Он поздоровался с противником только спесивым кивком головы, тогда как другие обменялись с Рейнгардом и Бертрамом холодными, но вежливыми поклонами. Никто из свидетелей не знал истинной причины дуэли; известно было только, что Эрвальд употребил оскорбительные выражения в адрес лорда, но, очевидно, они были вызваны самим лордом; последний никогда не скрывал своей антипатии к молодому немцу.

Выбранное место находилось по другую сторону рощи, на опушке. Приготовления были скоро окончены, секунданты отсчитали шаги и зарядили пистолеты; противники заняли места.

— Посмотрите только на этого Эрвальда! — с досадой прошептал полковник Гартлею, — он точно на бал пришел!

— Как бы это не было его последним припадком веселья! — так же тихо ответил Гартлей. — Первый выстрел за Марвудом, а он страшно обозлен.

Рейнгард, действительно, стоял с таким видом, точно поединок его вовсе не касался. Он смотрел беззаботно, как человек, привыкший играть опасностью и любящий эту игру. Казалось, это особенно раздражало лорда. Когда он медленно поднял пистолет и прицелился, по его лицу было видно, что он твердо решил столкнуть с дороги соперника, которого презирал и в то же время боялся.

Полковник подал знак.

Вдруг на некотором расстоянии на землю упал ястреб, очевидно, наметивший себе какую-то добычу; в ту же минуту грянул выстрел, и пуля просвистела у самого плеча Рейнгарда; он остался невредим. Счастье не изменило ему; внезапное появление птицы, теперь уже опять поднявшейся в воздух с трепещущей добычей в когтях, заставило дрогнуть руку его противника, и он промахнулся.

Теперь очередь была за Эрвальдом, и в следующую минуту он выстрелил, но тоже промахнулся; лорд продолжал стоять. Вдруг Марвуд подозвал к себе Гартлея и с очевидным волнением сказал ему что-то; после коротких, тихих и взволнованных переговоров Гартлей направился к Рейнгарду, который стоял с насмешливой улыбкой на губах и разряженным пистолетом в руке.

— Лорд Марвуд просит вас объяснить, что означает этот выстрел, — резко проговорил офицер.

— Что означает? — повторил Рейнгард совершенно непринужденно. — Надеюсь, вы не притянете меня к суду за то, что я плохо стреляю, господа!

— Вы стреляли в воздух! — сказал полковник. — Мы все это видели и просим объяснения.

— К чему? Я принял вызов моего противника и подставил себя под его пулю — остальное никого не касается, кроме меня.

— Полагаю, что касается немножко и лорда Марвуда. Он относится к дуэли серьезно.

— Я это видел, — холодно ответил Рейнгард. — Лорд Марвуд желал попасть, я же желал промахнуться; мы оба по-своему правы.

— Если это великодушие, то я позволю себе заметить вам, что оно оскорбительно. Лорд Марвуд, разумеется, предполагал серьезное отношение с обеих сторон. Я не думаю, чтобы он мог считать себя удовлетворенным.

Рейнгард равнодушно пожал плечами.

— Если мой противник находит нужным вторично обменяться выстрелами, я готов, но буду стрелять точно так же, как и в первый раз.

Гартлей с минуту колебался, не зная, как поступить ввиду такого заявления, потом повернулся и пошел к товарищу.

— Вы — безумец! — тихо сказал Бертрам. — Вы в состоянии сдержать слово! Что, если лорд примет ваше сумасбродное предложение?

— Едва ли; Марвуд не пойдет на простое убийство. Впрочем, я в любом случае сдержу свое слово.

Через несколько минут Гартлей вернулся и коротко и церемонно заявил:

— Лорд Марвуд просит сообщить, что при таких условиях он отказывается от дуэли.

Рейнгард поклонился.

— Значит, дело кончено, и мне остается раскланяться. Пойдемте, доктор!

Он поклонился в сторону остальных — ему ответили только полковник и английский врач — и ушел с Бертрамом. Когда они отошли настолько, что их уже не могли слышать, Бертрам сказал, не скрывая своего неодобрения:

— Я разделяю мнение Гартлея: дуэль — серьезное дело, а вы сделали из нее комедию.

— В сущности, это и есть комедия, — возразил Рейнгард. — Неужели вы находите остроумным, когда двое людей становятся на определенном расстоянии и в присутствии нескольких свидетелей торжественнейшим образом палят друг в друга? Я нахожу, что это безнравственно.

— Но ведь вы приняли вызов!

— Что же мне еще оставалось? Оскорбление было нанесено с обеих сторон, не могли же мы драться врукопашную, и я вовсе не желал накликать на себя презрение всего каирского общества, как трус, отказавшийся от дуэли. Но я дал урок этому заносчивому господину; он, действительно, хотел сделать мне честь и собственноручно застрелить меня, а я… пощадил его. Он, конечно, не простит мне этого, но поостережется впредь проявлять нахальство, когда мы встретимся в Луксоре.

— Все же вы играли в опасную игру; Марвуд целился старательно. Если бы не счастливый случай в виде этого ястреба, вы лежали бы теперь на земле, и, может быть, умирали бы.

— Если бы!.. Если бы!.. — смеясь воскликнул Рейнгард. — Слова «если» и «но» давно выброшены из моего лексикона; без них гораздо легче живется. Благодарю вас, доктор, за дружескую услугу! Если вам когда-нибудь понадобится таковая, то я в вашем распоряжении.

— Только надеюсь, что мне не придется просить вас об услуге такого же рода, — сказал Бертрам, дружески пожимая его руку.

Они вышли из рощи. Широкая долина Нила была уже вся залита ярким солнцем. Рейнгард невольно остановился.

— Хорошо жить! — сказал он с глубоким вздохом, — а особенно это ощущается, когда только что избежал смерти. Вы правы, я обязан этим тому крылатому молодцу, что кружит вон там, в небе. Но неужели вы считаете это случаем? Это было мое счастье; оно слетело ко мне с заоблачных высот и спасло меня. А Зоннек все твердит мне, что счастье — обманчивый мираж, который расплывется, как только я попробую подойти к нему! Сегодня я опять, как уже много раз, чувствовал его веяние около себя и, как бы ни было оно высоко, как бы ни было далеко, я доберусь до него!


9

На террасе большой гостиницы в Луксоре сидело маленькое общество: Ульрика Мальнер с невесткой и господин в светлом костюме туриста. Они разговаривали, вернее сказать, говорила Ульрика, а двое других почтительно слушали; господин еще позволял себе иногда коротенькое замечание, Зельма же молчала.

Она была занята пришиванием голубой вуали к своей шляпе. Достаточно было бегло взглянуть на нее, чтобы согласиться с доктором Вальтером, что она очень поправилась. Худое, бледное лицо пополнело и порозовело, глаза утратили усталое выражение и она уже больше не горбилась; она на глазах расцветала. Прежней осталась только робость.

Золовка была постоянно при ней и очертила ее настоящим волшебным кругом, переступать который позволялось лишь избранным. Господин, сидевший с ними, принадлежал к числу избранных и был обязан этой чести прежде всего жгучей потребностью Ульрики Мальнер говорить по-немецки; к ее великому негодованию и здесь общество состояло преимущественно из англичан да американцев, и потому скромный соотечественник, чувствовавший себя так же одиноко, был принят весьма милостиво.

Это был маленький человечек лет сорока, крайне незначительное существо с добродушной физиономией и необыкновенно вежливыми манерами. Они познакомились всего неделю назад, но он был уже полностью под башмаком у своей энергичной соотечественницы, которая говорила ему в лицо самые бесцеремонные вещи и таскала его с собой на буксире на прогулки. Она только что прочла длинную лекцию и остановилась поневоле, чтобы перевести дух; он воспользовался паузой, чтобы сказать хоть одно слово.

— Наши знаменитые соотечественники сегодня отдыхают; вчерашние изыскания были очень утомительны; мы до позднего вечера оставались в Фивах.

Это «мы» он сказал не без некоторого самодовольства, что заставило Ульрику пожать плечами и грубо заметить:

— Вас там только не хватало! Вы до тех пор лебезили с ними, пока они не взяли вас, наконец, с собой.

Господину Эльриху не понравилось слово «лебезить». Он ответил немножко обидчиво:

— Не думаю, чтобы я заслуживал упрека за то, что отдаю должное великим людям и воспользовался случаем присоединиться к ним. Знаменитый Зоннек, который так же спокойно отправляется в экспедицию в центральную Африку, как мы — на прогулку за город, ученый профессор, который, так сказать, на «ты» с тысячелетними мумиями, и…

— И этот нахал Эрвальд, — перебила Ульрика, — который и не знаменит, и не учен, а держит себя так, точно ему принадлежит весь мир! Зоннека я еще признаю, да и профессора тоже, хотя у него настоящая мания копаться в языческом хламе.

— В языческом хламе! — с ужасом повторил Эльрих. — Но ведь это — находки неизмеримой важности! Это памятники великого прошлого, свидетели культуры минувшей эпохи…

— Да, да, все это написано в путеводителе, и вы, очевидно, выучили наизусть, — срезала его Ульрика. — Знаю я, что это такое; в Каире мы помчались в музей, чтобы видеть все эти прелести, и не нашли ничего, кроме хлама. А что касается древних мумий, то прямо-таки грех вытаскивать их из песков, в которых они лежат уже столько тысяч лет.

— Извините, они лежат в каменных гробницах в Фивах, — с полным знанием дела возразил новоиспеченный ученый.

— Ну, и пусть их! Я туда не полезу и никогда не допустила бы, чтобы меня после смерти вырыли и выставили на позорище публике. Это — бесстыдство! Слава Богу, в нашем Мартинсфельде не делают таких вещей. У нас тебя хоть похоронят прилично.

— Здравствуйте, мадам! — раздалось вдруг приветствие на немецком языке.

Оно произвело на дам престранное впечатление: старшая выпрямилась, как свечка, и уставилась на господина, появившегося в дверях столовой, как на привидение, а младшая густо покраснела и выронила шляпу; но это было очень кстати, так как, наклоняясь за ней, она могла хоть как-то скрыть свою растерянность. Однако господин, должно быть, все-таки кое-что заметил; его глаза блеснули, и он быстро подошел.