Вдобавок к своему любимому аромату я решила купить что-нибудь и для своего ангела-хранителя – с тонким, элегантно-холодным запахом, близким к мужскому. В этом царстве мишурного блеска витала какая-то тщеславно-легкомысленная мимолётность бытия – приятная, сладко кружащая голову, но дешёвая, вопреки «кусачим» цифрам на ценниках. Вот такой парадокс. «Шоппинг»… Не люблю это блондинисто-дамское слово, украшенное стразами и пропитанное ароматом гламура.

– Спасибо за покупку, приходите ещё!

Когда-то я сама твердила эту фразу, как попугай, но эти времена прошли. Теперь я была по другую сторону прилавка. Во всей полноте испытав на своей шкуре прелести должности под названием «чего изволите?», я понимала эту девушку, как никто другой, и постаралась на прощание одарить её самой искренней и тёплой улыбкой, на которую только была способна.

– Вам спасибо. Удачного рабочего дня.

В её глазах промелькнуло и удивление, и искорка света – отклик на моё тепло. А я вышла с таким чувством, будто полила поникший от нехватки влаги цветок.

Тополиный шёпот снова обнял меня солнечно и сердечно, а простор неба раскинул голубым шатром свободу: иди куда хочешь. Или лети, если есть крылья. Золотисто-летний звон струн… Слава Богу, он всё так же звучал. Я почему-то боялась, что девушка исчезнет, когда я выйду на улицу. Не исчезла. Полный седеющий мужчина на соседней скамейке даже сложил свою газету, заслушавшись. А я, пропуская через душу сладкую боль и не решаясь сделать шаг, стояла на солнцепёке и не сводила с уличной гитаристки взгляда. Пока не встретилась с нею глазами.

Что-то тёплое пролилось мне внутрь, сердце сжалось в мягких тисках, а у висков просвистел холодок решимости. Я направилась прямо к девушке, на ходу роясь в бумажнике и соображая, сколько подать. В чёрной кепке были в основном десятки и железная мелочь, да ещё – одинокая пятидесятирублёвая купюра: кто-то расщедрился. Остановив свой выбор на сотне, я нагнулась и положила деньги в кепку, после чего присела на скамейку рядом с девушкой. Её голубовато-серые глаза с длинными пушистыми ресницами чуть прищурились в солнечной усмешке.

– Спасибо, – проговорила она. – Щедро.

У неё было округлое лицо с чуть вздёрнутым носиком, покрытым рыжими веснушками, и широким чувственным ртом, а глаза смотрели открыто, твёрдо и беззастенчиво из-под высоких, вразлёт, бровей, выцветших на солнце. Обгоревшие до красноты плечи и спина, а также загорелые ноги говорили о том, что лето девушка проводила отнюдь не в четырёх стенах.

– А чьи песни вы исполняете? – спросила я.

– Свои, – последовал простой и доброжелательный ответ.

Смелый взгляд серо-голубых глаз окинул мою фигуру, уголок широкого рта приподнялся.

– Красивое платье. Вы прямо как голливудская актриса!.. И ко мне можно на «ты».

Молодая свежесть её губ дышала арбузной прохладой, а белизне и крепости зубов могла позавидовать любая голливудская знаменитость. Её смелость была так похожа на твою… Чувствуя подозрительное пощипывание в глазах, я отвела взгляд и заморгала, чтобы загнать предательские слёзы обратно. А под моими босоножками уже разрастался рисунок трещин, слагаясь в иероглифы судьбы…

– Вы плакали там, на соседней скамейке, – тихо сказала гитаристка. – У вас что-нибудь случилось?

– Нет, нет, – поспешила улыбнуться я. – Просто, слушая вас… то есть, тебя, я вспомнила одного дорогого мне человека.

– Этого человека с вами сейчас нет? – Смелые глаза смотрели проницательно и понимающе.

– Верно. Точнее, со мной, но… как бы невидимый.

Несмотря на дрожащую, опасную близость слёз, мне было хорошо – до натянутой, как струна, боли, до какого-то невыносимого спазма в горле и груди. Но боль эта была светлой, как небо над нашими головами. Убирая гитару в чехол, а деньги – в карман рюкзака, девушка сказала:

– Так, у меня наклёвывается перерыв. Надо хотя бы водички попить, а то уже в горле сухо, как в пустыне.

– А давай – в кафе? – встрепенулась я. – Тут, в торговом центре. Выпьем по чашечке кофе. Я угощаю.

Округло-веснушчатое лицо уличной певицы озарилось улыбкой, на щеках вспрыгнули задорные ямочки. Никогда не смущающийся взгляд потеплел. Почему никогда? Откуда мне известно? Не знаю… Наверно, иероглифы подсказывали.

Через пять минут мы сидели за столиком в кафе; передо мной стояла чашка зелёного чая (я в последний момент опомнилась), а перед моей новой знакомой – мой любимый, но противопоказанный кофе и маковые блинчики с земляничным вареньем. Уписывая последние за обе щеки, Лера (так звали гитаристку) низко склоняла над тарелкой стриженую голову и, щурясь, бросала на меня полные любопытства взгляды. Ей было девятнадцать, училась она в железнодорожном институте, жила с родителями и младшей сестрой. Я тоже сказала пару слов о себе:

– Я – переводчик. А у моей половины – своё дело, сеть магазинов.

– Понятно, – сказала Лера, отправляя в рот кусок блинчика. – А я вот пытаюсь на подарок сестрёнке ко дню рождения заработать. Она лошадьми бредит, мечтает научиться ездить верхом. Предки вроде не против, чтобы она занималась, но… жмутся. Абонемент в конном клубе дорогой потому что.

– А сколько лет сестрёнке? – полюбопытствовала я.

Глаза Леры ласково прищурились.

– Малявка ещё, – сказала она с теплотой в голосе. – В шестом классе учится. Детский абонемент на две недели – десять тысяч. А чтобы научиться прилично ездить, этого мало. В общем, как минимум двадцать штук надо заработать… А до дня рождения – две недели осталось.

Судя по вздоху, вырвавшемуся у стриженой девушки, сбор нужной суммы шёл не так быстро, как хотелось бы… Кроме пения на улице, во второй половине дня Лера подрабатывала распространителем листовок и рекламных буклетов. Целыми днями она торчала на улице, под палящим солнцем, которое в этом году, как и в роковом для меня две тысячи десятом, словно с цепи сорвалось и поджаривало землю, будто на огромном гриле… При виде того, как Лера с жадностью уплетала блинчики, у меня невольно сжалось сердце. Наверно, за весь день ей и поесть толком было некогда.

Иероглифы судьбы, извиваясь по прожилкам мрамора ступенек, как по капиллярам, привели меня обратно на скамейку под усталыми, обожжёнными зноем тополями. Зрячие пальцы снова затанцевали на струнах, а иероглифы явственно складывались в рисунок, показывая мне белый запечатанный конверт. Они обвивали длинные стройные ноги Леры, словно намекая…

– Слушайте, вы прямо-таки удачу приносите! – воскликнула девушка, глядя на меня с весёлыми искорками в бесстрашных глазах. – Мне ещё никогда так часто не подавали. Обычно – хоть бы кто-то один раз за целый час денежку кинул, а тут – рекой текут!.. Каждые три минуты! Уже полную шапку накидали.

– Ты просто хорошо поёшь, – улыбнулась я. – Заслужила.

За полчаса, которые я просидела на скамейке рядом с уличной гитаристкой, слушая её песни, деньги опускались в кепку раз восемь или десять. Люди останавливались, слушали и – подавали. Кто – десятку, кто – двадцать рублей, а два раза даже по пятьдесят «отстегнули». А один мужчина в джинсах и бейсболке, с серебрящимися сединой висками и профессиональной фотокамерой, висевшей у него на шее, спросил разрешения нас заснять.

– Нет, нарочитые позы принимать не надо, – сказал он, когда я начала было оправлять подол платья, усаживаться поровнее, а также вертеть в руках гламурный пакетик из парфюмерного, соображая, как бы его поизящнее пристроить. – Сидите естественно; делайте то же, что и делали: вы – играйте, а вы – слушайте. И не обращайте на меня внимания, как будто меня нет.

Он был фотохудожником и делал серию снимков о жизни улицы, выискивая что-нибудь любопытное и примечательное. Мы ему показались очень колоритной парой: девчонка с гитарой и ультракороткой пацанской стрижкой и подчёркнуто женственная леди в красивом платье. Тёмный внимательный глаз объектива запечатлел нас раз, наверное, с десяток, с нескольких ракурсов; фотограф и присаживался на корточки, и вставал, и наклонялся в самые разные стороны, и чуть сгибал ноги в коленях… Завершив фотосессию, он поблагодарил и положил в кепку три десятки. С его лёгкой руки ещё несколько слушателей изъявили желание сфотографировать нас на память камерами своих мобильных телефонов.

Ком у меня в горле рассосался, растопленный солнцем и ласкающей, терпкой, как гречишный мёд, хрипотцой голоса Леры. Всё, что происходило сейчас, было правильным… Оно должно было случиться – как продолжение бесконечной линии жизни, как эхо твоей песни, «Свет в окне», как… Твоя улыбка. «Белый конверт», – повторяли иероглифы под моими босоножками.

– Ну, если ты считаешь, что я приношу удачу – давай, я приду завтра, – предложила я. – И посмотрим, повторится ли то, что произошло сегодня. Ты здесь каждый день поёшь?

Лера засмеялась, а тополя измученно вторили ей, лениво аплодируя.

– Да ладно… Как будто делать вам больше нечего.

– Нет, в самом деле! – настаивала я. – В моей жизни вообще всегда было много мистики. Иногда – очень страшной… И я была бы только рада, если бы это свойство хоть раз сослужило кому-то добрую службу.

Лера пела здесь каждый день с десяти утра до трёх часов пополудни, а потом у неё до восьми вечера была работа – раздача листовок. И – да, поесть ей зачастую удавалось только раз в день…

– Хорошо, тогда до завтра, – сказала я. – И, кстати… Родителям должно быть стыдно.

– А чего стыдно-то? – пожала Лера плечами. – Как будто мы богатые… Мать – учительница, отец – электрик.

Белый конверт вырос до гигантских размеров, оплетаемый иероглифами и возносимый до неба на их узловатых, безлиственных, тёмных ветвях – так высоко, чтобы я уж точно увидела. Улыбаться усталым продавщицам – это хорошо, но этого не достаточно. Нужно что-нибудь более ощутимое.

…Усталая женщина в белом платье а-ля Мэрилин Монро вошла в прихожую своей квартиры. Вытащила из волос зажим, встряхнула гривой, и она крупными завитками окутала её плечи. Светлые пряди в ней сверкали серебром. Нет, это не мелирование, это – седина. След рокового августа две тысячи десятого.