— Дедушка, пусти меня! — со стесненным сердцем просила Эльза, пытаясь высвободиться.

Однако влажная, холодная как лед рука деда крепко держала ее руку, и он грозно зашептал:

— Ты еще не поняла этого? Или не хочешь понимать? Он влюблен в тебя! В жену своего друга!

Эльза вздрогнула при этих словах, так грубо, безжалостно сорвавших покров с несчастья, приближение которого она смутно и со страхом чувствовала, но которого еще не осознавала. В ужасе, не будучи в силах произнести хоть слово, она смотрела на старика; его зловеще горящие глаза буквально впились в ее лицо.

— Чего же ты так побледнела? — спросил он. — Что тебе за дело до этого, если ты помнишь честь и долг? Ты думаешь, я не видел, как вы стояли сейчас рядом, точно весь мир вокруг вас провалился, и он целую минуту смотрел тебе в глаза, а тебе и в голову не пришло помешать ему. Впрочем, разве можно ждать верности, чести и долга от бернридовского отродья! Один раз Лотарь уже внес несчастье в мой дом, не подозревая, что делает; теперь он вносит его в собственный дом в лице этого возлюбленного друга. Тогда это был Людвиг Бернрид, этот негодяй, а теперь…

Старика остановило восклицание Эльзы. Она вырвала руку и резко отступила говоря:

— Не повторяй этого! Не называй так моего отца! Или я забуду, что ты болен, что я должна щадить тебя…. все забуду! Этого я не вынесу!

— Да неужели ты запретишь мне? — вскрикнул Гельмрейх, донельзя раздраженный противоречием. — Теперь ты знаешь почти все о своем отце; Лотарь рассказал тебе. Ты имеешь полное основание гордиться им! Ему мало было погубить жену и себя самого, он еще подкинул тебя мне, рассчитывая на мое милосердие! Я, человек, которого он смертельно оскорбил, должен был воспитывать его ребенка! Он ничего не оставил тебе в наследство, кроме своей горячей крови, которая бунтует против всего, что пахнет долгом и подчинением. Я хотел с корнем вырвать эту страстность у ребенка, но сумел только придавить ее; стоило мне выпустить тебя из рук, и она опять прорывается. Она будет несчастьем твоей жизни!

Ни старик, ни Эльза не заметили в своем возбуждении, что дверь открылась, и Эрвальд остановился на пороге, готовый защищать молодую женщину. Но она не нуждалась больше в защите; она выпрямилась, точно сбрасывая с себя иго, которое так долго носила, и вскрикнула вне себя:

— Несчастьем моей жизни был ты, да, ты, дедушка, со своей немилосердной жестокостью! Когда я приехала к тебе маленькой сироткой, у которой не было никого на свете, кроме тебя, всякий другой простил бы и полюбил ребенка, хотя и оттолкнул его родителей; ты же ненавидел меня за моего отца, да, да, ненавидел! Я почувствовала это с первой же минуты, хотя поняла гораздо позже. Тебе доставляло удовольствие мучить меня, коверкать все, что было во мне живого и сильного, ты был бы рад осудить меня на духовную смерть! Я убежала однажды ночью, в метель, на смерть, лишь бы уйти от тебя, а теперь я готова на коленях благодарить Лотаря за то, что он вырвал меня из твоей власти. Мой несчастный отец должен был тяжко искупать один-единственный грех молодости, на который его толкнула только любовь, а ты, согрешивший в десять раз тяжелее против него и против меня, ты, не знающий ни любви, ни прощенья, теперь, когда он умер, хочешь еще позорить его перед дочерью? Попробуй сделать это еще раз, и я уйду от тебя и оставлю одного в твой смертный час!

Она стояла перед стариком, полная страстного негодования, и швыряла ему в лицо эти обвинения. Старый тиран, не выносивший ни малейшего противоречия, замолчал перед таким взрывом гнева и растерянно опустился на подушки; внучка внушала ему страх, может быть, своим сходством с покойным отцом, которое проявилось в эту минуту особенно резко.

Это сходство бросилось в глаза и Эрвальду. Точно так горели глаза Людвига Бернрида во время скачки, когда он мерил взглядом противника, вырывавшего победу из его рук. Эрвальд хотел войти, но остановился на пороге как прикованный; его глаза с выражением страстного восторга не отрывались от молодой женщины. Итак, жестокое воспитание ничего не уничтожило! Ему удалось только сковать Эльзу, и теперь последние оковы были сброшены. Перед ним опять был прелестный, живой ребенок, умевший подкупающе ласкаться и необузданно, с гневом упрямиться и своим упорством пленивший молодого соотечественника до такой степени, что он поднял его на руки и насильно сорвал поцелуй, в котором ему отказывали.

Ужас и изумление Гельмрейха длились не более нескольких секунд; гнев возвратил ему дар речи. Он засмеялся хрипло и сардонически.

— И ты хочешь быть женой Лотаря? Тебя выбрал человек, который жаждет покоя и за которым ты должна ухаживать у тихого домашнего очага. Если бы он видел тебя в эту минуту, то понял бы, что сделал. Ты — пара тому, другому, у которого глаза горят таким же огнем, как у тебя теперь. Он одной породы с тобой и прикует тебя к себе демонической силой, которой обладал и твой отец, а ты… ты раньше или позже сделаешь то, что сделала твоя мать, бежав из моего дома. Но, прежде чем дойдет до этого, прежде чем я вторично буду вынужден переживать это, я тебя собственной рукой…

Старик не договорил; трясущейся рукой он схватил тяжелый шандал, стоявший рядом на столе, и, напрягая последние, лихорадочно вспыхнувшие, силы, швырнул им в молодую женщину; в то же мгновение Эрвальд очутился возле нее и потянул ее назад. Шандал с грохотом упал на пол, как раз на то место, где только что стояла молодая женщина.

— Вы с ума сошли, профессор! — сказал Рейнгард строгим, повелительным тоном, каким говорят с помешанными, желая усмирить их. — Не вмешайся я, вы убили бы свою внучку.

Это вмешательство взволновало больного до крайней степени. Его глаза загорелись беспредельной ненавистью, он выкрикнул, едва владея языком:

— Вы? Вы? Прочь! Что вам надо?

— Охранять госпожу фон Зоннек, пока здесь нет ее мужа, — ответил Эрвальд и обратился к Эльзе: — Пойдемте, вы видите, ваш дедушка невменяем.

Он хотел увести молодую женщину, но она высвободилась и с криком испуга бросилась к профессору. Последний вдруг откинулся на подушки, все его тело задергалось в судорогах, но он оттолкнул руку внучки, когда она дотронулась до него, и крикнул:

— Прочь! Позови Лотаря… Лотарь!

В эту минуту Зоннек явился сам, привлеченный громкими голосами. Он подбежал к Гельмрейху.

— Что случилось? Опять припадок и так неожиданно? Дай ему капель, Эльза, может быть, пройдет.

Но на этот раз не прошло. Через несколько минут больной успокоился и лежал почти без движения, но его грудь дышала тяжело и из нее вырывалось хрипение. Губы шевелились, как будто он что-то говорил. Зоннек нагнулся к нему и сказал успокаивая:

— Мы тут; это я, Лотарь… я и моя Эльза.

Глаза умирающего снова вспыхнули насмешкой и ненавистью. У него уже не было голоса; с его губ срывался лишь глухой, страшный шепот, который мог разобрать только Зоннек, подставивший ухо.

— Твоя Эльза? Жалкий глупец! Берегись того… вон того! И ее береги от него… если еще не поздно…

Трясущаяся рука поднялась, чтобы указать на Эрвальда, но бессильно упала. Это была последняя вспышка угасающего сознания.

— Что он тебе сказал? Ты понял? — со страхом спросила Эльза.

— Ничего… бред умирающего, — ответил Зоннек вполголоса, но побледнел так, что даже губы у него побелели.

Гельмрейх уже не видел и не слышал, как хлопотали вокруг него, стараясь привести в чувство. Еще короткая тяжелая борьба — и все застыло в ледяном покое смерти.

— Умер! Будем радоваться, что он успокоился, — сказал Лотарь выпрямляясь.

Его голос был беззвучен, и он посмотрел тяжелым, вопросительным взглядом на друга и на жену, которая молча, без слез стояла на коленях у тела деда. Наступила продолжительная пауза. Никто не говорил, в комнате стояло жуткое молчание смерти.

Наконец Рейнгард подошел к другу и протянул ему руку говоря:

— Лучше я оставлю тебя теперь одного с женой. До завтра, Лотарь.

Он молча поклонился Эльзе и вышел. Лотарь посмотрел ему вслед прежним, странным, вопросительным взглядом, потом обернулся к жене и поднял ее с колен.

— Иди сюда, бедняжка! Выплачься здесь, — серьезным голосом сказал он, привлекая ее к себе на грудь.

Молодая женщина громко зарыдала.

31

По другую сторону гор, со всех сторон замыкающих кронсбергскую долину, лежало огромное озеро. Туда было не больше четырех-пяти часов езды, но местность носила уже совсем другой характер. Блестящая поверхность озера уходила вдаль; противоположный берег едва был виден. Горы несколько отступали, и у их подножья всюду виднелись утопающие в зелени поселения. Мирная красота местности привлекала любителей природы, и большие гостиницы давали в летнее время приют многочисленным туристам.

На террасе одной из этих гостиниц сидел Зоннек; его глаза были устремлены на ландшафт, но, казалось, он ничего не видел, погруженный в мрачную задумчивость. Его лицо всегда было серьезным, но теперь на нем отражалась усиленная работа мысли, а глаза разучились блестеть, как еще недавно, когда они говорили о великом тайном счастье. Озлобленный старик, уже три недели покоившийся в могиле, сумел даже последним своим вздохом сделать несчастными трех людей.

Послышались легкие шаги; Лотарь взглянул и улыбнулся; подходившая к нему жена не должна была видеть его мрачного настроения. Эльза носила траур по деду, и черное платье еще выгоднее оттеняло ее свежее розовое лицо.

Она села против мужа и сказала с подавленным вздохом:

— Я пришла одна; Зинаида поехала-таки в Мальсбург. Она не слушает ни просьб, ни доводов и хочет добиться свидания с сыном.

— Будет страшная сцена, — озабоченно сказал Лотарь. — Зинаида не умеет действовать обдуманно и не знает меры, когда увлекается. От каких только безумных планов не пришлось мне отговаривать ее, с тех пор как она знает, что ее сын здесь! Да и то она сдавалась только на минуту, пока я доказывал ей их невыполнимость.