«Вы ведь не верите в это на самом деле? Я знаю, вам трудно представить себе мир, в котором не было бы вас, или действительно поверить в то, что когда-нибудь наступит время, когда вас не будет?» Женщины, подобные Лидии Блэкстафф, никогда не умирают по-настоящему. Их дух продолжает жить в испуганном взгляде неловкой служанки, в нервном смехе бедного родственника, в мириадах правил, призванных осложнить жизнь: никакой горячей воды по утрам, джем с хлебом к чаю для детей только по воскресеньям, никакого огня в камине после первого числа четвертого месяца, независимо от того, какая погода стоит в апреле. Тот же самый дух правит в саду, где малину охраняют заросли крапивы, так что вам повезет, если вы сумеете наполнить корзинку с ягодами хотя бы до половины, потому что руки начинают гореть от ожогов. О нет, Лидия Блэкстафф никогда по-настоящему не исчезнет из Нортбурн-хауса.

Мне приказано следить за тем, как украшены цветами главные комнаты.

— Найди плетеную корзину и секатор, можешь взять мои перчатки. — Но тут она бросает взгляд на мои руки, которые я сложила на животе, как примерная школьница, и добавляет: — Или нет, лучше попроси перчатки у Дженкинса.

Я не разбираюсь в цветах, если не считать таких распространенных, как георгины и астры, зато знаю, как сделать так, чтобы они радовали глаз, поэтому подбираю букеты для всех главных комнат и даже для нескольких спален. Вместе с цветами я собираю и листья. Особенно нравится мне один кустарник, маленькие листочки которого искрятся на солнце, как старая мадера. Веточки этого кустарника я добавляю в букет с золотисто-оранжевыми астрами, желтыми и розовыми георгинами, нахожу даже несколько поздних темно-красных роз, которые помещаю в синюю вазу и ставлю ее в гостиной. Мне удалось принести с собой цвета заката, говорю я себе, отходя в сторону и любуясь своей композицией.

— Никакого чувства цвета. — Лидия опирается на руку своего сына и с недовольным видом показывает пальцем на составленный мною букет. — А кувшин, зачем ты взяла кувшин из кухни, дитя мое? Разве тебя никогда ничему не учили?


Но вскоре я нахожу себе применение даже в понимании своей свекрови: я жду ребенка.

Малыш появляется на свет, сморщенный, как ядро ореха, и я гляжу в его бездонные глазенки и даю себе клятву, что никогда не оставлю его.

Артур смотрит на сына, потом нежно целует меня в лоб, говоря при этом, что я сделала его самым счастливым и самым гордым мужчиной на земле. Он недолго задерживается возле нас. В комнате по-прежнему ощущается запах крови, а Артур, удивительное дело, обладает очень слабым желудком. Но и много месяцев спустя деревенские жители вспоминают о том, как мистер Блэкстафф прибежал в таверну «Пес и кот» в одних тапочках на босу ногу, чтобы поделиться с завсегдатаями радостной новостью, а затем угостил всех выпивкой.

Когда в следующий раз, через два дня, он заходит в мою комнату, то дарит мне красивую камею, а потом наклоняется над своим сыном и внимательно разглядывает его.

— Уродливые маленькие зверьки эти дети, правда?

Я бросаю на брошь беглый взгляд и спрашиваю его, почему после рождения нашего сына он не пришел навестить его и меня.

Артур выглядит недовольным. Он из тех мужчин, которые ожидают большей благодарности за свои труды.

— Разве тебе не нравится брошь? Она очень недурна.

— Да, Артур, она мне очень нравится.

— Я был у себя в студии. Этот маленький человечек, — кивает Артур на младенца в детской кроватке, — вдохновил меня. Я не мог оторваться от холста ни на мгновение. — Он склоняется надо мной и легонько целует в щеку. — Тебе надо отдохнуть. Мне кажется, ты до сих пор немного не в себе.

Я смотрю, как он уходит, и кладу брошь обратно в выложенную бархатом коробочку. Мой сын проснулся, и сейчас он смотрит на меня своими глазами непонятного цвета, какие бывают у всех новорожденных: глубокого загадочного оттенка, который нельзя назвать ни карим, ни серым, ни голубым. Скорее, это соединение всех этих цветов, да и других тоже, как вода в банке, в которой Артур моет свои кисти. Я улыбаюсь сыну, а потом начинаю плакать от ощущения великой значимости любви, которую чувствую.


Джейн входит в мою комнату тихо, как мышка. Она склоняется над кроваткой и воркует:

— Твоя бабушка очень тобой довольна, маленький мужчина.

— А мой сын доволен своей бабушкой?

Джейн устраивается в ногах моей кровати.

— Я знаю, что не должна вмешиваться… — Она делает паузу и, хотя я не говорю ничего, что противоречило бы такому ее заявлению, она продолжает: — но как старый друг Артура и, надеюсь, ваш тоже… — Я по-прежнему не говорю ни слова. Впалые щеки Джейн покрываются румянцем, но в ее блеклых глазах остается то же мягкое выражение. — Артур — великий человек, выдающийся художник, мы все знаем об этом. И ему не следует беспокоиться или расстраиваться из-за повседневных мелочей. Тетушка Лидия прекрасно справлялась с этой задачей; ведь она так хорошо его знает. И… — Джейн кладет свою прохладную ладонь на мою сильную руку, — разумеется, вы тоже стараетесь, в меру сил. Просто иногда… может быть, вы еще не совсем понимаете. Например, сегодня утром он так расстроился из-за вашего черного юмора, что даже не притронулся к кистям. Он не может понять, что он такого сделал, отчего вы так рассердились на него. А сейчас у него очень важный этап работы над новой картиной. Разумеется, вы только что родили сына. Не думайте, будто я не понимаю, что и для вас сейчас наступило очень трудное время, но Артур не такой, как остальные мужчины. А мы… словом, только от нас зависит, чтобы не нарушилось то хрупкое равновесие, которое позволяет ему творить. Не кажется ли вам, что наш долг заключается в том, чтобы сделать его путь ровным и гладким, чтобы он мог парить на крыльях созидания?

— Для чего делать его путь ровным и гладким, если у него есть крылья? — спрашиваю я.


Грейс Шилд слушает меня, а потом говорит:

— Мужчины очень ранимы, художники в особенности, любая мелочь способна выбить их из колеи. Хотя, по правде говоря, не знаю, насколько хорошими были бы мои работы, будь у меня дети. Я не могла родить, одно время это буквально сводило меня с ума, зато я пошла другим путем, который иначе никогда бы не выбрала. — Она умолкает на мгновение, улыбается и качает головой. — Разумеется, эта дорога привела меня всего лишь к очередной катастрофе, но это уже другая история. Обычная дилемма, не так ли? Налево пойдешь — получишь чуточку любви и счастья, немного боли и много смерти, пойдешь направо… ну, сами знаете… встретишь капельку любви и счастья, немного боли и много смерти. Но я хочу сказать вот что: чтобы хорошо делать свое дело, следует думать только о нем и ни о чем больше. Женщины же считают, что в состоянии управиться с несколькими задачами сразу, возможно, в этом и кроется главная опасность.


Грейс делала вид, что спит, зарывшись лицом в подушку. Эндрю сделал вид, что верит ей, выходя на цыпочках из спальни и спускаясь вниз по лестнице. Она услышала, как закрылась входная дверь, а затем раздался скрип его шагов по гравийной дорожке. Было только семь часов утра, да еще воскресенье, но он уже отправился к своему отцу, чтобы помочь тому починить какую-то изгородь.

Грейс не знала, какая стоит погода на улице. Она надела темные наглазники, чтобы не мешал свет. В последнее время она плохо спала. Малейший шум или движение могли разбудить ее: дребезжание оконного стекла, ворочающийся во сне Эндрю, птица, взлетающая из кустов. Окончательно проснувшись и понимая, что у нее нет ничего, ради чего стоило бы просыпаться, она лежала на спине и всматривалась в темноту. Она чувствовала себя слишком измученной, чтобы встать и почитать книгу или послушать радиопередачу для полуночников, но и чересчур возбужденной, чтобы снова заснуть, размышляя о том, что ночью время замедляет свой бег, часы тянутся неторопливо, подобно узникам в кандалах.

Но, когда наступало утро, кровать превращалась в единственное убежище, и она не могла найти в себе достаточно сил, чтобы покинуть его. Нынче утром, как всегда, ей пришлось сделать над собой усилие, просто для того чтобы подняться с постели.

— Садись — опускаем одну ногу с кровати… потом другую. Теперь вставай. Отлично, ты приняла вертикальное положение! Готова отправиться в душ? — Ей нравилось выражение «отправиться в душ», оно звучало так уверенно и динамично.

Умывшись и одевшись, Грейс подошла к окну и раздвинула занавески. Снаружи буйствовало солнце, его лучи ослепляли, отчего все предметы выглядели расплывчатыми и нечеткими. У крыльца зацвела яблоня, ее ветви были такими крепкими, что на них можно было повиснуть и качаться. У соседей крыли черепицей крышу. По полю протарахтел трактор с прицепом. К реке ковыляла стайка уток: сначала одна, за ней вторая, третья — и вот птицы с громким кряканьем плюхнулись в сверкающее зеркало воды. Вокруг разгорался новый день, а ей страстно хотелось лишь одного — чтобы он кончился как можно быстрее, потому что тогда она сможет вернуться в постель. Еще одно воскресенье. Коварный это день, воскресенье, оно не спешило прийти к тем, кто с нетерпением ждал его прихода, к тем, кто устал от ежедневной рутины: к жителям пригорода, ежедневно ездившим на работу поездом, к матерям, мечтающим о передышке, зато со всех ног мчалось к тому, кто панически боялся его наступления и, подобно Грейс, считал свою семью самой тяжкой работой.

В переднюю дверь постучали. Грейс заперла боковой вход в сад, чтобы никто не мог подойти к задней двери. Оставь она ее открытой, в кухню могли бы ворваться неожиданные визитеры с жизнерадостным криком «Привет!», поэтому Грейс постаралась обезопасить себя. Но оставалась еще передняя дверь, и в окошко она увидела стоявшую на крыльце Дженни. Ее длинное вытянутое лицо с вечно нахмуренным высоким лбом готово было расцвести широкой улыбкой. Но даже улыбаясь, Дженни умудрялась сохранять скорбный вид, словно в ожидании какого-нибудь подвоха. Она была замужем, но детей у них с мужем не было, так что теперь, когда ей перевалило за сорок, окружающие пришли к выводу, что их и не будет. Пожалуй, именно по этой причине она прошла отбор и решила, что станет для Грейс лучшей подругой. Дженни делала все, чего ожидала от нее Робина Эббот, включая регулярные визиты, призванные подбодрить и развеселить неуправляемую, капризную, и, следует признаться, неблагодарную невестку. Дженни нравилась Грейс. Она просто не хотела ее видеть, ни сегодня, ни завтра, ни в любой другой день. Откровенно говоря, если бы на пороге ее дома оказался ангел, Грейс приоткрыла бы дверь и усталым голосом проговорила в щелочку: