилась какая-то своя особенная и таинственная жизнь…

Все жило одной Вечностью, ощущая ее и расплачиваясь за нее своей жизнью…

Люди, время, деревья, животные и просто холодные, молчаливые предметы, даже камни что-то говорили на своем таинственном языке…

Надо было только уловить и почувствовать их дыхание… Поток их неслышимого и дрожащего голоса…

Чтобы за долю секунды обрести его в себе, и поймав его, побрести уже по небу, в даль, за горизонт, где спрятались дремлющие облака… Хранящие в себе еще одно исчезновенье…

Из избы доносился какой-то шум и крики Мнемозины. Через несколько минут ко мне подбежала раскрасневшаяся от волнения Капа.

– Где твой бритвенный станок?! – спросила она, часто дыша и сверкая прекрасными глазами.

– На умывальнике, за печкой. А вы что, еще ничего не сделали?!

– Пока только сделали очистительную клизму!

– Кому, Нонне Львовне?

– Да, нет, Мнемозине! – крикнула Капа, убегая от меня назад, в избу.

Я поглядел на небо, с неба уже посыпался первый снег. В этом году он пошел очень поздно, хотя может это и хорошо, и возможно, он явился, как счастливое предзнаменование рождения нашего ребенка?! Вроде бы уже давно зима, а снег только пошел! Как же все странно в нашей жизни! Как все странно…

Мнемозина родила девочку, и в честь нашей акушерки, героически принимавшей роды, сидя на горшке, мы назвали девочку Нонной.

После этого Нонна Львовна стала намного добрей, и уже не нуждалась ни в каком слабительном средстве.

Теперь нашу семью объединила маленькая Нонночка, с которой мы часами возились, и постоянно выхватывали друг у друга, лишь бы подержать эту драгоценность у себя на руках.

– Да, вы ей так голову свернете! – пугалась девочку Нонна Львовна, – оставьте ее в покое, пусть она поспит!

– А разве она не может спать у нас на руках?! – спросила Мнемозина.

– Может, – вздохнула Нонна Львовна, – но только так вы затискаете ребенка!

Нонна Львовна с большим трудом убедила нас оставить ребенка в покое, и уложить его в кроватку.

С большим удовольствием мы все наблюдали, как Мнемозина кормит грудью нашу девочку. Иногда, в свободное время я уединялся с Капой на сеновале. Чтобы нам было тепло, я купил в хозяйственном магазине тепловую пушку, которая нагоняла через вентилятор такую массу горячего воздуха, что мы чувствовали себя как в Африке.

Чуть позднее к нам присоединилась и Мнемозина, которая уже оправилась после родов. Больше они не стеснялись друг друга, и уж тем более не ревновали, а общались как родные сестры. Единственной помехой в нашей интимной связи с Мнемозиной была маленькая Нонночка.

Как только Нонночка писала или какала во сне, она сразу же настойчиво требовала своего, крича как резаная, поэтому Мнемозине приходилось бросать нас с Каппой, и бежать к ребенку.

В это время мы с Капой чувствовали себя неловко, ибо ничем не могли помочь Мнемозине.

Иногда к нам забиралась и Вера, но только для того, чтоб просто поболтать, а от меня она держалась подальше, так как очень скоро тоже должна была рожать.

Спустя несколько дней Мнемозина стала упрекать меня, что я совсем почти не занимаюсь ребенком и не помогаю ей, а она очень устает и спит очень мало, и только между кормежками.

Упреки Мнемозины поддержала и Нонна Львовна, говоря мне, что я должен хоть немного помочь Мнемозине, чтобы она могла отдохнуть.

Капа же, наоборот, встала на мою защиту, утверждая, что я и без этого устаю, как единственный мужчина в их бабьем царстве, а поэтому больше чем кто-либо нуждаюсь в отдыхе.

На самом же деле я действительно обленился.

Еще до родов Мнемозины я привел одного электрика, и с его помощью заменил всю проводку в доме, установив как в доме, так и в сарае тепловентилятор, и тепловую пушку, что в дальнейшем нас избавило от рубки дров.

Воду теперь носила в основном Капа, в магазин ходила Нонна Львовна, а зверюшек кормила Вера. Как ни странно, но я действительно ничего не делал!

Если только занимался сексом с Капой и с Мнемозиной, но это уже была не обязанность, а взаимная необходимость, без которой вообще я не мог представить своего существования, как впрочем, и все мои жены.

Беда заключалась только в том, что все они мечтали видеть меня единственным своим покровителем, а этого я допустить не мог, поскольку думал, что по-справедливости должен каждой из них уделять свое внимание, а они, в свою очередь, к этому никак не могли привыкнуть.

Любая из них видела во мне свою собственную вещь, принадлежащую только ей и никакой другой женщине.

Они только на время становились подругами, а потом снова тихо враждовали между собой. И как мне их было приучить, и как я могу в равной степени быть со всеми, и в постели, и в жизни, за исключением нашей акушерки Нонны Львовны?!

– А почему бы Нонне Львовне не помочь тебе? Ты бы сцеживала молоко в бутылочку, а потом отдыхала, а Нонна Львовна ухаживала за ребенком и кормила его, – предложила Капа Мнемозине.

– Стоит малышку только приучить к соске, и она уже ни за что не возьмет грудь, – нахмурилась Мнемозина.

– И откуда ты это взяла?! – удивилась Капа.

– Надо читать доктора Спока, Капочка! – заступилась за Мнемозину Нонна Львовна.

– И когда они перестанут ругаться между собой?! – подумал я. – Человеку так мало отпущено жизни, а он все равно тратит ее на всякие мелкие дрязги!

– Я и так, между прочим, сцеживаю, когда у меня затвердевают соски, и они у меня так болят, – заплакала Мнемозина.

– Это пройдет через полтора месяца, – успокоила ее Нонна Львовна, – с непривычки это у многих бывает.

Неожиданно мне стало стыдно, и я обнял, и поцеловал Мнемозину.

– Можно я позвоню родителям, чтобы они приехали поглядеть на внучку?! – спросила она.

– Конечно, можно, – улыбнулся я, еще крепче прижимая ее к себе.

– А вдруг мой отец через них узнает, где мы?! – насторожилась Капа.

– Да, брось ты, ничего он не узнает, поглядела на нее красными от слез глазами Мнемозина.

Я еще крепче прижал к себе Мнемозину, и Капа с Верой тоже с двух сторон прижались к нам, образуя вместе с нами молчаливое и величественное создание.

От их прикосновения у меня даже мурашки побежали по телу. О, Боже, как же я счастлив с ними!

И неужели потом этого никогда больше не будет?! Ведь только благодаря им, я из холодного и равнодушного эгоиста превратился в тонко чувствующего и понимающего мужчину.

– А почему вы так боитесь своего отца?! – обратилась Нонна Львовна к Капе, и нам пришлось ей рассказать о Филиппе Филипповиче, и об истории нашего побега, связанного с ним.

– Тогда вам не надо звонить, – забеспокоилась Нонна Львовна, – я уверена, что он за ними следит!

– Что же мне делать?! – расплакалась Мнемозина.

– Я сама попробую к ним съездить, а если будет что-то не так, позвоню! – улыбнулась Нонна Львовна.

– А кто же у меня будет принимать роды? – встревожилась Вера.

– А вот приму у тебя роды, тогда и поеду! – успокоила ее Нонна Львовна.

– И все же я вам не советовала бы, – вздохнула Капа, – если вы попадете в руки моего отца, то он из вас все жилы вытянет, чтобы узнать, где я!

– Послушай, если всего бояться, то, так и с ума можно сойти! – забеспокоилась Нонна Львовна, и, взяв из кроватки спящую Нонночку, прижала ее к своей плоской груди.

Признаюсь, что мысль Нонны Львовны нисколько не обрадовала меня, и хотя я сам в порыве нежности дал Мнемозине согласие на звонок к родителям, но с нашей стороны это все же было опрометчивым шагом.

Я попытался было отговорить Нонну Львовну от этой идеи, но она всем так понравилась, что меня никто не слушал.

Грустно, конечно, когда любимые тобой существа не хотят тебя выслушать, понять, но все же ты так любишь их, что всегда и за все прощаешь! Может быть, страх их потерять сделал из меня такого послушного зверька?!

И лишь одна только мысль – лишь бы войти в их нежное лоно, а там хоть трава не расти, лишь бы открыть эту загадочную дверь и опять проникнуть в их тайну!

Думается, что постоянное проникновение – суть ветра и Бога, а, проникая в него, мы проникаем в темный вечный лес, а потом обратно возвращаемся к себе, теряя по дороге божьи тайны…

Так иногда, глядя на разметавшуюся под тобой в экстазе женщину, ты вдруг видишь и ощущаешь Бога, божественное создание, раскрывшее тебе все свои окна и двери, всю свою сокровенную глубину, любую сжавшуюся звериным комочком смертную душу.

Этой ночью мы спали все вместе. Вера прижалась ко мне спиной, Мнемозина грудью, Капа прижалась щекой к моей щеке, а моя рука легла на живот Веры, чувствуя, как шевелится еще одно живое существо.

Ночь. Тишина. Только в углу курятника мышиный писк и шорох, а ближе к нам на насесте спокойное куриное дыхание, и тихое шуршание в кроличьих клетках.

И вот в такую минуту, когда все спят, а я не сплю, я думаю о Смерти. Почему-то мне она представляется темной громадой, съедающей и поглощающей всего меня.

Она наступает на меня, а я отбегаю.

Шум вентилятора из тепловой пушки и протяжное завывание метели за окном усиливают поток моих странных мыслей.

Какая-то смутная тревога в душе, какой-то удивительный страх и ожидание. Мои жены спят и ничего не видят.

Мнемозина смешно посапывает, едва ли не храпит, Вера спит с открытым ртом, ее нос совсем не дышит, а Капа спит беспокойно и даже разговаривает во сне.

– Ой, не надо! – говорит она, и по смыслу слов и интонации ее голоса, я понимаю, что она во сне разговаривает со своим отцом.