— Оставим воспоминания, — пробурчал он. — Вы знаете, я их не выношу.

— Разве я их вызвал? Вы сами терзаете себя ими. Оставим этот разговор! Вы еще вчера хотели о чем-то поговорить со мной, только вам слишком нездоровилось.

— Да, и вчерашний припадок показал мне, что я не должен терять время, если хочу сделать распоряжения; мои дни сочтены.

— Доктор полагает, что вам не угрожает опасность, — возразил Зоннек, снова садясь.

Профессор презрительно пожал плечами.

— Он и мне сказал то же, должно быть, чтобы утешить меня. Смешно! Как будто большое удовольствие в продолжение еще нескольких лет влачить это жалкое, немощное тело! А что касается самой жизни, этого подлого существования, доставляющего только горе и лишения, то я уже двадцать лет сыт ею по горло. Я желал бы только закончить свой последний труд; на это довольно нескольких месяцев, а там пусть приходит конец, и чем скорее, тем лучше.

В словах старика было столько суровой горечи, что в его презрении к жизни невозможно было сомневаться. Лотарь давно знал это и давно отказался от возражений. И теперь он только заметил с упреком:

— А ваша внучка?

— Эльза? О ней-то я и хотел поговорить с вами. Бурггейм все-таки стоит чего-нибудь, особенно с тех пор, как знаменитый мировой курорт начал шириться во все стороны. Мое владение не заложено, и если продать его после моей смерти, то Эльза будет обеспечена, хотя и скромно. Но куда девать девочку? Я больше ни с кем не знаюсь и порвал все связи.

Зоннек слушал молча, не перебивая его.

— Хотите поручить Эльзу мне? — спокойно спросил он.

— Вам? — Гельмрейх посмотрел на него с удивлением. — Но ведь вы опять уедете в Африку, как только поправитесь?

— Нет, я решил остаться в Германии, хотя это — не добровольное решение. Бертрам объяснил мне, что я должен избегать тропического климата, если хочу жить и быть здоровым. Я не богат, но все-таки располагаю достаточными средствами, чтобы прожить независимо. Я поселюсь где-нибудь в Германии.

Мрачное лицо профессора все больше прояснялось по мере того, как говорил Зоннек, и под конец он с необычайной живостью выпрямился в кресле.

— Вы снимаете бремя с моей души, Лотарь! На такой исход я никак не рассчитывал. Теперь я, умирая, передам все в ваши руки и сделаю вас опекуном Эльзы. Вы достаточно стары, чтобы быть ей отцом. Ну, не пугайтесь, я говорю не в буквальном смысле; я никогда не потребую, чтобы вы взяли на себя такую обузу.

Действительно, Лотарь сделал невольное протестующее движение при слове «отец», но потом по его лицу пробежала улыбка.

— Обузу! — повторил он вполголоса. — Вы в самом деле считаете Эльзу обузой?

— Девушка — всегда обуза! — жестко проговорил Гельмрейх. — Вы думаете, мне легко было в мои годы принять в дом ребенка, подрастающую девушку, да еще играть при ней роль воспитателя? Я должен был сделать это волей-неволей, потому что, как-никак, а воспитать девочку надо было. Но от вас, разумеется, никто не потребует жертв; вы должны будете только пристроить Эльзу в какой-нибудь тихой, скромной семье. Я сейчас же сделаю приписку к завещанию относительно вашего опекунства и дам вам неограниченные полномочия; вот и дело с концом!

В словах профессора не было и следа сердечности или действительной заботы о внучке; они ясно показывали, что он в самом деле смотрит на нее как на обузу. Он, очевидно, был рад, что отделался от хлопот, которые скорее сердили его, чем беспокоили.

Зоннек резко встал и с почти нескрываемым недовольством ответил:

— Вы довольно бессердечно относитесь к своей внучке, профессор! Ей все время приходится расплачиваться за то, что она — дочь своего отца.

— Покорнейше прошу без нравоучений! Я их не желаю! — с раздражением крикнул Гельмрейх, но тотчас сдержался и продолжал уже мягче. — Неужели вы уже уходите? Я хотел прочесть вам одно место из последней главы.

— Потом… если позволите. Мне надо поговорить с Эльзой.

— О чем это? — проворчал профессор. — Пожалуй, опять о режиме, который изобрел для меня этот Бертрам? Не переношу я этого человека, вечно считающего себя правым.

Лотарь ничего не ответил и направился к двери, коротко проговорив:

— До свиданья!

Гельмрейх взял перо и принялся за просмотр рукописи, лежавшей перед ним на столе.

Эльза сидела в гостиной у окна с работой. Лотарь остановился на пороге и с минуту смотрел на нее. Сегодня, в пасмурный, дождливый день, здесь было еще темнее и неуютнее, чем обычно; единственным светлым пятном была белокурая головка девушки, склоненная над работой.

— Сидите, сидите, Эльза! — сказал Зоннек, быстро подходя, потому что она собиралась встать. — Мне надо поговорить с вами о серьезных вещах. Вы согласны выслушать меня?

Эльза взглянула на него с удивлением; она не привыкла, чтобы с ней о чем-нибудь говорили, а еще менее привыкла к тому, чтобы ее спрашивали, хочет ли она слушать. Но она не выразила ни малейшего любопытства, а только утвердительно наклонила голову и молча стала ждать объяснения.

Однако прошло несколько секунд, прежде чем Зоннек заговорил. Человек, изъездивший полмира и имевший дело с самыми разнообразными и самыми высокопоставленными людьми, здесь странно робел; он не знал, как приступить к разговору. Яркая краска на его лице, неуверенный звук голоса выдавали с трудом сдерживаемое волнение, когда он, наконец, начал:

— Ваш дедушка очень плохо чувствует себя в последнее время, и вам достается от этого, не правда ли? Надо помнить, что он болен, а больной человек невольно мучит окружающих, даже тех, кого любит.

— Дедушка не любит меня, — жестко сказала молодая девушка.

— Эльза!

— Нет, он никогда не любил меня, и тогда не любил, когда я приехала к нему маленьким ребенком, а мой отец…

Она вдруг замолчала и сжала губы, точно последнее слово нечаянно сорвалось у нее с языка.

— Продолжайте же, — сказал Зоннек после некоторой паузы.

Девушка молчала и низко наклонилась над работой.

— Вы начали говорить о своем отце, Эльза. Вы помните его?

— Нет. Иногда мне кажется, что я вижу перед собой его лицо, но точно сквозь туман, и, когда я стараюсь рассмотреть его, оно окончательно расплывается. Мне не позволяли говорить о папе и расспрашивать о нем; дедушка всегда бранил меня и наказывал за это.

— Наказывал? За то, что дочь спрашивает об отце? Это… — На языке у Лотаря вертелось резкое словцо, но он сдержался; не мог же он осуждать старого тирана перед внучкой, и потому он серьезно сказал: — Со мной вы можете говорить о нем, Эльза! Я был дружен в молодости с вашим отцом, очень любил его и был при нем, когда он умирал. Жизнь в последние годы принесла ему много горького, и только одно еще удерживало его на земле — дочь, которую он оставлял одинокой, без друзей. Я не мог снять с его души эту тяжкую заботу; у меня не было своего дома, и я собирался в то время в экспедицию в центральную Африку на несколько лет. Мне было это очень больно.

Эльза приложила руку ко лбу, точно стараясь что-то вспомнить, но, очевидно, это ей не удавалось. Она тихо спросила:

— Папа давно умер, очень давно, не правда ли?

— Десять лет тому назад, а через два месяца вас увезли в Европу. Неужели вы забыли большой город в Африке, красивую молодую даму, к которой я отвез вас после смерти отца, широкий, могучий Нил с его пальмами и пустыней вдали? Вам ведь было около восьми лет; в эти годы ребенок обычно запоминает полученные впечатления.

Молодая девушка слушала внимательно, но это было внимание, с которым слушают незнакомую чудесную сказку; слова Зоннека, очевидно, не затрагивали ни одной струны в ее душе.

— Я, вероятно, помнила это, когда приехала сюда, — ответила она, как будто оправдываясь, — по крайней мере, так говорит доктор Бертрам. Но потом я была долго и серьезно больна, и когда выздоровела, то все забыла, все.

В ее голосе не слышно было ни горечи, ни жалобы; он был равнодушен. Зоннек подавил вздох.

— Так не будем говорить об этом, — сказал он. — Ваш дедушка не терпит воспоминаний, и мы имеем полное основание щадить его. Вы давно знаете, Эльза, что он серьезно болен, и если болезнь и не грозит сиюминутной опасностью, то он сам лучше всех знает, что ему уже недолго жить. Он только что говорил со мной об этом и выразил желание передать вас после своей смерти на мое попечение. Вы согласны?

Точно луч света озарил лицо девушки, и она ответила без всяких колебаний:

— О, конечно! Вы всегда были так добры ко мне.

Лотарь взял ее руку, крепко сжал ее и слегка дрожащим голосом продолжал:

— А если бы я захотел удержать за собой это право на всю жизнь? Если бы я теперь сказал вам то, что не мог сказать тогда, когда взял на руки маленькую сиротку с груди умершего отца: «Приди в мои объятия! Я буду охранять тебя и лелеять до последнего вздоха. Ты будешь моим счастьем, солнечным лучом в моем доме; все, что у меня есть, будет твоим»? Что ответили бы вы на это, Эльза?

Девушка слушала, затаив дыхание, но ответила вполне спокойно и серьезно:

— Конечно, я была бы очень благодарна вам и всеми силами постаралась бы заслужить вашу доброту. Я многому училась и уже несколько лет веду хозяйство дедушки; может быть, я буду полезна и в вашем доме.

Лотарь быстро выпустил ее руку и встал.

— Полезна? Неужели вы думаете, что я хочу сделать из вас экономку? Дитя, вы не поняли меня.

Большие глаза девушки вопросительно и удивленно остановились на лице Зоннека. Она, действительно, не поняла и теперь не понимала его недовольного протеста, как раньше — его нежности. Зоннек видел, что должен высказаться яснее.

— Вы ошибаетесь, Эльза, — сказал он, подходя и кладя руку на спинку ее стула. — Вы видите во мне только старого друга, предлагающего вам приют в своем доме. Я хочу от вас совсем другого. Правда, вы, вероятно, не считаете возможным, чтобы человек, далеко уже немолодой, смел думать о счастье и любви и домогаться прелестной юной девушки, едва вступающей в жизнь. Это глупо, я знаю. Целую зиму я боролся с собой, раздумывая, возвращаться ли мне в Кронсберг и встречаться ли опять с вами; но любовь оказалась сильнее рассудка. Пусть будет, что будет, я хочу выйти из неизвестности.