Сердце Дори заколотилось. Это хронический прогрессирующий мышечный паралич. На больных даже смотреть бывает больно. А уж перенести это самому…

— Что же случилось? — спросила она.

— Мы вернулись домой. — В его голосе звучало поражение, как будто не было после этого пятнадцати лет жизни. — Я просто тонул в счетах от врачей. Я не мог заботиться о ней и о Флетче, работать и продолжать учиться одновременно. Несколько месяцев я пытался, но… В общем, мы вернулись домой.

— Как она это переносила?

Он вздохнул и не очень уверенно сказал:

— Чтобы понять, надо было знать Бет. Она была совершенна, и все вокруг себя делала совершённым. По крайней мере, я так думал. Она старалась делать все именно так, как надо, — только никогда не было заметно, каких усилий это стоит. Она просто так жила. И это было совсем неплохо. Она не заставляла никого делать что-то по-своему, но у меня всегда было ощущение, что нужно ходить на цыпочках, чтобы не потерять ее.

Она была доброй, готовой к самоотдаче. Если она к чему-то стремилась, то она делала все возможное — и достигала цели. Даже в мелочах. Покрасить машину, стать Королевой Красоты, получить стипендию в университете, петь соло в церковном хоре. Ей все удавалось. Всегда было так. Она сама. Наша маленькая квартира. Вся наша жизнь. Флетчер.

А потом она заболела, и все вдруг пошло наперекосяк. Сначала она думала, что, если постараться, если побольше ходить и таскать на руках Флетчера, сила вернется. Но ее совершенное тело стало подводить ее и давать сбои. Мечты не осуществлялись. Я привез ее домой, и тем самым подвел и предал ее. Она не могла справиться с таким разочарованием.

— Наверно, вы оба ужасно страдали, — сказала Дори, и голос ее в темноте прозвучал слишком громко.

— Больше страдала она, — ответил Гил. — Я-то выжил. Моя жизнь продолжается. А ее закончилась задолго до того, как остановилось сердце.

— Что? Как это?

— Она сдалась. Перестала бороться. — Он помолчал. — Сначала она сделалась злой и агрессивной. Это нормально. Я понимал. Я старался помочь ей. Я и сам, черт возьми, обозлился. А потом она вдруг решила, что в таком состоянии умирать не годится: это будет далеко от совершенства. И она просто вычеркнула меня из жизни. Не разговаривала. Не смотрела. Переселилась сюда, и свою бывшую комнату. Потом точно так же она вычеркнула из жизни своих родителей и Флетчера, а потом и весь мир. Она просто замкнулась и перестала жить.

— Ты еще сердишься на нее?

— Нет, — ответил он, совершенно не удивившись, что она знает о том, что он сердился на Бет очень-очень долго. — Она не виновата. Никто не виноват. Она пыталась бороться всеми известными ей способами… Я тоже пытался. Уверен, что тот мир, который она создала для себя здесь, был совершенен, это было именно то, что она хотела. Мне думается, что здесь она была счастливее, чем если бы переносила свою болезнь вместе с нами.

— А как же Флетчер?

— Он был тогда очень маленьким. Да и потом, вокруг него всегда было много заботливых людей. Вот через несколько лет, когда ему было столько же, сколько сейчас Бакстеру, он… понимаешь, он был очень похож на теперешнего Бакстера. В этом возрасте они начинают замечать, что чего-то в их жизни не хватает. И поэтому каждую проходящую мимо женщину видят как хорошую мать для себя.

— И ты женился во второй раз ради Флетчера?

— Отчасти, — сказал он, спокойно переходя к рассказу о второй жене, гораздо менее эмоционально. — Я уже говорил, человек ведь не может жить только ради детей. Бет обожала Флетчера, но даже он не смог дать ей силы бороться за жизнь, держаться за нее. Конечно, с ребенком надо считаться, но нельзя основывать свои решения на его мнении. Нужно жить своей собственной жизнью, самому стать для себя причиной, почему необходимо вставать каждое утро.

Стать для себя причиной, чтобы вставать каждое утро? Подумав об этом, Дори вдруг поняла, что уже несколько лет она не жила для себя, с самого университета. Она никогда не хотела быть никем другим, только врачом. Даже материнство отступало на второй план. И, если уж быть до конца честной, замужество стояло даже на третьем месте все эти долгие годы учебы и карьеры.

Что-то изменилось в Ней, когда она забеременела. Это длилось недолго. Медицина отошла в сторону. Она понимала, что рождение ребенка — это тоже ее дело. Она хотела ребенка, хотела почувствовать, как он будет расти внутри нее, хотела подарить ему жизнь, хотела заботиться и оберегать его, смотреть, как он будет взрослеть. А потом вдруг все это разбилось вдребезги. Родить она не могла. Филлип ушел. Все, что у нее осталось, чтобы вставать каждое утро, — это ее профессия.

Слишком долго она не чувствовала себя женщиной — врачом, подумалось ей, только просто врачом, помогающим больным и слабым. Они стали для нее причиной, чтобы вставать каждое утро. Они стали для нее причиной, чтобы продолжать жить.

Ощущение предательства и гнева вдруг переполнило ее, сжимая сердце и выталкивая воздух из легких. Они сделали ей больно, они пытались убить ее, оставили умирать на дороге. Да, Гил совершенно прав, она обманывала себя, веря в самопожертвование на благо всего человечества. Она старалась не думать о том, как будет жить дальше, выйдя из больницы. Но ведь она действительно отдавала им всю себя, всю свою жизнь. А они ее предали.

И вот что есть в ее жизни теперь — ни мужа, ни детей, только работа, которую она готова бросить хоть сейчас. Что же удивляться депрессии! Но это ведь не вся ее жизнь. Это не та жизнь, которая ей нужна, не та жизнь, которую она хочет продолжать. Когда было в последний раз, чтобы она проснулась утром с ощущением счастья и удовлетворенности самой собой? Когда она делала для себя что-то приятное? Уделяла время собственной персоне?

Ей вдруг захотелось сделать что-нибудь совершенно безумное.

«Резкая смена настроения и импульсивное поведение являются клиническими проявлениями глубокой психологической…» — прозвучало в мозгу. Да кому до этого дело? Какая разница!

Дори повернулась к Гилу и поцеловала его в щеку. Ей не нужно было видеть его лицо, она и так знала, что он страшно удивлен.

— Спасибо тебе, — сказала она, все еще совсем близко к нему. — За ужин. За то, что выслушал меня. Что постарался понять. Ты хороший человек, Гил Хаулетт.

Сказав все это, она быстро, выскользнула из машины. И сразу же услышала, как закрылась дверца со стороны водителя. Он был где-то совсем рядом с ней в этом темном гараже. Она чувствовала его присутствие, но не видела его. А он стоял позади нее.

— Осторожно, не споткнись. Тут столько всякого хлама. Как это ты еще смогла машину сюда поставить, — сказал он, направляя ее и придерживая за плечи. Мелкая дрожь пробежала по ее рукам до самых кончиков пальцев.

— Ну, машина ведь совсем маленькая, — глупо проговорила она, следуя его движениям и стараясь не дрожать от возбуждения.

Уже очень давно ни один мужчина не обращал на нее внимания как на женщину, да и она сама давно уже не ощущала себя женщиной. Она не могла даже вспомнить, когда в последний раз ей нравился мужчина. А этот мужчина ей нравился. Нравились его огромные заботливые руки. Интересно, а на ощупь волосы у него такие же мягкие, как кажутся?

Он мог бы отпустить ее, когда они вышли из гаража, но ему не хотелось этого делать. Он повернул ее к себе лицом и обнял… она не оттолкнула его. Ей было очень хорошо и спокойно в его руках. И ему тоже было приятно держать ее в объятиях. Она не была слишком высокой или маленькой, слишком худенькой или полной. Она была то, что надо, подумал он, разглядывая ее профиль в лунном свете.

Он хотел ее. И если бы он попробовал уговорить ее лечь с ним в постель, для себя самого он сумел бы найти десяток объяснений. Чтобы успокоить ее. Доставить удовольствие. Вытащить из самой себя. По крайней мере, три достойных объяснения он уже нашел. Но правда заключалась в том, что она ему нравилась и он просто хотел ее.

Добиться этого будет несложно. Уж для этого-то он достаточно хорошо разбирался в женщинах. Обычно, именно добившись женщины, он начинал пасовать и отступал в сторону. Потому что ему никогда не удавалось распознать их таинственный язык, которым они сообщали ему, чего хотят или что чувствуют. Нет, у Дори и так довольно проблем в жизни, и уж он-то не хотел бы причинить ей еще одну боль.

Но ведь поцелуй — это еще не секс. Люди целуются все время, говорил он себе. Для поцелуя не надо ни обязательств, ни анализов крови.

— Мне надо тебе кое в чем признаться, — сказал он, когда они вышли на дорожку, ведущую к крыльцу.

— Так, теперь ты, наверно, расхотел идти домой пешком, — и она повернулась обратно к гаражу.

— Нет, нет, — сказал он, радуясь тому, что она снова повернулась к нему лицом и он смог обнять ее обеими руками. — Я дойду пешком, ничего страшного.

— Тогда что же? Ты на самом деле не Гил Хаулетт? Эти мальчишки не твои дети? Мэтью тебе не дядя, или он положил в картошку галлюциноген, и это не штат Канзас? — Она нервно пыталась шутить, а сердце у нее дико колотилось, все мышцы напряглись, пока она неподвижно стояла в его объятиях, прижавшись к нему всем телом.

— Близко. — Он улыбнулся. — Но не совсем.

— Тогда что же? Признавайся. Я постараюсь понять.

Он вдруг стал серьезным и посмотрел на нее тем взглядом, от которого ей всегда казалось, что он заглядывает ей прямо в душу, но никому никогда не расскажет, что он там увидел и что думает.

— Я не умею играть в игры, — сказал он, и у нее по спине побежали мурашки.

— Так ты жульничал, когда мы играли в бильярд? — Конечно, нет, но он стоял так близко, а она так волновалась, что, казалось, язык бормочет что-то невнятное помимо ее воли.

Это напомнило ей о прошлой Дори, чей острый язычок не раз выручал ее в сложнейших ситуациях. О той Дори, которой было не все равно. Дори, которая могла достойно ответить и постоять за себя. Дори, которая владела собой. Дори, которая находила выход из любого положения с самого первого взгляда.