Вскоре в дверь кабинета кто-то настойчиво постучал кулаком, но я продолжал оставаться в ней как во сне, как в изумительном и волшебном абсурде собственного существования!

Абсурд был мне необходим как воздух, как вода!

Без абсурда бы истощился запас моего жизненного терпения, особенно при постоянном общении с разлагающимися трупами, и, наконец, иссякло бы столь необходимое любопытство, любопытство, на котором замешана вся моя жизнь!

Я давно уже понял, что человек не может умереть безвинным существом.

Еще в детстве, посещая изостудию, я нарисовал акварелью небольшую картину, на картоне, сопливый мальчишка бросает во всех проходящих мимо него людей комьями грязи, и все прохожие, заляпанные с ног до головы грязью, с большим удивлением смотрят на него, и словно понимают, что только от одного прикосновения небольшого кома грязи к их телу, они все стали грязными, и им уже никогда не отмыться, ибо любое прикосновение грязи к тебе делает тебя грязным на всю жизнь.

Вот и сейчас я чувствовал себя и грязным, и усталым, как будто бы уже прожившим всю свою жизнь без остатка, и в то же мгновение, а может быть именно в нем самом, я ощутил весь смысл своего земного восхождения…

Я видел ее голое тело как белый чистый снег, и вся она как во сне казалась мне безумно далекой и неузнаваемой.

Губы мои были очень напряжены, и казалось, все еще целовали ее и втягивали в себя ее соленые слезы с разгоряченных щек…

Я продолжал тихо проводить ладонями по ее животу и бедрам, по ее волосатому лобку и плечам, мои руки тихо кружились по всему ее телу, словно боясь нарушить эту удивительную тишину.

Кто-то за дверью стучался в нее, кто-то проходил мимо по коридору, далекие голоса как позывные неизвестных галактик едва достигали нашего слуха, как тут же убегали прочь…

Она что-то шептала, плакала, потом неожиданно трогала мое постаревшее лицо дрожащими руками…

Теплые и необъяснимо родные, они при каждом своем прикосновении будто прирастали к моим горящим щекам, как крылья сказочной птицы.

В какую-то минуту я стал бессознательно повиноваться ей, словно был частью ее собственного тела…

А она повиновалась мне…

Есть у человеческой плоти одно волшебное свойство, когда ты можешь касаться своей возлюбленной не руками, а всей душой и связанной с ней нервными окончаяниями, когда физиология переплетается с сакральной тайной души, и она, душа отдает тебе все свое тепло, вбирая в себя по капле ее живую душу, души словно обмениваются своим теплом, в то время как фаллос – воплощение страсти и огня, пробирается в ее таинственную глубь, и освещая ее всю своим внутренним светом, я уподобляюсь ее собственному теплу, телу, томлению вожделенно томящемуся в нем…

Ее вздрагивающие бедра лежали на мне пойманными сернами… Горьковатый запах наших греховных тел все явственнее обнажал красоту нашего безмолвного погружения друг в друга…

И снова в причудливом кружении ее лобка, лобызающего всем своим притягательным возвышением мой отвердевающий фаллос, мой корабль вползающий, влетающий и раздвигающий ее таинственные недра первозданной, и кажется, никогда неиссякаемой плоти, в томительной жажде ненасытных губ, и в бьющемся сумасшедшем оргазме, в кровотоке, мы не просто воплощались в голодных тварей – мы сами возникали и тут же пропадали фантастическими тенями, мы бились и падали, словно в первобытных конвульсиях, и снова уходили в себя, на самую темную глубину опустошенного и низверженного рассудка.

Этому состоянию даже спустя много лет никак нельзя подыскать какое-то имя, или название, одна только удивительная чистота в груде разгоряченных растаявших тел…

– Пусть я старый, – думал я, – и даже очень старый, но именно сегодня я по-настоящему почувствовал ради чего я жил все это время, я жил ужасно, я жил просто так, по какому-то странному заранее заведенному распорядку, изо дня в день, с утра до вечера я вскрывал трупы или разглядывал раны и ссадины на живых, их рентгеновские снимки, и писал заключения, в которых не было ни одного поэтического слова, одни лишь факты и описания фактов, как ущербности самого бытия.

А ближе к ночи я как оглашенный стремился в один из ресторанов, где всегда находил какую-нибудь одинокую женщину, готовую переспать с тобой за деньги или даже просто из любопытства. Несколько сотен женщин за одну несчастную жизнь, и ни одного запомнившегося лица! Неужели я всю жизнь только и делал, что сам себя же обкрадывал?!

– Ты будешь моей женой, – опять сказал я, крепко прижимая ее к себе, как только что приобретенную мной вещь.

– Неужели я такая дура, что выйду замуж за старика, – засмеялась она.

Теперь в ее смехе обнаруживался хорошо знакомый цинизм, я одним проникновением в ее лоно, будто помимо собственного семени излил в нее еще много желчи и грязи, приобретенных мною за долгие годы существования, и теперь она была такой же, как я и сам, такой же злой, несчастной и родной, легко узнаваемой по искривленной улыбке. Впрочем, ей было больно только с непривычки, даже излив в нее свое семя, мой ствол продолжал оставаться в ней, в ее вдохновенно пульсирующем лоне.

И то, что она стала со мною говорить, даже ощущая его внутри себя, лишний раз подтвердило мою догадку, что она преступила этот незамысловатый рубеж, и теперь уже вся в моей власти, и готова покорно сносить все, что создал я, ее повелитель!

От одной только этой мысли я снова излил в нее семя и почувствовал себя неожиданно цветущим как во времена своей былой молодости, когда был переполнен всякой силой.

– Я ненавижу тебя, – она опять заплакала, а я опять вбирал, втягивал в себя губами ее соленые слезы, в то время как мои пальцы зарывались в ее черных курчавых волосах.

Я всегда следовал правилу: люби, если можешь любить, и никогда не пытайся себя сберечь, ибо все сбереженное тобой – это просто кинутое на ветер.

Возможно, на меня так действовали трупы, которые я ежедневно вскрывал. Я безнаказанно резал их, препарировал как лягушек, дотрагивался до их внутренностей, и при этом чувствовал себя очень несчастным человеком.

Однажды мне пришлось вскрывать тело своего старого друга. Это было ужасно! Я бы с большой радостью отдал это тело Борису Иосифовичу Финкельсону, но не мог, поскольку, как-то раз, по глупости пообещал своему другу на его дне рождения, что если он умрет раньше меня, то тело буду вскрывать именно я.

Думаю, что моему другу было уже все равно, а вот по отношению к самому себе это был верный садизм! Конечно, я мог бы и отказаться от своего обещания, но я дал ему слово!

– В твоих рассказах почему-то присутствует какой-то жуткий смысл, – прошептала Мнемозина.

Мы уже выпили с ней по стакану спирта, закусив черным хлебом с салом, на который я по старой привычке намазал мёд.

– А разве в том, что ты сделала идиотом собственного супруга нет ничего жуткого?! – усмехнулся я.

– Он и при жизни был совершенным идиотом, – уже не прошептала, а с какой-то удивительной ненавистью в голосе, произнесла Мнемозина, и присев возле меня на пол, прижалась к моим ногам. Прямо, как брошенная всеми собака. Я попытался ее погладить ладонью по голове, но она тут же отдернула от меня голову.

– Не надо, – поморщилась она, – он меня тоже так же гладил, а я не хочу никаких воспоминаний о нем!

– Неужели вы так плохо с ним жили?! – удивился я.

– Но я же сказала, что он был идиотом! Круглым идиотом, и еще к тому же извращенцем, садистом!

– Однако, когда ты выходила за него, он ведь не был идиотом?! – прищурился я, пытаясь уловить хоть слабый намек на ее искренность, – или разве ты не могла с ним развестись?!

– Могла, но не хотела, – вздохнула она.

– И что же тебя к нему влекло?! Деньги?!

– Не только они, была еще какая-то странная удивительная жалость, какая бывает к несчастным людям, даже к идиотам, каким он и был! – ее глаза растерянно ловили мой упрямо нацеленный взгляд.

– То, что он был идиотом, это еще как-то понятно, а вот то, что он был… – я взглянул на Мнемозину уже с изрядной долей иронии.

– Конечно, раз я пыталась убить его, то само собой, в личных целях я могу искажать факты! И это вполне логично!

Однако сейчас я беседую не со следователем, не с судьей и прокурором, а с ничтожеством, который, воспользовавшись моими проблемами, лишил меня невинности, а теперь еще принуждает к браку!

– Какой пафос! – призадумался я. – Однако некоторые так любят пафос, что впадают в него с любым текстом! Как актеры на сцене!

– Ну, пожалуйста, ну, давай разойдемся по-хорошему! – заплакала она. – Неужели тебе недостаточно будет одних денег!

Ведь на эти деньги ты вполне можешь купить себе сколько угодно женщин!

– Женщин на одну ночь и тоску на всю оставшуюся жизнь?! – вздохнул я.

– Да, ты просто ненормальный, – с негодованием поглядела на меня Мнемозина, – мало того, что ты лишил меня невинности, так ты еще хочешь, чтобы я тебя ублажала всю свою жизнь!

– Не ублажала, а была моей женой, – нахмурился я, и снова разлил спирт по стаканам, – человек побеждает порой тогда, когда перестает быть самим собой! Не знаю почему, но я неожиданно полюбил тебя, и я бы никогда и ни за какие деньги не согласился подделывать результаты этой экспертизы! И дело не только в моей честности, даже судя по ранам Германа на снимках, нельзя избежать очевидного вывода о том, что кто-то приложил к его голове свою руку, а то, что ты, почти сразу как началось следствие, прибежала ко мне, лишний раз подтверждает твою вину!

– Ты просто старый козел! – снова расплакалась Мнемозина, но когда я протянул ей стакан со спиртом, она охотно выпила.

Теперь она была сильно пьяна, и как-то страстно безумно улыбалась, глядя мне прямо в глаза.

Я легко поставил ее на четвереньки и снова проник в нее.

Ее грубые оскорбительные для меня слова, еще сильнее разожгли мое желание, своим проникновением в нее я как будто возвращал Мнемозину в животное состояние, доказывая тем самым всю бесполезность ее слов, как и ее эмоциональной вспышки.