— Меня попросили сделать подписи к моим снимкам, — сказала Грейс. — Не знаю, действительно ли мне это нужно. — Обычно она предпочитала, чтобы ее фотографии говорили сами за себя, но иногда они сопровождались текстом. Анжелике хорошо удавались подписи. Грейс могла сделать целую серию снимков, не имея понятия, как их назвать, но Анжелика всегда находила самый удачный заголовок, хотя Грейс чаще просила оставить фото вообще без подписи.

— Но ведь я всего лишь озвучиваю то, к чему ты стремилась, делая этот снимок, — возражала Анжелика, когда у них возникал спор. И Грейс традиционно пускалась в объяснения:

— Это я вижу нечто определенное на фотографии, но это вовсе не означает, что и все остальные должны видеть в ней то же самое. Снимок должен быть похож на саму жизнь, открытый для самого разного толкования, и рассматривать его следует через призму собственного опыта. В противном случае это всего лишь безжизненный кадр. Взгляни вот сюда, — продолжала она, отряхивая пальцы от крошек поджаренного тоста и подвигая Анжелике через стол пробный оттиск выставочного каталога. Она указала на снимок, сделанный в 1930-е годы: женщина в окружении четверых детей стояла на полосатой лужайке перед солидным домом в пригороде. — Может быть, она была совершенно счастлива, — предположила Грейс. — Но я думаю лишь о том, что, слава Богу, я живу в наше время. Будь оно похоже на то время, я по-прежнему оставалась бы с Эбботами и медленно погибала от удушья среди этих бессердечных благодетелей человечества, а жизнь вокруг продолжалась бы без моего участия. У женщин, подобных этой, за окнами дома простирался такой же огромный мир, как и у нас с тобой, но они не могли выйти в него. Подумай об этом, подумай о потерянной, впустую растраченной жизни женщин не одного поколения. Их не было слышно, их не было видно. Одному Богу известно, какие таланты были в них скрыты и какие страсти в них кипели, но им так и не дали шанса проявиться и вырваться на волю. Нам всем это хорошо известно, но, когда я вглядываюсь в некоторые лица на фотографиях, то буквально чувствую, на что была похожа их жизнь. Взгляни на нее, взгляни на равнодушное выражение этого лица, на эти плотно сжатые губы, которые, кажется, едва сдерживают готовый вырваться крик. Я смотрю на ее руку, которую она положила на шею дочери, и чувствую, что она хочет задушить ее. Она думает: «Если мне придется хотя бы еще раз расчесывать эти волосы на строгий прямой пробор и вплетать в них крошечный бантик, как у маленьких принцесс, я сойду с ума. Если мне придется еще раз выслушивать своего мужа, говорящего: «Да, дорогая, спасибо, сегодня у меня был нормальный рабочий день», — я выцарапаю ему глаза. Если мне придется снова услышать по радио рекламу порошка для приготовления шоколадно-молочного напитка «Оувалтин» или прочесть еще одну статью о том, как превратить свой дом в рай для уставших членов семьи, — я вскрою себе вены».

— А я ничего такого не вижу, — заявила Анжелика. — Я думаю о том, какая это замечательная семья. Я завидую этой женщине. Посмотри на нее, она ведь является обожаемым центром счастливого семейства. Ей не нужно выпускать пар или драться на рабочем месте каждый проклятый день. Ей не нужно толкаться в грязной и вонючей подземке. У нее есть муж, и она знает, что он останется с ней, в противном случае не видать ему повышения по службе, не говоря уже о членстве в «Ротари-клаб». Рядом с ней полно других женщин, которые ведут точно такой же образ жизни, поэтому она не чувствует себя одинокой, У нее наверняка есть служанка и, быть может, даже кухарка или повар. После обеда, если она не приглашена к кому-нибудь на чай, она может прогуляться по магазинам. И уж, конечно, не за тем, чтобы набить тяжелые сумки продуктами, а чтобы присмотреть себе новые перчатки или шляпку.

— Ну, так следует сопровождать этот снимок текстом или нет? — пожелала узнать Грейс. — Потому что я снабдила бы фото таким заголовком: Женщина в золоченой клетке на грани срыва. И почти наверняка люди разглядели бы в ней нечто подобное. Твоя же подпись звучала бы: Миссис Чарльз Филлипс и ее счастливый выводок перед своим комфортабельным домом в Уимблдоне. В обоих случаях мы подталкивали бы зрителя в том направлении, в каком текут наши собственные мысли. Для некоторых фотографий и при определенных обстоятельствах это имеет смысл. Но тогда разрушаются партнерские отношения, и фотография не имеет другой жизни, кроме той, что задана текстом под ней.

— Ладно, я скажу в галерее, чтобы они не давали заголовки твоим фотографиям. А теперь можем пойти к «Харви Николзу»[10].


Грейс обожала ходить по магазинам с Анжеликой, умевшей покупать именно те вещи, по которым втайне умирала сама Грейс, — всякие штучки из розовой шерсти, вельвета, приталенные кружевные кофточки и блузки. Словом, вся та одежда, которая превращала Анжелику в прекрасную богиню, а Грейс выглядела в ней гренадером гвардии шотландских стрелков, наряженным в шапочку для душа с оборками.

— Простой покрой из ткани серого или темно-синего цвета, — всегда говорила миссис Шилд, когда Грейс выросла. — Никакой вычурности и категорически никакого розового цвета.

Она была права. Грейс заменила темно-синий черным, но в остальном строго придерживалась совета мачехи. Открыв ее платяной шкаф, можно было обнаружить там три пары черных брюк прямого покроя и два черных жакета: один льняной, другой из шерсти пополам с кашемиром. Там были также и черная кожаная юбка-колокол до колен, белая хлопчатобумажная блузка, две черные и четыре белые футболки, черный джемпер под горло, два черных джемпера с вырезом мысом, оба из кашемира, и один красный хлопчатобумажный свитер, который она надевала, когда хотела доказать себе, что не всегда носит только черное или белое. Однообразие цвета компенсировалось мягкостью тканей. Свои кашемировые джемпера она носила, как рыцарскую броню или кольчугу. Кашемир разговаривал. Он говорил: «Не рассчитывайте трахнуть меня». Нижнее белье у нее было самым заурядным. Если бы оно могло разговаривать, то, как подозревала Грейс, выразилось бы примерно следующим образом: «Ладно, можете меня трахнуть, но не рассчитывайте, что я когда-нибудь надену трусики «танга»».

Следуя в кильватере Анжелики, совершавшей тур по универмагу, — наблюдая за тем, как она примеряет вещи, держа на вытянутых руках джемпера, на которые указывала Грейс (ее жажда к вычурным розовым и воздушным штучкам удовлетворялась близостью к ним). Но, наверное, в этот раз в ее глазах было особенно тоскливое выражение, потому что Анжелика силой сунула ей в руки джемпер и подтолкнула к примерочной кабинке.

— Ступай примерь.

— Он же нежно-голубого цвета.

— Я вижу, не слепая.

— У него рукава с буфами и ворот с оборками.

— Именно так, Грейс.

— Я буду выглядеть в нем, как обезьяна из сказок Беатрисы Поттер[11].

— Не говори глупостей. Ты очень симпатичная женщина.

— Джемайма Паддлдак[12] тоже была очень симпатичной уткой, тем не менее она выглядела чертовски глупо в своем голубом берете.

— Ты не похожа на утку, и в руках у тебя не берет. Давай, примеряй, я ведь вижу, как он тебе нравится.

Грейс подчинилась и надела джемпер. Как она и ожидала, вид у нее был совершенно дурацкий, тем не менее, она все-таки вышла из примерочной кабинки, чтобы доказать свою правоту.

— Вот это да, — изрекла Анжелика, — вот это да. — Она умолкла, склонив голову набок и внимательно разглядывая Грейс. — Собственно, да, ты была права. Он тебе не идет. Эта вещичка совершенно не в твоем стиле, верно?

Грейс уже собиралась ответить: «Я же тебе говорила», — когда увидела его, Джефферсона Макгроу. Он стоял у кассы, держа в руках ворох женской одежды. На этот раз это действительно был он — не мираж, не обман зрения, а тот самый юноша, в которого она без памяти влюбилась в то лето, когда ей исполнилось восемнадцать лет. Тот самый юноша, который едва не стал отцом ее ребенка. Мужчина, для которого она почти наверняка ничего не значила. Она сделала шаг вперед.

— Подбери челюсть, — скомандовала Анжелика.

— Это Джефферсон.

— Я думала, ты с этим покончила.

— Нет, правда, это он. — Голос у Грейс дрожал, она умолкла, перевела дыхание и сделала новую попытку. — Смешно, наверное?

Анжелика оглянулась на кассу.

— Настоящий красавчик, однако.

— Джефферсон. — Грейс не сводила с него глаз, а он передал одежду продавщице и улыбнулся своей бесхитростной и открытой улыбкой, которую она запечатлела на бесчисленных фотоснимках.

— Не стой столбом. — Анжелика легонько подтолкнула Грейс в спину. — Подойди к нему и поздоровайся.

— Я не могу.

— Почему, ради всего святого?

— Просто не могу, и все. — Грейс на мгновение отвела от него взор, обернувшись к Анжелике. — Ты права, это не может быть он. Я хочу сказать: что происходит с нами и с розничной торговлей? В самый первый раз я встретила его, когда выходила из магазина меховой одежды.

— Не стой столбом, говорю тебе. Не теряй времени.

Грейс вздохнула, расправила плечи и…

— Где он?

— Полагаю, он исчез, как это случается со всеми призраками, оставив после себя лишь облачко дыма.

— Это был он.

— Ну, так беги за ним. Он не мог уйти далеко, разве что он умеет летать.

Грейс бросила на нее один только взгляд и побежала. На ней по-прежнему был джемпер из ангорской шерсти. Когда она подбежала к эскалатору, ее остановил местный детектив. Пока она убеждала менеджера отдела, что не собирается красть джемпер («Пожалуйста, прошу вас, поставьте себя на мое место; неужели вы бы стали носить это?), Джефферсон, если это был он, исчез.

— После того как мы с Томом развелись, он стал мерещиться мне на каждом шагу, — успокоила Анжелика Грейс, стоявшую у эскалатора с таким видом, словно у нее из-под носа увели рождественский подарок. — Однажды я увидела его в хлебнице. Ну, его голову, точнее говоря.