Он стоял около Эльзы, не дотрагиваясь даже до ее руки, но в каждом его слове трепетала охватившая его душу буря, пробуждая громкое эхо в груди молодой женщины, и в ней раздавалось требование любви и счастья. Но Эльза недаром выросла в строгой школе долга и отречения; эта школа лишила ее радостей молодости, но закалила ее силу воли, и последняя не изменила ей даже в такую тяжелую минуту. Она вырвалась из-под власти опасных чар.

— Довольно, Рейнгард! Замолчите, я не должна слушать вас! Вспомните о Лотаре.

— Если это грех перед ним, то он искупается мукой настоящих минут! — пылко воскликнул Рейнгард. — Ведь я не хочу обладать тобой, Эльза, не хочу отнимать тебя у Лотаря, но в одном ты не должна мне отказывать: скажи, что ты любишь меня! Дай мне услышать это от тебя! Только одно слово — и я унесу его с собой в далекую Африку, может быть, на смерть. Подумай, ведь мы прощаемся на всю жизнь!

Он опустился на колени; его глаза молили ее еще горячее слов. Они прощались на всю жизнь, Эльза тоже знала это. Она наклонилась к Эрвальду и произнесла:

— Да, Рейнгард, я безгранично люблю тебя! Теперь ты знаешь… уходи!

— Эльза! — Эрвальд вскочил. В его восклицании были и счастье, и отчаяние в одно и то же время. — Мы никогда больше не увидимся! Хватит ли у тебя сил вынести это? У меня — нет!

— Ты должен! — тихо сказала она. — И я должна. Уходи! Ты обещал!

В тот же момент Эльза почувствовала себя в объятиях Рейнгарда, на его груди. Это длилось только одно мгновение, потом с его губ сорвалось полузаглушенное: «Прощай!» — и он выбежал из комнаты.


35

В саду виллы Бертрама против обыкновения было тихо; только Зельма гуляла по дорожке с золовкой; мальчики были заняты с отцом в доме приготовлениями к прощальному торжеству в честь африканского дяди. Ахмет водил взад и вперед оседланную лошадь, от которой валил пар, очевидно, после усиленной езды. В Кронсберге в летнее время держали верховых лошадей для пользования приезжих, и Эрвальд каждый день ездил по нескольку часов; он не изменил этой привычке и сегодня и только что вернулся домой.

— Кронсбергские лошади будут рады, когда этот любимец пустынь наконец уберется, — заметила Ульрика, — а их хозяева перекрестятся обеими руками; ведь он портит им лошадей. Опять скакал сегодня, как угорелый; достаточно взглянуть на несчастное животное.

— Эрвальд не может обойтись без того, чтобы не ездить несколько часов в день, — сказала Зельма. — Он слишком привык к этому, ведь это связано с его деятельностью.

— Так пусть бы ездил по-человечески, а не привозил сюда своих диких африканских привычек, — проворчала Ульрика, по-прежнему питая неприязнь к Рейнгарду. — К слову сказать, ваш «знаменитый гость» не доставляет вам в последнее время особенного удовольствия; ему угодно быть постоянно не в духе, а сегодня, когда он вернулся из Бурггейма и сейчас же бросился на лошадь, лицо у него было темнее тучи.

— Я тоже нахожу, что он сильно расстроен, — согласилась Зельма, — но это понятно, ему тяжело расставаться с Зоннеком.

— Я рада, что Зоннек остается здесь, — сказала Ульрика, для которой Зоннек был «единственным человеком». — Вашего Эрвальда я от всего сердца дарю дикарям; с его привычками ему самое подходящее место в Африке, где он может разыгрывать из себя повелителя и мучить людей и животных. Ему бы быть предводителем племени дикарей; это не то, что Зоннек, который поселился себе в Германии, как разумный человек. Он придет вечером?

— Да, обещал, а Эльзы мы не увидим; она прислала мне сказать через моего мужа, что будет у леди Марвуд.

Громкое «ура» возвестило, что приготовления закончены. Мальчики примчались со всех ног звать мать и тетку, чтобы те взглянули на приготовленные чудеса; дамы изъявили согласие, и компания двинулась к дому.

Эрвальд сидел в своей комнате, в которой все уже было уложено в дорогу. По его лицу было видно, что усталость не дала ему покоя, а между тем вечером, при последнем свидании с Лотарем, ему необходимо было казаться спокойным. Впрочем, самое трудное было уже позади, оставалось перенести только это последнее испытание.

Послышались поспешные шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался Бертрам с растерянным лицом.

— Вы здесь, Эрвальд? — торопливо крикнул он. — Надо ехать в Бургсдорф, сейчас оттуда прибежал посыльный. Там несчастье… с Зоннеком.

Рейнгард, укладывавший в портфель какие-то бумаги, выпустил их из рук и вскочил.

— С Лотарем? Что такое?

— Он пробовал или чистил пистолет, знаете, тот, что собирался подарить вам. Или проклятая штука оказалась заряженной, или случилось что-то другое, только заряд попал ему в грудь. Рана, очевидно, не шуточная, потому что Лотарь без сознания. Посыльный думает, что он умирает.

Эрвальд застыл на месте. У него, привыкшего ко всевозможным ужасам, казалось, отнялись руки и ноги при этом известии; то, что выражалось на его лице, было больше чем испуг; это было предчувствие чего-то ужасного, чудовищного.

— Я велел запрягать, — продолжал Бертрам. — Через десять минут экипаж будет подан. Мы поедем мимо леди Марвуд и захватим Эльзу. Боже мой, Эрвальд, вы совсем растерялись! Может быть, это еще преувеличено; не следует сейчас же воображать худшее. Прежде всего, надо ехать.

Последние слова заставили Эрвальда опомниться. Он бросился к окну, распахнул его и крикнул негру, только что выводившему лошадь за ворота:

— Давай лошадь, Ахмет! Я поеду! Поезжайте скорее, Бертрам, гоните лошадей. Я поеду вперед!

Он сбежал в сад, вырвал из рук Ахмета поводья и вскочил на лошадь. Она еще не отдохнула от предыдущей скачки и вздумала возмутиться, но всадник погнал ее, как безумный. Он бешеным галопом пронесся через курорт, через мост, через город и вверх по дороге к Бурггейму; перед воротами он спрыгнул, предоставив лошадь самой себе, и бросился в дом.

Зоннек лежал на диване в своей комнате с подушкой под головой, без движения, с закрытыми глазами, без признаков жизни; старик Бастиан и одна из служанок суетились вокруг. Сюртук был расстегнут, рубашка в крови; очевидно, кровь еще не удалось остановить. Эрвальд подбежал к дивану, не теряя времени на расспросы, снял повязки и начал осматривать рану. Бастиан принялся рассказывать, что знал. Он услышал выстрел из сада, сейчас же пришел наверх и нашел барина плавающим в крови. У Зоннека хватило еще сил сказать несколько слов, чтобы объяснить, как случилось несчастье, потом он потерял сознание. По его словам, он чистил пистолет, тот выстрелил, и пуля, находившаяся в дуле, попала ему в грудь.

Эрвальд слушал, не говоря ни слова. С той минуты, как он увидел рану, его лицо побледнело так же, как лицо раненого, но он с обычным присутствием духа делал все, чего требовали обстоятельства. Он послал девушку за водой, приказал Бастиану принести домашнюю аптечку и наложил пока повязку из того, что было под рукой.

Боль от прикосновения к ранам заставила Зоннека очнуться; он медленно открыл глаза.

— Рейнгард, ты? — прошептал он.

— Не говори, не двигайся, а то кровь опять пойдет, — задыхаясь, сказал Рейнгард, оканчивая перевязку, но раненый сделал слабое отрицательное движение.

— Оставь… не стоит… Неосторожность… пистолет выстрелил… Я не знал…

Он замолчал, потому что Эрвальд наклонился над ним, и его глаза буквально впились в лицо больного; в этом взгляде, полном безмолвного смертельного страха, читался ужасный вопрос, хотя губы не произносили его.

Зоннек понял его.

— Соберись же с духом, — еле слышно прошептал он. — Будь мужчиной!

— Лотарь! — вдруг вскрикнул Эрвальд. Это был вопль дикого отчаяния. — Лотарь!

При этом восклицании Зоннек слегка вздрогнул и отвернулся.

— Оставь!.. Ты делаешь мне больно…

Эрвальд упал на колени и громко разрыдался. Он не знал слез с детских лет; в рыданиях этого железного человека было что-то потрясающее.

— Мой бедный мальчик! — мягко сказал Зоннек. — Ты очень любил меня, я знаю. Я поручаю тебе самое дорогое, что у меня есть, — Эльзу. Возьми ее под свою защиту.

— Нет, нет! — с ужасом вскрикнул Рейнгард. — Никогда! Ты не должен требовать этого.

Тяжелая, холодная рука умирающего опустилась на его руку, и его голос в приливе последней энергии зазвучал почти повелительно:

— Я хочу этого! Уважай мою последнюю волю!

Эрвальд бросился к нему на грудь и обхватил его руками; он видел, что здесь уже нечего остерегаться. Но он услышал только то же требование, произнесенное уже угасающим голосом:

— Эльза… не оставляй ее одной на свете… Обещай, Рейнгард… дай слово!

Глубокие серые глаза Лотаря не отрывались от лица молодого друга, и близость смерти придавала им что-то неземное; в них не было упрека, они выражали только всепрощающую любовь человека, которому друг был, может быть, дороже, чем молодая жена.

Рейнгард хотел запротестовать, отказаться, но этот неземной взгляд требовал от него, чтобы жертва была принесена не напрасно, чтобы кровь, бежавшая из раны, лилась недаром. Он опустил голову на холодеющую руку умирающего, прижался к ней губами и произнес:

— Я… обещаю!

Это были последние произнесенные слова. Глубокое молчание царило в комнате, залитой золотым сиянием заходящего солнца, как когда-то в комнате другого умирающего, в далекой Африке. Только здесь в окна смотрели снежные горные вершины, и жизнь, угасающая здесь, была лишь благом для окружающих, даже смерть была благом.

Рейнгард держал умирающего Зоннека в объятиях, сдерживая бурю своего отчаяния; он не хотел опять «делать больно» другу. Без звука, без движения он смотрел, как меркли глаза Лотаря, и принял его последний вздох. Тогда он опустился на его грудь сломленный, без сил.

Поспешно подъехавший экипаж остановился у ворот. Он привез врача, который был уже не нужен, и молодую вдову.