— Эти цвета, — Грейс широким жестом обвела цветочные бордюры, — эти цвета, которые не нравились Артуру, это цвета моих рисунков.

— Меня никогда не привлекало то, что называется практическим повседневным садоводством. Стоило семечку оказаться в почве, как я предоставляла его себе. Мне нравилось ждать и смотреть, что случится с формой цветка, или куста, или с цветом листьев. Садовнику все время хотелось что-то передвинуть и пересадить, что-то добавить, а что-то убрать, но я сказала ему, чтобы он оставил все как есть, пусть все идет своим чередом — растения либо выживут сами, либо умрут. Артур всегда говорил, что я — самая пассивная женщина, которую он когда-либо встречал. Конечно, он был прав. Я никогда не испытывала желания что-либо менять. Мне нравится видеть, что тут получилось.

— Я могу это понять, — отозвалась Грейс. — Когда я работала фотографом, мне, естественно, приходилось вести позиционированную съемку: портретная съемка, в общем-то, и состоит, главным образом, в позировании и выборе правильной композиции снимка. Но больше всего мне нравилась такая крайне интересная штука, как поймать мгновение.

— Примерно в это время года родилась Лиллиан, — проговорила Луиза. — Лиллиан. Вот уж кто воистину счастлив. Она странная, зато счастливая. Я скучаю о ней. Она в Танзании, ты знаешь?

— Я знаю. Вы мне говорили.

Луиза

Старая Лидия ковыляет в детскую, опираясь на руку Джейн Дейл. Она так низко склоняется над колыбелькой, что я начинаю бояться, как бы она сейчас не опрокинулась головой вперед и не раздавила мою малышку. От ее монотонного напевного голоса, которым она обращается к своей внучке, меня начинает разбирать смех, хотя я все еще чувствую себя истощенной, меня попеременно накрывает с головой то волна боли, то радостное возбуждение — только представьте себе, Лидия Блэкстафф кудахчет, как наседка. Они недолго задерживаются. Снаружи ярко светит солнце, но шторы на моих окнах задернуты наглухо. В полумраке я вижу, как дверь медленно открывается, позволяя свету с лестницы проникнуть внутрь. Это Джорджи. Теперь, когда я снова держу на руках новорожденную малышку, он выглядит очень большим, мой золотой мальчик с крепкими маленькими ручками и ножками и льняными волосами, но недостаточно большим, чтобы не плакать. Я вижу, что он плакал: глаза у него опухли и покраснели. Нянечка сообщила мне, что он был очень напуган — «очень обеспокоен», как серьезно и торжественно выразился он сам. Джейн сказала ему, что раз в доме появился новый ребенок, то старый — в данном случае Джорджи — должен вырасти очень быстро, потому что даже в таком большом доме, как этот, всего одна детская. После этого Джорджи начали сниться по ночам кошмары, ужасные сны, когда новый ребенок становился все больше и больше, пока не занял собой все пространство, которое раньше принадлежало Джорджи, и в конце концов вытеснил его.

— И когда я заглядывал в окно, — плача, жаловался он нянечке, — то все, что я смог разглядеть, была большая жирная щека ребенка. А тебя или маму я не видел нигде.

Я протягиваю руки к своему маленькому мальчику. Он бегом бросается ко мне, я обнимаю сына и чувствую, как его горячая влажная щечка прижимается к моей. Я глажу его кудри и шепчу, что все в порядке и что никто и никогда не сможет занять его место.

— Где он? — хочет знать Джорджи.

— Кто, Джорджи? — Потом я понимаю и улыбаюсь ему. — Ты имеешь в виду ребенка? Вообще-то это не он, а она. Посмотри вот сюда, в колыбельку.

Джорджи заглядывает и внезапно испускает один из своих радостных воплей, которые раздражают его отца почти так же, как и его внезапные приступы слезливости.

— Но она такая маленькая! — кричит он, прыгая на кровати, пока его наконец не утаскивает нянечка. — Она совсем не большая. — В полном восторге он продолжает подпрыгивать на полу.


Лиллиан следовало бы родиться мальчиком: именно эти слова повторяет Артур всякий раз, когда видит ее. В ней нет ничего от ее бледной луноликой матери или брата, ничего от нашего укоризненного и недостойного присутствия. На какое-то время Артур кажется полностью удовлетворенным. Он поднимает сына на руки и подбрасывает его вверх, а потом ловит своими крепкими и сильными руками. Он заставляет меня смеяться, рассказывая смешные анекдоты и истории о том, как еще молодым человеком он жил вместе со своими бедными друзьями-художниками и прятал щедрое содержание, которое высылала ему мать, чтобы не выделяться среди них. Он щекочет малышку за маленький пухленький животик. Он озаряет светом наши дни, отчего мы чувствуем себя теплыми, живыми и сильными, и еще полными надежды. Но вскоре ему приходится уйти, и он оставляет нас одних на холоде.

Я с головой окунаюсь в заботу о моих детях. Я пытаюсь подружиться с Джейн Дейл и жду, жду, пока он снова заметит меня. Но, подобно фрукту, оставшемуся в вазе нетронутым, я сначала синею, а уже потом мне становится по-настоящему плохо. Артур говорит, что мой черный юмор летит впереди меня, подобно мерзкому запаху.

— Ты жалуешься, что я избегаю тебя. Конечно, я избегаю тебя. Почему я должен растрачивать свой хороший юмор и свой ум на такую кислую, горькую женщину? Когда ты снова станешь моей сладкой смешной Луизой, я опять захочу быть с тобой рядом, разве ты не видишь этого?


Почему мне всегда чего-то не хватает? Почему мне всегда всего мало? Что во мне такого, что у людей, которые должны были любить меня, возникают с этим большие проблемы? Что во мне такого, что люди, которые говорят, что любят меня, действуют вопреки своим словам? Я часами стою, всматриваясь в свое отражение. В то время я этого не знала, но Джейн подсматривает за мной в щелку.

То, что она видит, Джейн позже во всех подробностях докладывает Артуру и Лидии: она утверждает, что они должны знать о том, что происходит, чтобы иметь возможность помочь мне. Я знаю, что она им говорит.

— Она стоит, совершенно нагая, а эти ее волосы падают ей на спину… — Лидия перебивает ее, замечая, что всегда говорила мне постричь длинные волосы, сменить мою неэлегантную, вышедшую из моды прическу.

— Мама! — Это уже Артур. — Джейн пытается нам что-то рассказать.

— Она была похожа на животное, нет, на сумасшедшую женщину, визжащую, изрыгающую проклятия.

— Наоборот, нужно присматривать за тихонями.

— Мама, может быть, ты позволишь Джейн закончить?

— «Да что такое со всеми вами?» Именно такие слова она все время выкрикивала, хотя в комнате никого не было…

— Ну что же, возблагодарим Господа за милость Его. Только представь себе, что могли бы подумать об этом слуги. Слухи пошли бы по всей деревне.

— Мама!

— У меня было ощущение, как будто там находились другие люди, которых видела только она. Жуткое зрелище. «Да что такое со всеми вами?» — повторяла она снова и снова в пустой комнате. Я закрыла дверь и оставила ее перед зеркалом, совершенно обнаженную и всхлипывавшую, как ребенок.


Навестить меня приходит Артур. Он говорит мне о том, что услышал. Ему больно, он уязвлен. Он чувствует, что я к нему крайне несправедлива. Неужели я не понимаю, что именно сейчас, когда приближается выставка, ему совершенно необходим мир и покой?

— Правда, Луиза, почему всегда это должна быть ты? Да, я знаю, что между нами не все так гладко, как мы надеялись, но ты — моя жена. Мы оба должны стараться изо всех сил. Я вовсе не такой черствый человек. Более того, иногда я даже думаю, что моя чувствительность идет мне во вред. Я понимаю, каким тяжелым и несчастным было твое детство. Призраки твоих родителей до сих пор преследуют тебя. Самоубийство — в самом деле величайшее предательство. Вот почему, в какое бы отчаяние я временами ни приходил, я и помыслить не могу о возможности подобного шага. На этот счет можешь не беспокоиться, уверяю тебя.

Я гляжу на него и пытаюсь угадать, взвесил ли он свои слова и знает ли, в какое отчаяние они повергают меня.

— Артур, — отвечаю я, — до настоящего момента я никогда не допускала ни малейшей возможности, что ты, именно ты, захочешь лишить себя жизни. — Я смотрю на свои руки, покорно сложенные на коленях, а потом с улыбкой поднимаю к нему лицо. — Но все равно, спасибо тебе, мой дорогой, за твои уверения.


Джорджи превратился в вечно хныкающего мальчишку, говорит Артур, он постоянно цепляется за мать и недовольно взирает на мир своими глазами цвета янтаря. Он бежит ко мне или к нянечке, как только его отец дает себе труд обратить на него внимание. Я сержусь на Артура, за то что тот жалуется на нашего сына, и говорю ему, что люди — это не вещи, с которыми можно немножко поиграть, а потом убрать с глаз долой в шкаф до следующего раза. Для человека, который неустанно указывает другим на их недостатки и слабости, Артур принимает мои замечания очень близко к сердцу. Он протестует. В следующее мгновение глаза его наполняются болью, как у Джорджи, когда тот один раз выбежал на дорогу. Наконец он с гневом удаляется.

Моя маленькая доченька… она очень странная, с этим не поспоришь. Нянюшка в изумлении качает головой.

— Это неестественно, когда ребенок, такой маленький, не плачет. Посмотрите, как она кривит свое маленькое личико и яростно смотрит на нас.

Она действительно плачет очень редко, причем только от гнева и ярости, а не от боли или печали. Лиллиан смелая. Это видно по тому, как она пытается встать на ножки, как делает первые шаги в десять месяцев, и ее темные брови сходятся в ниточку от напряжения. Когда она падает, то старается подняться без хныканья, и ее крошечные губки при этом плотно сжимаются. Но у нее есть характер, у этой малышки, она колотит крохотными кулачками по полу, словно наказывая его за то, что тот подставил ей подножку. Я люблю свою дочь, она изумляет меня, но у нас нет с ней той внутренней близости, которая соединяет меня с Джорджи, скорее, между нами некоторая отчужденность, словно Лиллиан и мне еще предстоит выработать взаимную связь. Она очень самодостаточный человечек, себе на уме, и у нее нет ни одной черты, за которую стоит упрекнуть или поблагодарить меня. Она смотрит на всех нас своими кристально чистыми глазенками, словно мы втайне развлекаем ее. Только на нее во всем доме не производят ни малейшего впечатления вспышки гнева Артура. Единственное, что выбивает ее из колеи, это когда расстраивается Джорджи. Она обожает брата и обращается с ним, как со своим домашним любимцем. Она любит и меня, я знаю это, потому что замечаю, как светлеет ее сердитое маленькое личико, когда я протягиваю к ней руки, и как она придвигается ко мне, если поблизости оказываются чужие люди. В такие моменты, когда она показывает, что я нужна ей, у меня замирает сердце от радости. Впрочем, чаще всего ей не нужен никто, но если у нее возникает надобность в этом — когда она голодна, или хочет игрушку, которая лежит высоко на полке, или желает прогуляться по саду, — тогда меня ей вполне может заменить Джейн, или нянюшка, или даже суровая седовласая бабуля.