Грейс отщелкала десять кадров, и с каждым снимком она все глубже уходила в работу, пока наконец он не стал для нее частью обстановки: кровать со скомканными простынями, яркий отблеск моря, роза в вазе, закрытые глаза, приоткрывшийся рот, нос, утонувший в морщинах, руки, сжимающие покрывало. Она знала, что сделала отличные фотографии. Когда она спускалась вниз, чтобы позвонить Джой, ее подташнивало, словно она объелась любимым блюдом или потратила больше денег, чем могла себе позволить.


Джой приехала через час. Она заявила, что ему следует поставить капельницу подкожно, и показала Грейс, как управляться с ней, чтобы не закупорился шланг.

— Все, хватит, — сказал он. — Я еду в больницу. Я не желаю, чтобы ты ухаживала за мной, когда я в таком состоянии.

— Ему будет лучше в больнице? — поинтересовалась Грейс у Джой.

Медсестра покачала головой.

— Вряд ли. Сегодня у него плохой день. Я попрошу доктора Ховарда заехать к вам попозже. — Она повернулась к Джефферсону. — Может быть, завтра капельница уже не понадобится.

— Я не останусь здесь, — настаивал он.

Грейс присела рядом с ним на кровать.

— Поезжай в клинику, но помни, что я не смогу там работать. У меня ничего не выйдет: искусственный свет, больничная атмосфера и все такое. У меня ничего не выйдет.

Уголком глаза она отметила изменившееся выражение лица сестры: удивленное и неодобрительное.


Внизу Грейс пожаловалась:

— Он как будто стыдится своей болезни, а я не могу этого вынести.

— Ему трудно. Вообще трудно одному человеку получать всю заботу от любящих его людей. С нами, профессионалами, легче. Пациент знает, что нам за это платят. А вам он заплатить не может.

— Он пытается. — И Грейс объяснила сестре их идею с фотографиями. — Я знаю, что ему не хочется ложиться в больницу. Он говорит, что согласен, потому что ему невыносима мысль о том, что он стал для меня обузой, вот почему я завела речь о фотографиях: ничто иное не в состоянии убедить его остаться.

Джой внимательно выслушала ее и сказала:

— Мне кажется, я могу его понять.

— То есть?

— Знаете, Грейс, откровенно говоря, мне трудно представить себе, как вы можете фотографировать его. Я — медсестра. Я постоянно сталкиваюсь с тем, что люди умирают, поэтому мне приходится отстраняться, прогонять ненужные мысли и просто делать свое дело. Но ведь он — ваш муж. — Она отвела глаза. — Мне не следовало так говорить. Мы с вами в разном положении.

— Это правда, — вздохнула Грейс. — Знаете, иногда меня посещают сомнения относительно того, что я принадлежу к представителям рода человеческого.

— Если вас одолевают такие мысли, тогда не делайте этого. Ведь у вас должно быть уже достаточно его снимков, и вы можете найти другой способ не дать ему почувствовать себя обязанным вам.

Грейс в упор посмотрела на нее.

— Понимаете, самое ужасное в том, что я не хочу этого делать. — Она поднялась и подошла к окну, глядя на клен во дворе и думая: увидят ли они вдвоем, как пожелтеют его листья.


Грейс еще раз позвонила в старую адвокатскую контору Джефферсона, чтобы спросить, удалось ли им связаться с Черри или добиться распоряжения суда, о том чтобы ему позволили увидеться с детьми.

— Ему очень нужны его дочери. Пожалуйста, сделайте это для него.

Джефферсон спал, и Грейс решила отправиться на прогулку. Близилась осень, об этом свидетельствовал усилившийся прибой, хотя воздух оставался теплым и крачки пока никуда не собирались улетать. Они отрывались от берега только для того, чтобы отправиться в очередной вояж за рыбой, туда, к горизонту, где небо сливались с морем.


— Прекрати позировать, — рассмеялась Грейс. Он сидел на постели, заложив за ухо розу, которую она сорвала утром, чтобы положить ее на поднос для завтрака. Незадолго до этого она сменила ему морфиевую повязку. Ему страшно не нравилось, когда она занималась чем-либо подобным, и он все время повторял:

— Я не твой пациент, я твой возлюбленный. — Но вот сейчас он сидел перед нею, откинув назад голову, поглядывая на нее из-под полуопущенных ресниц и пытаясь развеселить.

— Ну, ладно, Кармен, — сказала она, улыбаясь во весь рот. — Изобрази еще что-нибудь.

— Видишь, — просиял он, чрезвычайно довольный собой. — С тобой все в порядке.

— Нет! — Она опустила фотоаппарат.

— Не надо сердиться, моя милая Грейс. Ты ведь не лицемерка? Ради всего святого, я вынужден просить тебя о помощи, чтобы сходить в туалет. Неужели ты не видишь, насколько лучше я себя чувствую, когда знаю, что могу хоть чем-то пригодиться тебе?

Она посмотрела на него и улыбнулась.

— Бывают минуты, когда ты вполне управляешь и своим оборудованием, и сюжетом съемки, и субъектом. Но потом камера перестает быть механическим неодушевленным приспособлением и становится частью тебя. Это хорошее чувство. В сущности, не просто хорошее, а отличное.

Джефферсон вздохнул, но это был не тяжелый вздох. Это был удовлетворенный вздох, который воспарил на его едва заметном дыхании, подобно крошечному невесомому перышку.

— Ага, это была моя работа. Это я дал тебе такое чувство.

— О да, это твоя заслуга.


Иногда случались моменты, когда ему были невыносимы ее прикосновения.

— Я еще раз говорю тебе, не смотри на меня так.

— Как? Ради Бога, как я смотрю на тебя?

— Ты смотришь на меня так, словно ожидаешь, что в любую минуту я могу свалиться мертвым. — Прежде чем она успела вставить хоть слово, он сменил рассерженную мину и заулыбался. — Разумеется, ты ожидаешь именно этого, но я чувствую себя не в своей тарелке, вот и все. У меня возникает такое чувство, словно я должен спешить и повиноваться.

Грейс взглянула на него без улыбки.

— Это жестоко.

— Это всего лишь шутка.

— Жестокая.

Он протянул руку, намереваясь взять ее ладошку.

— Я виноват. Прости меня. Близость смерти портит мне настроение. И я хочу, чтобы ты была рядом, — все время, только не суетись и не волнуйся, а то ты на себя не похожа. Ступай принеси свой фотоаппарат, дорогая моя. Меня снова тянет на съемочную площадку.

— Ты — идиот. — Но она сделала так, как он просил.

— Посмотри на себя: ты занимаешься со мной любовью с помощью своего фотоаппарата. — Он сделал паузу, прежде чем поинтересоваться: — Я ужасно выгляжу?

— Нет.

— Но я чувствую себя таким старым и выгляжу так же. Пару недель назад мне было сорок. Вчера, глядя в зеркало, я подумал, что мне вот-вот стукнет шестьдесят. Ну, скажи мне, моя единственная любовь, на сколько я выгляжу сегодня? И, пожалуйста, не корми меня чепухой, вроде того что человек стар настолько, насколько он себя чувствует.

Грейс присела в ногах кровати.

— Для меня ты красив всегда…

— Ну, пожалуйста. Я ведь просил тебя.

— … а сейчас в особенности, потому что… потому что с каждым днем я все отчетливее понимаю, что твоя красота сосредоточилась в твоей душе. — Она подняла руку. — Нет, не издевайся и не смейся. Я серьезно. В общем, пока я не увидела своими глазами, как ты… — Она запнулась.

— …умираешь…

Она слабо улыбнулась.

— Да… до того момента я не верила в существование такой субстанции, как душа, — чего-то такого, что находится вне физического тела, что не является сочетанием ДНК, химических веществ в мозгу и что еще там составляет нашу личность. Но теперь я знаю, что ошибалась. Душа есть, она представляет собой отдельное целое, которое продолжает жить и после того, как прекращается наше физическое присутствие. — Она легонько провела ладонью по его впалой щеке. — Не могу сказать, что это меня очень утешает, поскольку я эгоистка и хочу, чтобы ты был со мной, весь, чтобы я могла чувствовать тебя, говорить с тобой и слышать тебя… но ведь так оно и будет, правда? Ведь мы это делаем и для тебя тоже, согласен?

— Я утешусь, если ты скажешь, что запечатлела мою бессмертную душу на пленке. Этого, конечно, мало, чтобы я перестал отчаиваться при мысли, что приходится умирать в сорок лет и больше никогда не увидеть тебя, но все-таки. Так что, — улыбнулся он, — мы с тобой сделали большое дело.


— Я так люблю смотреть, когда ты работаешь. Твои движения точные и выверенные, как у балерины.

Грейс бросила на него насмешливый взгляд.

— Балерина? Я? Ты шутишь.

— Ну, хорошо, может быть, сравнение с балериной не совсем подходящее, но, когда ты работаешь, то в самом деле становишься другой, и мне это нравится. Кстати, твое поведение зависит и от того, каким фотоаппаратом ты пользуешься. — Он выглядел чрезвычайно довольным собой и тем, что сумел сделать такое открытие. — С «Лейкой» в руках ты ведешь себя легко и непринужденно, как со старым приятелем. Ты все время держишь ее при себе. К «Хассельбладу» ты исполнена почтения и, как только снимок сделан, сразу же убираешь его.


Однажды утром, когда он чувствовал себя слишком слабым, чтобы хотя бы сесть в кровати, он поинтересовался у нее:

— Как выглядит моя душа сегодня?

— Прекрасно.

— А бренная оболочка?

Грейс поднесла камеру к глазам, чтобы скрыть слезы.


Он лежал на спине под тонкой простыней, вытянув руки ладонями вверх, в позе спящего младенца. Дыхание его было частым, как будто он бежал, но лицо оставалось спокойным. Кружевные занавески на окне смягчали и рассеивали жгучий свет послеполуденного солнца, не мешая ему отдыхать. Она не смогла защитить или вылечить его. Поэтому делала то, что в ее силах, и запечатлела его страдающую душу на фотопленке. Кровать служила обрамлением для его спящего тела, а окно отражалось на белой стене напротив. Она поднесла фотоаппарат к его лицу, но тут же снова опустила — ей показалось, что она больше не слышит дыхания. Но нет, вот она уловила его снова, быстрое и неглубокое: он пока еще оставался здесь, с ней. Еще на какое-то время он был с ней и принадлежал ей. Через секунду она ляжет рядом, обнимет его и скажет, как сильно она его любит. Будет умолять задержаться здесь, в этом мире, еще чуть-чуть. Она услышала слабый кашель. Он открыл глаза и взглянул прямо на нее: внимательный, чуткий, живой. Она подправила фокусное расстояние, выставила выдержку и диафрагму. Вдруг грудь его содрогнулась, на губах выступили пузырьки пены, и глаза широко открылись. Она не бросилась к нему, не сразу. Сначала она сделала свой снимок. К тому времени, когда она подбежала к кровати и взяла его за руку, он был уже мертв.