Некоторое время она сидела так, а потом упрямо принялась рисовать пальцем на шершавой холодной стене все те же милые ее сердцу нос, рот, глаза, приподнятые к вискам гордые брови. «Если бы случилась война и тебя забрали бы на фронт, то я бы тоже пошла воевать. С тобой! Я бы закрыла тебя от пуль. Если бы ты заболел и понадобились деньги на лечение, я бы продала свою квартиру – даже не задумываясь. Отдала бы тебе кровь. Почку отдала бы! – Серафима вспомнила недавний сюжет по телевидению – на медицинскую тему, очень впечатливший ее своим натурализмом, и содрогнулась. Но тем не менее решения своего не изменила. – Непременно отдала бы! Молилась за твое выздоровление день и ночь… Я взяла бы твою смерть на себя. Если бы, например, сейчас ворвались террористы, то я бы вцепилась в них, а тебе закричала: «Беги!» Пусть они бы меня резали-убивали сколько угодно, а ты спасся бы, мой милый… Потому что я взяла бы твою смерть на себя».

Откуда в ее бедной квартирке могли взяться террористы, Серафима додумать не успела – на кухню вошел Николя. В широких сатиновых трусах, растянутой домашней майке – и все равно прекрасный, словно бог. «Ведь боги не нуждаются в пиджаках от Версаче, галстуках от Армани и ботинках от Гуччи?..» – машинально начала она новую мысль.

– Что ты делаешь? – тихо спросил Николя.

– Я? Ничего… – улыбаясь, пожала она плечами.

– Ты опять бормочешь и шуршишь тут… – Он подозрительно оглядел кухню. – Авдейкина, ты взялась меня окончательно довести, да?

– Николаша, ну что ты такое говоришь…

– То и говорю! – яростным шепотом закричал он. – Чокнутая дура.

– Николаша…

– Ты ведь даже не представляешь, какая ты дура… – задыхаясь, с какой-то беспощадной уверенностью произнес он. – У тебя вместо мозгов творожная масса. Да, именно так – прокисшая творожная масса! И вообще, я ни одной умной бабы за свою жизнь не встречал… Вот о чем ты думаешь? О чем?!

Вопрос этот скорее всего относился к категории риторических, но Серафима честно прошептала в ответ:

– О тебе.

– А зачем ты обо мне думаешь? – взорвался он. – Я тебя просил?! Может, мне противно, когда ты обо мне думаешь! Мне противно, когда ты на меня смотришь все время… Куда бы я ни пошел, как бы я ни повернулся, что бы я ни делал – я все время чувствую, что ты смотришь на меня!

– Коленька, я больше не буду, – смиренно обещала она, огорченная тем, что ее кумир нервничает.

– Так я тебе и поверил! – Николя изо всех сил стукнул кулаком по стене и застонал.

– Больно? – испугалась Серафима.

– Какая тебе разница, больно мне или нет! – с ненавистью произнес он. – Я же сказал – мне противно, когда ты обо мне думаешь!

– Я не буду.

– Нет, будешь! – Он неожиданно вцепился Серафиме в волосы, повернул ее лицо к себе. – Если бы ты знала, как мне противна твоя любовь… твоя жертвенность, твоя кротость! Это еще хуже, чем если бы ты была стервой!

Сморщившись, она пыталась осторожно отцепить его пальцы от своих волос.

– Больно? Если бы ты знала, как мне больно! – прошептал он ей в лицо.

– Ко-ля…

– Ты уродлива. Ты похожа на зеленую лягушку. На жабу! – Он с силой тряхнул ее за волосы.

Серафиме вдруг стало страшно. Николя еще никогда так не обращался с ней! Нет, он злился, и сколько раз, и сколько раз говорил обидные слова – но тем не менее не выходил за определенные рамки. Он всегда себя сдерживал, а сейчас – Серафима это поняла – сдерживать себя уже не мог.

– Да, ты уродлива! Ты не умеешь одеваться… Ты – жалкая клоунесса! – Он отпустил ее, выскочил вон. Через несколько секунд вернулся с островерхой красной шляпой, висевшей в коридоре. Нахлобучил ей на голову, дергая за широкие поля вниз.

Серафима тихо заплакала.

– Ну что ты плачешь? – с презрительной тоской спросил он. – Как есть клоунесса! Знаешь, бывают такие старые тетки в цирке – под мальчиков, а сами старые и противные, размалеванные… Вот ты такая же!

В словах Николя была странная правда, которую Серафима давно знала про себя. Он был прав! Она и есть вечная травести – из-за своего роста, коротких рыжих волос, глупого круглого лица…

Она попыталась стянуть с себя шляпу, но Николя не дал. Его буквально трясло от ненависти.

– Ты жалкая и противная. От тебя вечно несет какой-то кислятиной! От старых теток всегда так пахнет, как будто они потеют мочой…

Серафима заплакала еще сильнее.

– Прекрати реветь! – Он ладонью стукнул ее по лбу. – У тебя лицо, как у клоуна, когда ты плачешь… Ы-ы-ы! – передразнил он ее рыдания. – Видела бы ты себя сейчас в зеркало! А, ну вот и зеркало… – Он схватил с полки металлический круглый поднос. – Гляди!

Глядеть ни в коем случае не следовало (как в той повести Гоголя о Вии), но Серафима открыла глаза. Блестящая поверхность отразила ее лицо, странно искаженное, абсолютно круглое, с безобразной волнистой линией рта. «Умереть… – с ужасом и надеждой подумала Серафима. – Ах, как было бы хорошо, если бы я сейчас умерла… Боженька, пожалуйста, возьми меня к себе!»

Мысль о собственной смерти показалась ей чуть ли не спасением – не от разбушевавшегося Николя, разумеется, а от себя самой. Не об этом Серафима все время мечтала – взять на себя его смерть? Если она умрет сейчас, то он освободится от тоски, его сжигающей, – он станет счастливым. Ведь не думать о нем, о Николя, она не может! Он станет свободным…

– Убей меня, – попросила она.

– Убить? – засмеялся он. – Убить тебя? А что, это мысль!

Он схватил подушку и прижал ее к лицу Серафимы. Та опрокинулась назад, на кухонный диванчик. Инстинктивно попыталась скинуть подушку с лица (именно инстинктивно, потому что сознание ее ждало смерти как избавления), но Николя был сильнее.

Серафима попыталась вздохнуть, но воздух не попадал в легкие. У нее зазвенело в ушах и перед глазами поплыли ярко-оранжевые круги.

А Николя вдруг отбросил подушку в сторону – в тот самый момент, когда Серафима уже почти потеряла сознание. Со свистом она вдохнула в легкие воздух.

– Провокаторша… – дрожащим, плачущим голосом произнес он. – Ты на что это меня подбиваешь, а?.. Хочешь, чтобы меня в тюрьму посадили, да? Провокаторша!

– Ко…

Он с размаху дал ей пощечину. Потом другую.

– Дрянь! – завизжал он что было сил. – Какая же ты дрянь!

Видимо, ему самому стало страшно от того, что он собирался сделать.

– Убить себя попросила… Чтобы я на нарах, значит, тюремную баланду хлебал! С отморозками всякими в одной камере… с туберкулезниками… – визжал он. – Змея!..

Он снова толкнул ее назад, отчего Серафима стукнулась затылком о стену, и убежал.

Некоторое время она лежала оглушенная, растерянная, ничего не соображающая, а потом заставила себя подняться. В ушах не звенело даже уже, а гудело – как будто ухал где-то поблизости огромный колокол.

Часы показывали половину шестого утра. Каким образом вдруг наступило утро, для Серафимы так и осталось загадкой…

Николя нигде не было. Ни его самого, ни его вещей.

Внутри у Серафимы, в том месте, где должно было быть сердце, чувствовался каменный холодок. Словно сердце ее превратилось в лед…

Она больше не плакала и не думала о смерти, находясь в каком-то замороженном, заторможенном состоянии.

Потом умылась, оделась и села в машину. Куда надо было ехать, она не знала. Тем не менее повернула ключ в зажигании, надавила на газ. К счастью, в этот час машин на улицах почти не было.

Через некоторое время Серафима обнаружила себя возле дома Алены Лозинской.

* * *

…В одиннадцатом часу Алена вышла из своей квартиры – незадолго до этого она обнаружила, что кончился кофе.

Закрыла дверь на ключ – и вдруг увидела, что чуть ниже, на ступенях лестницы, сидит кто-то, прислонившись к стене.

– Симка! – ахнула Алена, вглядываясь в подъездную полутьму. – Симочка, это ты?..

Фигура зашевелилась и отозвалась сонным, безжизненным голосом:

– Я.

– Господи, а зачем же ты тут сидишь?.. Ты ко мне?.. Почему в дверь не позвонила?.. Давно ты тут?.. Сима!

– Не очень… – устало отозвалась та. Алена помогла ей подняться, затащила к себе в квартиру, удивляясь той легкости, которую приобрело тело подруги. «Что-то случилось… С Николя, наверное, поссорились!» – не особенно мудрствуя, решила Алена.

– Вот, раздевайся… – Она помогла Серафиме снять шубку из синего крашеного кролика. – Какие же у тебя руки холодные… И ноги! – Алена стянула с подруги сапоги. – Да просто как лед… Замерзла?

– Нет.

– Ну как это не замерзла! – возмутилась Алена. – Сейчас я тебе чаю горячего…

– Я не хочу чаю…

– А тебя никто и не спрашивает!

Алена включила электрический чайник, поставила на стол чашки, потом вернулась с Серафимой на кухню.

– Идем-идем… Давай свои руки, погреем их в теплой воде! – Алена возилась с подругой, точно с ребенком. – С Николя поссорилась, да? Или маму вспомнила? – Время от времени на любого человека накатывает тоска – и Алена надеялась, что с Серафимой случилось нечто подобное. Руки у той были ледяные, вялые… Серафима положила ей голову на плечо. – Симка, да ты, наверное, простудилась! У меня простуда тоже так проявляется – сначала я дико мерзну, слабость, а потом начинается жар, и я как печка… Дать таблетку?

Она усадила подругу на табурет, и только тогда, в ясном утреннем свете, льющемся из окна, увидела лицо той. Увидела и ужаснулась.

Лицо у Серафимы было серовато-землистого цвета – точь-в-точь как ливерная колбаса, столь почитаемая любителями субпродуктов. Кожа сухая, шелушащаяся, у скул покрытая сеточкой выступивших кровеносных сосудов.

– Не надо таблетку… – прошелестела Серафима. – Я здорова.

– Ты похудела… – растерянно сказала Алена, подмечая в подруге все новые и новые перемены – и не к лучшему. – Боже, да ты точно из концлагеря! На тебе вся одежда висит!