Он не видел ее. Разбитое сердце Дори не выдержало. Он больше не увидит ее. Она никогда — никогда! — не увидит его. По щекам ее заструились слезы. Страшная боль, сильнее, чем все, что было до этого, охватила все ее тело и душу. Загудел мотор, и Дори закрыла глаза, пытаясь представить себе жизнь без Гила. Без детей. Она старалась вспомнить, как жила до того, как встретила их, до этого несчастного случая. Куда же она ходила? Что делала? Отчего бывала счастлива? Кто заставлял ее смеяться? Чего она ждала от жизни?

Самолет начал выруливать на взлетную полосу. Внутри нее поднялся ужасающий страх. Она хотела сойти с самолета. Ей обязательно нужно сойти!

А что потом?..

Гил не просил ее остаться, не предлагал никакого будущего. Ничто в Колби не принадлежало ей. И даже сам Гил. Его дети. Земля. В Чикаго у нее была работа, была цель в жизни. Мать. Квартира. Мебель. Там были ее друзья. Там она могла ходить по магазинам, пока не падала с ног от усталости. Могла ходить по ресторанам и покупать самые разные пирожные и печенье и… время от времени могла сама испечь какое-нибудь печенье. Угостить им мать. Принести в больницу и угостить коллег. Ей даже нравилось делать это проклятое печенье. И Бакстер обожал его, за исключением разве что орехово-морковного.

Самолет взмыл в воздух. Она вздохнула и вытерла слезы. Ее жизнь не должна состоять лишь в приготовлении печенья. Она просто должна быть жизнью. Сейчас она чувствует себя пустой раковиной, но со временем эти пустоты заполнятся, и это будет совсем скоро. Разве нет? Конечно, она не сможет расстаться с этими пятью месяцами, как будто их просто не было. Но со временем боль утихнет. Разве нет? То, что она решила вернуться домой — это мудрое решение. Нельзя больше стараться убежать от собственной жизни, убежать от самой себя. Ее место в Чикаго. Разве нет?


И вот прошло уже три недели, а она все еще не была в этом уверена. Конечно, все было до боли знакомо. Толпы людей, шум, ветер, так отличающийся от мягкого легкого ветерка прерий.

Ее полностью засосала повседневная жизнь больницы. Первую неделю Дори очень уставала, но потом втянулась в привычный некогда ритм. За время ее отсутствия на работу приняли всего одну новенькую медсестру. Те же самые стажеры, хорошо знакомые ей, заканчивали практику и уже начинали искать место постоянной работы. Пациенты приезжали и уезжали, некоторые тяжелобольные интересовались, хорошо ли она провела отпуск.

Главную сложность представляли выходные дни. Особенно поначалу. Она слонялась взад и вперед по квартире, выискивала какую-нибудь зелень — домашние растения, которые надо полить или прополоть сорняки. В конце концов она выбралась из дома и купила два огромных филодендрона. Однажды Дори приготовила три противня тыквенного печенья — и все их съела. Она пошла как-то раз в магазин вместе с матерью и не нашла ничего, что бы ей захотелось купить. В другой раз она попробовала пройтись по магазинам с подружками и не только не нашла ничего достойного своего внимания, но и с ужасом обнаружила, что ей стало совершенно неинтересно слушать их сплетни. В третий раз она отправилась за покупками одна и купила дощечку для рисования и цветные мелки для Бакстера. Спустя полчаса она все это вернула в магазин, потому что знала, что не сможет отправить это малышу.

Кто-то когда-то написал, что Чикаго — это все самое лучшее и самое отвратительное из всей Америки. Ей стало казаться, что это действительно так. Может быть, за это она и полюбила этот город. Огромные небоскребы. Старинные сельские мельницы. Музеи. Яхты у причала. Приятные особняки по соседству. Разнообразие этнического состава. Что до нее, то уж рестораны здесь были самыми лучшими в мире. Единственной посудой, скапливающейся в раковине у нее на кухне стали чашки из-под кофе. В один прекрасный день она наконец насчитала семнадцать штук и заставила себя помыть их.

Все было нормально, по крайней мере, внешне. Жизнь ее стала в точности такой же, как и раньше. Она лишь стала внимательнее присматриваться к незнакомым людям. Раньше ей и в голову бы не пришло искать в толпе дружелюбные лица, а теперь она это делала и обнаруживала, что их очень мало. Дори понимала, что сама она не может больше оставаться просто лицом из толпы. Она слишком хорошо знала, что весьма чувствительна и легко может вновь сломаться… но, может, это и неплохо, лучше уж знать это заранее.

Хуже всего были ночи. Но к этому она была готова. Так и должно быть. Она подолгу разговаривала с телефоном — обычно он лишь нетерпеливо глазел на нее и не отвечал. «Ну что, ты возьмешь меня в руки или нет?» — спрашивал он. «Я не могу», — отвечала она. «Их жизнь продолжается без тебя. Позвони и узнай, как у них дела. Разве тебе не интересно узнать, что с ними происходит?» «Я не могу», — отвечала она. «Тебе их недостает, ты скучаешь. Так скажи им об этом!» «Не могу», — отвечала она. «Тогда ложись в постель и спи. Надоело мне глядеть на тебя». «Не могу», — отвечала она.

В августе вдруг установилась жуткая жара. Дори была счастлива, что вовремя вернулась и не упустила возможности хоть чем-то занять себя.

— Боже, я чувствую себя какой-то тающей свечой, как будто меня расплавили, — простонала она, обмахиваясь чьей-то картой. — Мозги напрочь отказываются работать.

Когда Богу было угодно включить жару, все жители Чикаго включали кондиционеры. В городе наступали перебои с электроэнергией. Больница же становилась сущим преддверием ада, ведь вся энергия уходила на хирургическое отделение и операционные.

— Хоть бы кто-нибудь нас пристрелил, — простонала миниатюрная блондиночка — медсестра, сидящая за столом напротив Дори. Она стащила где-то бесценный кусочек льда и протирала сейчас шею и грудь, немного отвернув воротник голубого хирургического костюма.

— Не вздумай кому-нибудь посоветовать, — ответила Дори, глядя на людей, ожидающих в коридоре своей очереди. Некоторые из них просто ждали своих близких, чтобы отвезти их домой, если все в порядке. Стоял один из тех редких, почти неестественных дней, когда поток больных не захлестывал отделение первой помощи с самого утра до ночи, а медленно, но постоянно тянулся, входя в двери и выходя из них. — Нам бы выдержать до конца смены.

— Да уж, это точно. Как же медленно тянется день! Интересно, а чем сейчас заняты люди?

— Сидят в холодных ваннах, я уверена. А мы здесь исходим потом в ожидании больных с тепловым ударом.

— Да, — вздохнула блондинка, явно представляя себе ванну, до краев наполненную холодной водой.

— А в Канзасе сейчас, наверно, такая же жара, — подумала вслух Дори.

— Вам там понравилось?

— Да. Очень.

Сестра выпрямилась, посмотрела на Дори и спросила:

— А что вам понравилось?

— Да все, — ответила та. Вздохнула, опустила локти на стол и положила подбородок на ладони, забывая о людях в коридоре. — Там всегда дует такой чудный мягкий ветерок. Даже если жарко и человек вспотел, ветерок сразу же охлаждает все вокруг.

— Ветерок?

Дори подумала и добавила:

— А еще там столько открытого пространства! Километры и километры. Голубое небо, оно всегда чистое и яркое. Совершенно не чувствуешь замкнутого пространства. И там так чисто, никакой грязи на улицах, никаких дурных запахов.

— А что еще?

— Не знаю. — Дори призадумалась. — Время. Время идет медленно и размеренно, вот как у нас сегодня, но только все по-другому. Там всегда есть чем заняться, но в промежутках между делами у тебя есть время, и ты можешь остановиться и отвлечься. Куда бы ты ни бросил взгляд, везде есть что-то прекрасное. Никакого бетона или асфальта. Никто не дерется за углом. Все только самое хорошее. Мир и спокойствие.

— А какие там люди?

— Самые лучшие, — не раздумывая, ответила Дори. — И это совсем не так, как в небесном раю. Они не станут мчаться тебе навстречу, чтобы обнять за то, что ты приехал к ним в город. Они будут просто наблюдать за тобой, помогут, если попросишь помощи, улыбнутся при встрече. А потом, если ты не выкинешь чего-нибудь слишком странного, ты просто станешь одним из них. Тебе об этом никто не скажет. Для этого не нужно делать ничего особенного. Но только в один прекрасный день ты это почувствуешь. Ну, то, что тебя приняли, что ты стал одним из них и о тебе заботятся и беспокоятся. И тогда ты в безопасности.

— Похоже, это действительно неплохое местечко. — Медсестра бросила взгляд через плечо Дори и спросила: — А вы не думаете вернуться туда?

Дори вздохнула и пожала плечами.

— Сама не знаю.

— Ну, рано или поздно тебе придется вернуться, — услышала она вдруг за спиной мужской голос. От одного его звука по спине у нее побежали мурашки и застучали зубы. Сестра улыбалась, глядя на нее. — Потому что я устраиваю большую шумную свадьбу.

Со слезами на глазах она медленно обернулась и увидела стоящего перед собой Гила. Высокий и гордый, он держал в руках кепку с надписью «Фермерское бюро Канзаса», которой и показывал медсестре, чтобы она не выдавала его присутствия. Широкие плечи и знакомая до боли улыбка. На нем ладно сидели голубые джинсы и белоснежная рубашка.

— Для кого это… — Она прокашлялась. — Для кого это ты устраиваешь большую шумную свадьбу?

— Для нас с тобой. Если, конечно, Бакстера не успеют арестовать. Потому что мы не можем пожениться без Бакстера. Это было бы неправильно.

— Все верно. Только Бакстеру всего пять лет. Кто же его может арестовать?

— Администрация больницы и доктор Бисли лично пригрозили, что предпримут необходимые действия, если он не прекратит названивать им и спрашивать, нет ли у них работы для первоклассного врача. Он делает это каждый день на протяжении уже двух недель, и они попросили меня прекратить это безобразие.

Дори кивнула и попыталась улыбнуться. Безнадежные усилия малыша, конечно, очаровательны, но…