Я хочу сказать Джейн, чтобы она опустила Лиллиан и оставила нас в покое. Я хочу сказать ей, чтобы она прекратила рассказывать Артуру обо мне ложь этим своим мягким голоском, но я очень устала. Да и вообще она тут же побежит к Артуру, а тот обвинит меня в жестокосердии.

Джейн уводит детей. Сначала они протестуют и говорят, что хотят остаться, но, стоит ей пообещать поиграть с ними, как они быстро выскакивают из комнаты.


Артур предлагает устроить небольшой званый обед, чтобы продемонстрировать всем, что я поправилась и вновь хорошо себя чувствую.

Гости улыбаются и болтают, но я читаю их мысли, как в открытой книге. Это нетрудно, я прожила среди этих людей достаточно долго, чтобы знать: то, что они говорят о других, они рано или поздно скажут обо мне. «Бедный Артур. Его роскошная борода поседела, от беспокойства, конечно. Как внимателен он к своей супруге. А она сидит с каменным выражением лица. Постарела раньше времени. Она и раньше-то не была красавицей, несмотря на свои выразительные глаза, но теперь превратилась в дурнушку. Она получила то лицо, которого заслуживала».

Джейн тоже присутствовала на обеде. Когда она перестала быть застенчивой? Когда она успела обрести уверенность и непринужденность, и когда только эти люди начали обращаться с ней как с равной?


— Что с тобой? — Званый обед закончен, и Артур в гневе. Он доставил себе хлопоты, организовал торжество, а что я дала ему взамен? — Ты сидела за столом, и в тебе было столько же интереса и жизни, как в заводной кукле. — Интересно, есть ли что-то, что способно вывести меня из сонной одури сейчас, вообще хоть что-нибудь? — Глаза его сужаются от боли и обиды, он беспомощно всплескивает своими сильными руками. Что случилось с его Луизой? — Я так сильно любил тебя. Я думал, ты не такая, как те незрелые молодые девушки, которые встречались мне до сих пор. Я видел твою красоту там, где ее не видел больше никто. Я восхищался твоим спокойствием и безмятежностью, твоим милым темпераментом, твоей открытостью. Даже когда эта открытость выглядела неуклюже и грубо, я защищал тебя. — Он расхаживает по комнате взад и вперед, и каждый его шаг эхом отдается у меня в голове: «Я так сильно любил тебя».

Я хочу протянуть к нему руки, но не решаюсь. Он бросает на меня еще один взгляд, полный печали и разочарования, и, когда он уходит, гордый и величавый, впечатывая в пол свои башмаки на тяжелой подошве, я остаюсь стоять с протянутыми руками, и по лицу моему текут слезы.

Я воображаю себе, будто живу в каком-то залитом солнцем месте, где мои дети играют под цветущими апельсиновыми деревьями, но больше всего меня согревает мысль, что в моих мечтах Артур по-прежнему любит меня.


Однажды ко мне приезжает Виола на новеньком легковом автомобиле.

— Мы собираемся рисовать море, — заявляет она. — Уильям ждет на улице.

Артур говорит, что я должна поехать.

— Тебе это пойдет на пользу. Помнишь, как тебе нравилось играть своими кистями и красками?

— Ты говоришь так, словно я ребенок, Артур, — возражаю я. Если он и сердится на меня, то не подает виду, во всяком случае не перед Виолой. Я так и не поняла, нравится ли она ему. Я знаю, что он не одобряет ее манеры носить брюки, но мне также известно и то, что ему доставляет удовольствие рассказывать людям, что его жена — близкая подруга дочери сэра Дерека Гластонбери. Виола идет вслед за мной в детскую, целует детей и смеется над Лиллиан, которая, сосредоточенно хмурясь, пытается вдеть нитку в огромную иглу.

— Она занимается этим с того самого момента, как проснулась, — говорит нянюшка. — И не позволяет помочь ей.

Я смотрю на своих детей, и мне хочется обнять их, крепко-крепко прижать к себе и никогда не отпускать, но я остаюсь стоять у двери.

Когда мы спускаемся вниз, Виола говорит мне, что Уильям рассердился на меня, за то что я бросила занятия.

— Он убежден, что у тебя талант, и тебе следует выслушать его. Я сама считала, что способна лишь на банальности, мелкие сюжеты, радующие глаз картинки, не представляющие собой ничего особенного. Но ты бы только видела, как он заставил меня раскрыться: цвет… смелость линий. Ты должна изменить свое мнение, Луиза.

— Я поеду сегодня с вами, но не думаю, что снова начну посещать уроки, хотя я рада слышать, что ты добилась таких успехов. Я всегда считала, что из нас двоих художницей должна быть ты.

— Не думаю, что ты и вправду так считаешь. Может быть, ты всего лишь хочешь в это поверить, чтобы успокоить себя.

Внизу лестницы я останавливаюсь и прижимаю палец к ее полным розовым губам. Она смотрит мне в лицо, и я чувствую, как щеки у меня начинают гореть. Она медленно кладет свою руку поверх моей, так что я не могу отнять ее. Но теперь глаза ее улыбаются. Потом она отпускает меня.

Я сижу впереди рядом с Виолой, которая управляет своей «лагондой». Уильям Фентон сидит сзади, придерживая свою твидовую панаму сначала одной, а потом и обеими руками.

Он кричит против ветра:

— Луиза Блэкстафф, я хочу, чтобы вы вернулись! — Не могу вспомнить, когда последний раз я так смеялась.


Солнечный свет пронизывает волны, а над головами кружат чайки, смеясь над нами, жалкими, прикованными к земле созданиями. Я ложусь на теплый песок и закрываю глаза. Виола ложится рядом, и я чувствую, как ее пальцы касаются моих. Солнце согревает мое лицо и проникает сквозь тонкую кожу век, наполняя голову мягкими желтыми лучами. Пелена серого тумана, которая так долго окутывала мое сердце и мой ум, истончается и становится прозрачной, жидкой, и в этой жидкости бьет хвостом и играет крошечная и живая, как ртуть, рыбка, стремясь вырваться к солнцу, на поверхность.

— А сейчас — за работу. — Я открываю глаза и смотрю в улыбающееся лицо Уильяма Фентона. Он всего лишь мальчишка, смеющийся, добрый, талантливый мальчишка, который верит в себя и в великодушие окружающего мира.

Я говорю ему:

— Уильям, с моим рисованием покончено, я ведь уже говорила вам. — Но я позволяю ему помочь мне подняться на ноги и подвести к краю воды. Следом идет Виола, она босиком и смеется. Уильям тоже босой, брюки закатаны до колен.

— Узрите и наслаждайтесь красотой творения. — Он размашистым жестом обводит горизонт. Затем поворачивается и отступает на шаг в воду, а в глазах его, как в море, отражается солнце. Уильям улыбается и размахивает руками, подчеркивая свои слова. — Давайте, Луиза Блэкстафф, теперь ваша очередь. Вы должны создать свою собственную красоту. Грешно не делать того, что вы умеете. — Он старается напустить на себя строгость. — Подумайте, что случилось бы, остановись Господь на полпути. Подумайте, что было бы, если бы ему наскучило создавать мир или если бы он разочаровался, скажем, после того как создал горы, но еще не дошел до моря?

Я делаю шаг к Уильяму. Меня не заботит, что туфли мои промокли. Я тянусь к нему и беру его руки в свои.

— Но, дорогой Уильям, между нами есть разница, разве вы не видите? Ведь я — не Господь Бог.

Виола взяла с собой угощение для пикника. Когда мы разделались с ним, Уильям ложится на песок, надвинув панаму на лицо, и вскоре начинает похрапывать. Мы с Виолой переглядываемся, а потом смеемся, прижав руки ко рту, ведем себя тихо, чтобы не разбудить его. Я гляжу на нее: смуглое лицо с персиковым оттенком, улыбающиеся глаза, маленькая ладошка, мягкая и выпуклая, как у ребенка. Мягкие губы. Наши глаза встречаются. Мы перестаем смеяться, Виола подается ко мне и касается моих губ своими.

Мы сидим рядышком и смотрим на море. Мне кажется, что еще никогда в жизни я не чувствовала себя более счастливой.

Уильям по-прежнему спит.

— Ты ведь вернешься к нашим урокам, правда? — спрашивает меня Виола.

Я смотрю на линию горизонта, думая о том, сколько за ним скрыто всего, чего я никогда не увижу.

— Ради чего? Даже если вы с Уильямом правы и у меня действительно есть талант, все равно я никогда не смогу рисовать так, как хочу. Для этого я должна быть очень храброй, сумасшедшей или, — смеюсь я, — быть мужчиной.

— Ты храбрая.

Я качаю головой.

— Нет, вовсе нет.

— Тогда будь мужчиной. Кури сигареты, ходи с важным видом, гордись и восхищайся собой до невозможности. — Она рисует на песке сердце и, улыбаясь, говорит мне: — У нас в школе был учитель, в которого, как мне казалось, я была влюблена. Он был высоким, стройным и светловолосым, как ты, хотя глаза у него были не такие темно-синие. Его звали Форбс.


— Что вы видите, Луиза? — спрашивает Уильям. Передо мной, между мной и морем, он установил мольберт. Я смотрю на Виолу, потом на чистый холст перед собой.

— Надежду, — отвечаю я, — надежду.

* * *

Уже поздно, солнце заходит. Уильям говорит, что пора собираться. Мы с Виолой смотрим друг на друга.

— Я высажу вас на станции, Уильям, и назад вы поедете поездом. Мы с Луизой хотим продолжать.

Уильям хмурится и протестует: ему придется идти пешком целых три мили от вокзала в Нортбурне до своего дома, но Виола лишь смеется в ответ и говорит, что прогулка пойдет ему на пользу.

— Когда вы будете дома, — прошу я его при прощании, — пожалуйста, позвоните моему мужу и скажите, что я не вернусь до утра.


Виола останавливается перед входной дверью. Я остаюсь сидеть на своем месте, пристально вглядываясь в дом. До этого я как-то не обращала внимания на то, какие у него жалкие и несуразные окна. Я поворачиваюсь к ней и шепчу:

— Я не могу вернуться. — Она берет мою руку и подносит к своей щеке. Она целует сначала мою перевернутую ладонь, потом бережно, по очереди, каждый палец. Я высвобождаю руку и хватаю ее запястье. — Было бы лучше, если бы ты вообще не любила меня.