Она не знала, что испанцы умеют крепко держать себя в руках, потому что им это необходимо.

Саварди был совершенно очарован ею. Он сходил с ума по ней и нисколько этого не скрывал. Его родные не обращали на это внимания: по их мнению, каждый мужчина должен был «перебеситься», прежде чем окончательно устроиться. Родственники его будущей невесты смотрели на это дело точно так же: со всеми мужчинами бывали подобные случаи. Вместе с тем все ожидали, что это обойдется Саварди очень дорого.

Он готов был бросить все свое состояние к ногам Доры; она доводила его до безумия; в общем, он совершенно не мог понять ее.

Она была певицей, каждый вечер появлялась перед восхищенной публикой и, казалось, всецело жила жизнью сцены; но, когда она принимала его у себя дома, она казалась совершенно другим существом и держала себя с ним так, что он не имел возможности заговорить с ней в том тоне, в каком ему хотелось.

Напряженное состояние, в котором он находился, постоянно думая о ней, отозвалось на нем. Он похудел, и это послужило ему лишь на пользу; его внешность стала более одухотворенной, и он потерял вид «красивого зверя», который имел раньше.

– Вы играете с огнем, – говорил Доре Аверадо, любуясь ею.

Ни одно дело в течение всей его сценической карьеры не дало ему таких барышей, как выступления Доры, а ухаживание Саварди служило еще лишней приманкой, увеличивавшей сборы. Он был убежден, что Дора вполне сознает свою роль и точку зрения Саварди, но в этом отношении он был далек от истины. Для Доры Саварди был просто влюбленным мужчиной, которого она не любила; конечно, все это дело должно было кончиться так, как это единственно возможно, а пока эта игра очень ее занимала…

Так все шло до тех пор, пока Саварди не пришел в антракт в ее уборную.

Ей показалось, что он похудел, и она сказала ему об этом. Наружность его не пострадала, но в нем не было заметно его прежней самоуверенности.

– У меня лихорадка, – тихо сказал Саварди по-английски.

Антракт был длинный. Дора видела пять отражений Саварди в своем зеркале и не в первый раз, смотря на него, рассеянно думала о том, как он красив. Он подошел к ней и положил руки ей на плечи:

– Долорес, я люблю вас!

Голос его был так сдержан и звучал так почтительно, что в первую минуту это показалось ей забавным. Почувствовав на себе пристальный взгляд Саварди, она подняла голову и встретилась с ним глазами. Она продолжала смотреть в его глаза и заметила, что зрачки его расширились настолько, что закрыли почти всю синеву, и в этом момент она почувствовала, что в нем есть какая-то сила, какой нет в других мужчинах: что-то мощное и первобытное, чего не могло ни скрыть, ни сдержать влияние цивилизации.

Руки его нажали крепче на ее плечи, когда он сказал:

– Я люблю вас, как любят святых.

Это тоже не особенно испугало ее. Но в его истомленном мозгу все перемешалось. Его любовь, неудовлетворенное желание, полная неизвестность будущего так подействовали на него, что он смешал воедино религию и страсть, две главные движущие силы людей такого воспитания, как Саварди.

Он склонился над ней:

– Долорес!

От его дыхания зашевелились ее волосы, и она слегка вздрогнула.

– Ах! – воскликнул Саварди со вздохом облегчения. – Наконец-то!

Руки его скользнули ниже и крепко держали ее. Их прикосновение казалось легким, и все-таки она чувствовала, что не может избавиться от них.

Его прерывающийся от страсти голос слабо долетал до нее:

– Сердце мое, душа моя… Вы, как божий цветок… Только любите меня, и вы будете цвести на алтаре моей любви… только любите меня. Вы всегда так холодны, неужели вы всегда так владеете собой? Я не могу больше терпеть, не могу…

Он наклонился и поцеловал ее.

Молодость, романтизм и неугасимая жажда любви, которая живет в каждом из нас и толкает на самые безумные поступки, затрепетали в ней от этого поцелуя. Губы Доры не возвратили его, а только приняли, но этого было достаточно; каждый влюбленный после этого будет питать надежду.

Момент угас, к Доре вернулась ее воля, и она почувствовала себя рассерженной и униженной.

Она быстро встала. Саварди протянул к ней руки. На его упрямом молодом лице читалась просьба; даже в этот миг Дора не могла не заметить, как он был красив. Она сказала, запинаясь и сознавая грубую заурядность своих слов:

– Прошу вас… не надо… Я напрасно позволила вам…

На лице Саварди отразились обида и изумление. Его синие глаза сузились. Он посмотрел на нее долгим взглядом, а потом подошел и обнял ее.

Сопротивление было бесполезно; Дора попыталась уклониться от него, но он вновь плотнее прижал ее к себе.

Поток испанских слов полился с его языка; в его голосе слышались мольба, обожание, власть. Никогда он не был более испанцем, более безжалостным, диким и безумным, чем в эту минуту.

Он считал, что ее колебания – одно притворство. Он не допускал, – как он и сказал ей, – чтобы она могла видеться с ним в течение стольких недель, чтобы она могла позволить посещать ее ежедневно, целовать ей руки, отвозить ее из театра в своем автомобиле и – ничего не почувствовать к нему.

Лицо его было бледно, а синие глаза блестели и стали почти черными.

– Вы больше не принадлежите себе, вы – моя… – сказал он и опять стал целовать ее, крепко прижав к себе.

В промежутках между поцелуями он выражал ей свое обожание потоком нежных слов, но Дора не слушала их. Она чувствовала себя совершенно униженной Саварди, и ей было стыдно за себя, так как эти поцелуи и его обаяние лишали ее сил, а вместе с тем его власть над нею была ей ненавистна.

Внезапно ее слух уловил, что он говорит уже не о своей любви, а о Кордове, и она стала слушать. Он говорил, что они вдвоем уедут на его виллу в Кордову.

– Там так уединенно, так прекрасно. Соловьи поют умопомрачительно, розы, как море, цветут апельсины… Мы будем одни…

Голос его упал до шепота; он прижался лицом к ее волосам и целовал их.

И вдруг Дора поняла, что он не просит быть его женой. Это сознание наполнило ее сердце тоской и горечью.

Она не любила его, она это хорошо знала; но в этот миг она решила, что он должен полюбить ее настолько, чтобы пожертвовать всем для нее; она заставит его просить ее быть его женой. Неожиданно она сама поцеловала его.

Он отстранился, пораженный своим новым счастьем, а она сказала:

– Приходите ко мне завтра в отель. А теперь поцелуйте меня на прощанье.

Он ласково поцеловал ее и вышел. Он был уверен, что сражение выиграно, а между тем он уже проиграл его. Ему казалось, что мир – игрушка, которой он может играть по своему желанию; в одиннадцать часов он был уже у Доры в отеле с зелеными орхидеями в руках; кроме того, он принес изумрудную цепь, перед которой не устояла бы самая добродетельная женщина.

При ярком дневном свете, с своими черными волосами и ресницами, с бронзовым цветом лица, он был очень привлекателен; на его губах блуждала счастливая улыбка.

Как только горничная Доры затворила за собою дверь и они остались одни, он мигом очутился возле нее, обнял ее и поцеловал долгим поцелуем, а потом отдал ей свои подарки.

– Ничто не может сравниться с красотой ваших глаз, но все-таки, может быть, вы не откажетесь принять эти безделушки.

Он усадил ее на диван и обнял.

– Пожалуйста, наденьте их. Я все боюсь, что вы окажетесь миражем, что вы вдруг испаритесь.

Они стали беседовать и в разговоре коснулись Кордовы.

– Мы поедем туда в автомобиле, – весело сказал Саварди. – Это будет чудесно; дорога скверная, но очень красивая.

Он понизил голос; глаза его заблестели.

– Долорес, когда?

– В конце сезона, – сказала она, улыбаясь ему. – Раньше это было бы невозможно.

– Нет ничего невозможного, – быстро заявил Саварди; он не допускал, чтобы что-нибудь могло противостоять его воле. – Чепуха! Контракт? Я улажу это с Аверадо. Вы споете Миньону, а потом…

– А потом – хоть потоп… – пробормотала Дора.

Он посмотрел на нее с упреком:

– Не надо смеяться над любовью; это всегда немного вредит ей.

Когда Дора вполне осознала, во что вылились их взаимные отношения с Саварди, она не могла не удивляться его взглядам.

Она не понимала, что они не могли быть иными, что по понятиям той среды, в которой он вырос, нельзя было жениться на певице. Поступая так, Саварди только следовал установившимся обычаям. Он был убежден, что всякому, в том числе и Доре, это должно быть вполне понятно. Но если нельзя было на ней жениться, ничто не мешало ему любить ее.

В течение недели Дора позволяла ему приезжать к себе; принимала его изумительные подарки так же, как принимала поцелуи, и предоставляла ему обожать себя. Но так как он все еще не высказывался решительно, она готовилась проучить его.

Опять он был в ее уборной, куда он приходил каждый вечер во время более длинных антрактов. Дора пела в «Паяцах» и стояла перед ним в балетном платье, прикрепляя венок из листьев к своим волосам.

Саварди не выдержал; он вскочил и схватил ее в свои объятия.

– Вы так прекрасны, что я больше не могу этого вынести, – воскликнул он прерывающимся голосом. – Я не могу вам этого объяснить, но, когда я смотрю на вас, я становлюсь одновременно каким-то беспомощным и жестоким. Так не может продолжаться, Дора. Сегодня вечером…

Он уставился на нее сверкающими глазами.

– Сегодня вечером… – как эхо повторила она. – Да что?

Он опустил глаза, губы его улыбались.

– Ну, что это в самом деле? – по-детски пробормотал он. – Что же мне еще сказать?

Но то, что он мог сказать тогда и, по всей вероятности, сказал бы, так как он обладал даром красноречия, осталось навсегда потерянным, потому что как раз в этот миг с шумом и несвязными восклицаниями вбежала горничная. Следом за ней вошел Тони.

Он направился прямо к Доре с невозмутимым приветствием: