Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца

Интересно, когда ночью маленький щупленький Петя залезает на огромную и необъятную Сару, что он чувствует?! Может, у него от страха кружится голова, а может он боится упасть с нее и разбиться?! Нет, это я, кажется, перебрал «Бургундского», а может, «Хванчкару».

– Кстати, «Хванчкара» десятилетней выдержки в одном ряду с божественным нектаром, – замечает улыбающийся Петя.

Он опять самозабвенно целует свою Сару, а потом неожиданно расстегивает на ней платье, радуясь ее хохоту, и показывает мне два огромных (я бы ни за что не сказал, что это груди) земных шара с двумя розовыми холмами посередине…

– Смотри, какое у меня есть богатство! – рассмеялся Петя, и тут же на моих глазах как ребенок уткнулся ей в грудь.

– А когда он пьет пиво, он всегда посыпает их солью, и посасывает после каждой кружечки, – мечтательно вздохнула Сара, с плотоядным лукавством поглядывая на меня.

Боже! Как изменился мир, как быстро в нем посходили с ума вполне добропорядочные люди!

И этому человечику мне придется доверять свою семью! Просто бред! Но что поделаешь, если бред стал не только частью нашей жизни, но и частью общей философской диллемы – быть или не быть в этом многолюдном хаосе?!

И потом, в своей семье Петя может быть каким угодно идиотом, главное, чтобы в своей профессии он оставался грамотным специалистом.

К тому же в моей семье, со спятившей Мнемозиной и ее родителями я чувствую себя еще более ужасным идиотом, хотя бы, потому что поставь любого человека в идиотское положение, как он сразу, без лишних слов, становится идиотом!

Когда я заговорил о своей семье и проблемах, царящих в ней, Петя мгновенно расстался с одним из земных шаров смеющейся Сары и весь обратился в слух.

Он меня слушал, почти не перебивая, хотя иногда останавливал, причмокивал языком, разливал вино по бокалам, и, чокаясь со мной и с Сарой, выговаривал одну единственную фразу по латыни: «Кульпа лята, кульпа левис!», что означало, маленькая небрежность, большая небрежность!

Значение этой древнеримской пословицы я знал со студенческой скамьи, но какое отношение она имела к моей семье, я едва ли догадывался, и поэтому все больше краснея, разглядывал с удивлением Петю.

– Продолжай, старик, продолжай, – смеялся по инерции Петя, пронзая меня внимательным взглядом исследователя человеческих душ.

– И на кой черт, я приперся к нему, – думал я уже с нескрываемым сожалением о нашей встрече, – психиатр, играющий в психозы!

– А вот это ты зря, – обиделся Петя, заметив на моем лице кислое выражение, – я же тебе еще ничего не сказал! Да и не скажу никогда, пока сам не побываю в твоей семье, разумеется, под каким угодно видом, только не под видом психиатра!

– А ты скажи, что ты его дружок! – со смехом обняла Петю своей большой ручищей Сара.

– Да, он мне и так дружок, – не понял ее смеха Петя.

– Голубой дружок, – еще громче, аж до слез захохотала Сара.

– Не обращай на нее внимания, – шепнул мне Петя, – когда она немного переберет, с ней всегда случается истерика!

– И ты ее не лечишь! – удивился я.

– Я не Бог, чтобы всех исцелять, – грустно улыбнулся Петя, – а потом ее частый смех вселяет в меня оптимизм! Романтизм, а еще похуизм!

– Ах, ты худобушка моя оптимистичная! – хихикнула Сара, и чуть изогнувшись, втянула Петины губы в себя, так что от Петиной головы остался только крошечный носик и два вытаращенных от изумления глазика.

– Вообще-то я пошутил, все у меня очень хорошо, просто захотел тебя увидеть, ну, заодно и пошутил! – соврал я, при помощи удачно подвернувшейся мыслишки.

– Ну, а в гости на выходные как-нибудь пригласишь?! – мгновенно выскочил из чудовищной пасти Сары Петя.

– Как-нибудь приглашу, а сейчас мне некогда! – смутился я, чувствуя, как весь покрываюсь алым заревом и мелкими капельками пота.

– Так, значит, приглашаешь?! – едва успел спросить меня Петя, как тут же снова был втянут внутрь хищным ртом Сары. Сара с Петей сидящие за столом, и посреди гостиной, напомнили мне вдруг картинку из энциклопедии Брема «О животных»: огромная щука хватает своей зубастой пастью мелкого пескаря едва выплывшего из-под коряги.

– Никому я не нужен, – подумал я, и с удрученным вздохом, незамеченным гостем вышел из их квартиры, и долго еще с тоской бродил по вечерним улицам, разглядывая свои ноги в невзрачных ботинках.

И ноги, и ботинки были одинаково старыми и забытыми вещами, я почти о них никогда и не думал, а теперь вот неожиданно задумался, как о самых важных на свете вещах, и мне почему-то стало стыдно, хотя бы потому что Мнемозина не соответствовала ни моим старым ногам, ни моим старым невзрачным ботинкам, и почему-то именно в этом я почувствовал причину ее глубокого психоза…

«Из ниоткуда в никуда», – говорили древние греки, и были по-своему правы.

Костер моей любовной страсти к Мнемозине почти уже догорел, а с Верой в чулане я уже не столько блаженствовал, сколько затыкал ей рот подушкой, как только замечал в ней натяжение голосовых связок. Леонид Осипович часто плакал и вздыхал, и за что-то просил у меня прощения, Елизавета Петровна продолжала оставаться в своей комнате и срала как канарейка.

Как бы написал писатель прошлого века: «Жизнь шла своим чередом». И все же грустнее всего было опекать спятившую, и одновременно беременную от меня, Мнемозину. Иногда она при малейшем звуке, например, позвякивании ложки об стакан, как голодная собака кляцала зубами и залезала под стол, и долгое время лежала у моих ног, свернувшись калачиком.

– Почему ты ее не бросишь?! – удивлялась, в очередной раз обнажившаяся для соития Вера в нашем укромном чулане. – Над ней ведь можно оформить опекунство и тратить ее денежки себе в удовольствие! Подумай об этом хорошенько!

– А если у меня к ней есть чувства?! – возмущался я.

– Да, разве сумасшедшую можно любить?! – удивлялась Вера.

Иногда мы с ней так увлеченно спорили, что даже позабывали, зачем мы заперлись в этом чулане. «Жизнь напоминает абсурд», – говорил я себе, – и с этим, увы, бесполезно бороться!

Можно только делать вид, что ничего не происходит, можно жить, как и раньше, блуждая сомнамбулой по ресторанам, ища на ночь очередную женщину!

Но кому я нужен, старый и облезлый, то ли человек, а то ли пес? Если только своей спятившей Мнемозине, которая стучит зубами при каждом шорохе, или когда я овладеваю ею ночью, или своей домработнице Вере, уже привыкшей к солидной надбавке к зарплате?

Ну, уж, конечно, никак не Леониду Осиповичу с Елизаветой Петровной, которые или плачут, или срут при одном упоминании моего несчастного имени.

А ведь многие мои родственники с фамилией Розенталь стали профессорами, написали множество книг и учебников по медицине, астрономии и другим наукам!

Достигли очень многого в своей жизни.

Я и сам мог безбедно прожить без Мнемозины с ее родителями, о чем я Вере, разумеется, никогда не говорил. Что же меня держало около Мнемозины?!

Что заставляло меня испытывать страдания и все рано оставаться рядом с ней?!

Любовь! Это огромное и светлое чувство, а еще тайна ее тела, ее мозга и ее неожиданной болезни! И еще наше дитя в ее материнской утробе…

Дитя незримое в доме, чье имя – живот… Живот – значит живет!…

Живот с каждым днем округлялся, призывая меня любить и беречь Мнемозину, даже против всякой логики и смысла! Дни проходили, ничем не отличаясь друг от друга, а я все еще пытался откопать в этом какой-то смысл.

Смысл мне представлялся чем-то вроде клада, спрятанного от меня совсем недалеко.

Я предчувствовал сияние алмазов, изумрудов, блистание золота и сверкание бриллиантов. Я ощущал, что все драгоценности мира спрятаны в животе у моей Мнемозины.

Поэтому, оставаясь с ней наедине, я притрагивался к нему как к святыне, стараясь не замечать, как кляцает зубами от страха моя бедная Мнемозина.

Я уже берег ее, чувствуя приближение родов. Стоило мне только приложить свое ухо к ее животу, как наше дитя тут же ударяло ножкой то вправо, то влево от пупка Мнемозины, и весь живот Мнемозины необычайно красиво пульсировал и колыхался как сказочная гора, священное возвышение, а я прикладывался к нему ухом, прижимался щекой и плакал, от счастья, что стану отцом, и от несчастья, что стану им же! А Мнемозина тихо подвывала мне в голос как понимающая собачка.

Я с сочувствием и любовью глядел в ее печальные глазки, но она тут же прятала их, страх ее был настолько велик, что она боялась даже моего взгляда, колдовского сглаза, порчи, всякой мерзости и скверны, всего, что понавыдумывали ее свихнувшиеся родители.

А еще я не упомянул об анонимках. С тех самых пор, как Мнемозина вместе с родителями спятила, разглядев во мне колдуна, мне по почте стали приходить какие-то странные письма, написанные по-детски корявым почерком и никем не подписанные.

Почти все они были одного содержания, в них кто-то неизвестный просил меня, а впоследствии уже настойчиво требовал оставить в покое Мнемозину и ее родителей, поскольку они уже спятили, и уверял меня, что ничего хорошего в моей жизни с ними уже не произойдет, да и ребеночек родится таким же таким же сумасшедшим дитятей! И что сам я себя доведу до безумия своими же греховными страданиями!

Получив несколько таких писем, а эти писульки я получал чуть ли не каждый день, я уже нисколько не сомневался, что их писала Вера. Возможно, Вера догадалась, что я тоже не бедный человек, и потом, она не раз и не два предлагала мне сдать их в дурдом, а самому завладеть и квартирой, и состоянием Мнемозины, и даже домом ее родителей в Подмосковье, который был их предыдущим зятем оформлен на них!

Боже, Вера была так настойчива в своих предложениях, что мне казалось, что она меня насилует и физически, и духовно, но и от нее, я отказаться не мог.

Мне была постоянно нужна женщина, в которую бы я постоянно изливал свое семя!