— Мама! Мама!

Восклицание восторга сорвалось с губ Зинаиды при этом первом безотчетном порыве сына; она осыпала ребенка страстными ласками и только потом поднялась с земли, чтобы поблагодарить его спасителя. Ее взгляд упал на Гартлея, который стоял рядом с Эрвальдом один, и в ней шевельнулось подозрение.

— Вы, мистер Гартлей? — спросила она прерывающимся голосом. — А… отец Перси?

Гартлей ничего не ответил и мрачно потупился; Рейнгард тоже молчал. К Зинаиде подошел Зоннек. Он был бледен, его лицо было мрачным, но он звучно и твердо ответил:

— Лорд Марвуд умер. Вы — вдова.


33

Наступил вечер, буря стихла; чистое, звездное небо раскинулось над озером, еще не успокоившимся, но вошедшим в свои берега. В Мальсбурге лежала жертва бури; когда ветер стих и опасность миновала, тело Марвуда было найдено.

Так же, как его друг, Марвуд был хорошим пловцом, но, по всей вероятности, был оглушен при внезапном погружении бота ударом упавшей мачты, потому что не выплыл, тогда как Гартлей тотчас вынырнул и вплавь достиг лодки. Эрвальд, видевший, как погрузился маленький Перси, бросился вслед за ним, и ему удалось благополучно добраться до него и доставить его в лодку.

Несмотря на явную опасность, они еще некоторое время кружили на месте крушения, чтобы подать помощь и лорду Марвуду, но он не появлялся, и в его гибели невозможно было сомневаться.

В комнатах Зинаиды еще виднелся свет. Она сидела у постели сына; истощенный пережитым волнением мальчик заснул в объятьях матери. Эльза сидела с ней, а Эрвальд еще не вернулся из Мальсбурга, куда проводил останки Марвуда.

На опушке маленькой рощи, подступавшей к самому берегу озера, стоял Зоннек; он вышел пройтись, несмотря на позднее время. Последние часы были полны тревоги. Беспокойство о ребенке, совсем окоченевшем в мокрой одежде, хлопоты о поисках тела, забота о страшно потрясенной Зинаиде — все это не давало ему времени думать о себе. Он боялся этого первого часа спокойствия и размышлений, но теперь он настал, и надо было взглянуть в глаза правде.

Подозрение уже несколько недель грызло и томило его душу, но все-таки это не была еще уверенность, и надежда все еще нашептывала ему, что умирающий Гельмрейх ошибся, что он был не в полном сознании, когда говорил; ведь ничто не подтверждало его слов. Но сегодня эта встреча Эльзы с Эрвальдом после того, как Рейнгард и сам Зоннек избежали смертельной опасности, сорвала покрывало с чувств обоих. Лотарь теперь знал, кого любила его жена, а также кого любил Рейнгард.

С его стороны было роковой ошибкой приковать к себе, старику, только что расцветшую юность; расплата наступила довольно скоро. Правда, в то время Эльза была серьезной, молчаливой девушкой, ее истинная натура дремала; потом явился Рейнгард, молодой, полный кипучих жизненных сил, и она очнулась от долгого сна; то, что должно было случиться, случилось; ведь они были созданы друг для друга.

Что же теперь делать? В душе этого человека, хоронившего в этот час все свое счастье, не было намека на низкую, пошлую ревность. Он знал, что ни со стороны друга, ни со стороны жены ему нечего опасаться вероломства. Рейнгард на днях уезжал; пока в его душе будет оставаться хоть искра страсти, он не вернется, в этом Зоннек был уверен. Эльза же оставалась с ним, как верная долгу жена. Они никогда больше не увидятся и будут всю жизнь испытывать несчастье из-за него. Рука Зоннека сжалась в кулак от невыносимой боли. Нет, нет, только не это! Этого сознания он не вынесет.

Неужели нет выхода? Может быть, развод? Вздор! Рейнгард скорее умрет, чем примет счастье из рук друга, зная, что это разобьет его сердце, а Эльза крепко держится своей католической религии; в ее глазах брак — таинство и не может быть расторгнут приговором светского суда; его может расторгнуть только смерть.

Взгляд Лотаря опустился на темную, волнующуюся водную поверхность, потом поднялся к звездам, ясно, мирно мерцавшим на небе, и он вполголоса повторил свою последнюю мысль:

— Смерть! Что ж, подумаем!


34

Кронсберг приобрел уже осенний вид, хотя кончался только сентябрь. Дома и виллы курорта были заперты; исключение составляла только вилла леди Марвуд, еще не уехавшей. Листва в садах осыпалась.

И старая липа перед воротами Бурггейма стояла в осеннем уборе; она вся горела золотом в ярких лучах полуденного солнца. Прислонившись к стволу, опять стоял человек, который приветствовал ее в ту лунную ночь как старого друга своего детства. Тогда он вернулся после многих лет отсутствия, сегодня же пришел проститься с родиной навсегда.

Эрвальд уезжал завтра и шел теперь в Бурггейм сказать последнее «прости». Он медленно окинул взглядом долину и горы, и его взор снова остановился на Бурггейме. Он знал, что никогда больше не увидит этого старого дома, его поросших мхом ступеней, темных елей и больших синих глаз, блеснувших ему навстречу в ту лунную весеннюю ночь.

Грудь этого сильного человека разрывалась от отчаянного горя, но он подавил его, по крайней мере, на минуту…Он долго терпел, теперь надо было вынести всего лишь прощание, а при этом должен был присутствовать Лотарь, слава Богу, поневоле надо было держать себя в руках.

Рейнгард отворил ворота и вошел. Он застал Зоннека в его кабинете с Бертрамом; последний как обычно весело крикнул навстречу входящему Эрвальду:

— А, легки на помине, Эрвальд! Мы только что говорили о вас, и я рассказывал, как весь мой дом облачился во вретище[9] и посыпал голову пеплом в знак траура, потому что вы завтра уезжаете. Мои мальчики не могут представить себе, как они будут обходиться без африканского дяди и своего товарища по играм, Ахмета, и, кажется, весьма не прочь сбежать в Африку. Мне придется смотреть за ними в оба.

— Да, они поведали мне кое-какие планы относительно этого, — со слабой улыбкой ответил Эрвальд, пожимая другу руку, — но я посоветовал им пока отложить их исполнение. Я от леди Марвуд; ходил проститься с ней. Перси был еще в постели, но имеет уже совсем бодрый вид; мать настояла, чтобы я взглянул на него еще раз и дал ему поцеловать себя на прощанье.

— Что же, у него есть основание быть благодарным своему спасителю. Впрочем, маленький лорд вел себя молодцом; вынести такой ужас да еще холод в мокрой одежде — не шутка, а он отделался только простудой. В первые дни я порядком боялся за ребенка, да и за мать тоже, потому что для нее это значило быть или не быть. Я никогда не забуду крика счастья, с которым она упала на колени перед постелькой сына, когда я сказал ей, что опас- ность миновала. Мальчуган уже смекнул, в чем дело, и тиранит ее довольно основательно; стоит ей отойти на минутку, как он уже зовет свою маму и диктаторским тоном требует, чтобы она сидела с ним. Но она на седьмом небе от его деспотизма.

— Да, она довольно скоро завоевала сердце своего Перси, — вмешался Зоннек. — Ребенок чувствует материнскую любовь, особенно когда болен, и мать день и ночь не отходит от него. От отца Перси едва ли видел ласку; холодная натура Марвуда не допускала проявления теплых чувств. Так ты уже простился с Зинаидой, Рейнгард? Ты не увидишься с ней в Каире?

— Нет, ты знаешь, я не буду надолго останавливаться на берегу и сейчас же двинусь внутрь материка, а Зинаида намерена, как я сейчас узнал, провести осень в Италии.

— Ради мальчика, — подтвердил Бертрам. — Перси — слабый ребенок и только что выздоровел; нельзя прямо из сурового горного климата перевозить его в Египет, где еще так жарко, поэтому я посоветовал остановиться для постепенного перехода в Италии. Дней через восемь-десять, я надеюсь, маленький лорд будет в состоянии ехать. Однако перейдем к вам, господин Зоннек. Вы мне вовсе не нравитесь с тех пор, как вернулись. Боюсь, что вы надорвали свои силы во время спасения утопающих и теперь расплачиваетесь.

— Я чувствую себя прекрасно, уверяю вас, — возразил Зоннек, хотя его внешность противоречила его уверениям; он был бледен и имел болезненный вид; он опять сгорбился и выглядел усталым, что совсем было исчезло со времени его женитьбы.

— Да, ты переутомился, — сказал Эрвальд, озабоченно глядя на лицо друга. — Мне не следовало допускать, чтобы ты ехал со мной, но в минуту опасности всегда думаешь только о том, что всего ближе. В дальнейшем ты должен больше беречься, Лотарь, такие похождения не по тебе. Хорошо, что в Германии они могут потребоваться только в виде исключения.

— И я категорически запрещаю их повторение, — заметил доктор. — Пробиться к тонущей лодке, наверно, стоило гигантского труда. Ваш подвиг наделал шума, газеты разнесли весть во все концы. Все восхищаются нашими двумя африканскими героями, оказавшимися в придачу ко всему прочему еще и отважными пловцами.

— Да, шума наделали немало, — сказал Рейнгард, пожимая плечами, — хотя, в сущности, тут не было ничего особенного, наш брат должен быть на все руки.

— Для вас, конечно, тут не было ничего особенного, — засмеялся Бертрам. — Вы, наверно, проделали уже с дюжину таких подвигов и проделаете еще дюжину, когда попадете опять в свои пустыни и девственные леса. Кстати, кажется, и господин Зоннек вспомнил сегодня Африку; вообще, у него нет привычки держать смертоносное оружие между мирными бумагами.

Он шутливо указал на письменный стол, на котором блестело дуло превосходного пистолета, очевидно, старинной работы; он лежал на рукописи начатого Зоннеком сочинения на виду, так что каждому бросался в глаза.

— Это подарок Рейнгарду на прощанье, — спокойно объявил Зоннек. — Я купил этот пистолет в Каире несколько лет тому назад. Прекрасная арабская работа, не правда ли?

— Удивительная! — сказал доктор, любуясь рукояткой с художественно исполненной чеканкой. — В таких вещах восточные мастера — искусники.