Я глянул в его холодные, серые, как ноябрьское небо, глаза.

— Я не боюсь их, — сказал я, зная, что говорю правду.

Толпы горожан высыпали на улицы посмотреть, как мы проезжаем по Чипсайду к Вестминстеру. У меня была собственная лошадка — белый пони, и я ехал на нем следом за отцом. Его гнедого украшал ковровый чепрак. Даже верхом я почти не возвышался над рядами зевак, выстроившихся вдоль дороги. Я отчетливо видел их лица, запомнил их выражения. Народ радостно встречал наше появление, призывая небеса благословить нас.

Меня порадовала королевская церемония. Дети обычно скучают на официальных торжествах, но я наслаждался. (И любовь к ним я не утратил никогда. Неужели она зародилась именно в тот день?) Мне нравилось, что все глаза в Вестминстер-холле устремлены на меня и я один, без сопровождающих, прохожу по длинному залу, видя вдалеке фигуру отца. Грубая отшельничья одежда царапала мне кожу, но я не смел выказать и тени недовольства. Отец сидел на возвышении в темном резном кресле — на королевском троне. Он выглядел отстраненным, бесстрастным, как и подобает истинному монарху. Немного дрожа, я приблизился к нему, и тогда он встал, взял длинный меч и посвятил меня в рыцари ордена Бани. Подняв клинок, король слегка коснулся моей шеи, и меня поразило, что в такой жаркий день сталь была столь холодной.

Не поворачиваясь спиной и медленно отступая, я покинул зал. В приемной Томас Болейн, один из оруженосцев и телохранителей отца, ждал меня, чтобы помочь переодеться в богатый церемониальный наряд, пошитый специально для сегодняшнего ритуала. И вновь я вошел в зал, повторил проход к трону; теперь уже мне пожаловали титул герцога Йоркского.

Потом меня должны были удостоить великих почестей, всей знати и прелатам следовало выказать мне почтение, признавая меня высочайшим пэром Англии после короля и моего старшего брата Артура. Теперь-то я знаю, а тогда не понимал, что это означало. Титул герцога Йорка доставался лишь избранным претендентам на трон, и потому-то отец вознамерился добиться клятвы верности от придворных, дабы в дальнейшем они не присягнули никому другому — ведь не могло же быть двух герцогов Йоркских. (Так же как не может быть двух голов Иоанна Крестителя, хотя некоторые паписты настаивают на поклонении обеим!)

Но я еще не понимал этого. Мне было всего три года. Впервые я самостоятельно исполнил некую роль и жаждал всеобщего внимания. Я воображал, что теперь все взрослые подойдут ко мне с радостными поздравлениями.

Какое наивное заблуждение. Их поздравления и «признания» выразились лишь в легких наклонах голов и небрежных взглядах, брошенных в мою сторону. Я совсем растерялся среди этого леса ног (мне действительно казалось, что кругом странный лес, — ведь я еще не дорос до пояса взрослого человека, даже самого приземистого), люди то расходились, то сходились, собираясь группками по трое, четверо или пятеро. Я поискал глазами королеву, мою мать, но не нашел ее. Хотя она обещала мне прийти…

Фанфары возвестили, что на длинный стол, протянувшийся вдоль западной стены зала, уже поданы пиршественные блюда. На широкой, как поле, белой скатерти поблескивала золотом изысканная посуда. В тусклом освещении она казалась ярче выставленных кушаний. Вокруг стола начали сновать слуги с огромными золотыми кувшинами. Когда подошли ко мне, я потребовал вина, чем вызвал смех у окружающих. Слуга попытался возразить мне, но я настоял на своем. Он поставил передо мной маленький чеканный кубок и наполнил его кларетом, а я тут же выпил его до дна. Очередной взрыв хохота придворных привлек внимание отца. Он глянул на меня так, словно я совершил тяжкий грех.

Вскоре у меня закружилась голова, и я весь вспотел в своем плотном бархатном наряде. К тому же в переполненном зале стоял спертый воздух. Меня раздражали гудящие над моей головой голоса. Королева так и не появилась, и никто больше не обращал на меня внимания. Я мечтал уже покинуть это скучное пиршество и вернуться в Элтам. Что привлекательного находят в этих праздниках? И я решил больше не завидовать Артуру, который имел право посещать их.

Я заметил, что король стоит в стороне, беседуя с одним из членов Тайного совета, архиепископом Мортоном, как мне показалось. Расхрабрившись от вина (обычно я неохотно обращался к отцу), я собрался попросить его позволения немедленно уехать в Элтам. Благодаря маленькому росту мне удалось незаметно приблизиться к нему, лавируя между стайками сплетничающих придворных и лордов, и встать за его спиной. Полускрытый складками гобелена, я дожидался, пока он закончит разговор. Никому нельзя прерывать короля, даже родному сыну.

До меня донеслись обрывки фраз: «Королева… болезненно…»

Неужели матушка захворала и оттого не пришла? Я подобрался поближе и напряг слух.

— Но она должна похоронить эту боль, — заметил Мортон. — Хотя каждый новый претендент бередит ее рану…

— Вот почему необходима была сегодняшняя церемония. Настала пора покончить со всеми незаконными герцогами Йоркскими. Если бы они могли понять, как это оскорбляет ее величество. Каждый очередной наглец… хотя она знает, что они все обманщики и изменники, однако мне представляется, что слишком долго перед ней маячила физиономия Ламберта Симнела. Вы же понимаете, ей хотелось бы, чтобы остался в живых ее брат Ричард. — Король ронял слова тихо и печально. — Именно поэтому она не пришла. Ей невыносимо было видеть, как на Генри возложат сей титул. Это пробудило бы тяжкие воспоминания. Она любила брата.

— Но она любит и сына. — Утвердительный тон советника замаскировал подразумеваемый вопрос.

— Каждая мать обязана любить сына, — пожав плечами, ответил король.

— Только обязана? — с пылом проговорил архиепископ.

— Если она и любит его, то за известное семейное сходство… с ее отцом Эдуардом. Генрих похож на него, и вы сами, разумеется, подметили это.

Отец сделал очередной глоток вина из большого кубка, почти закрывшего его лицо.

— Принцу досталась приятная и благородная внешность, — согласился Мортон, кивнув так энергично, что его подбородок едва не утонул в меховом воротнике.

— Я могу предположить, на что Генри будет притязать в будущем. Ведь он — внук Эдуарда, а тот был не без претензий. Вы же помните ту женщину, которая кричала на рыночной площади: «Скажу как на духу, за такую прелесть не жаль отдать даже двадцать фунтов!» Красавчик Эдуард. Недаром же он величал себя Блистающим Солнцем.

— Но мы-то знаем, что его следовало бы прозвать Королем любовных объятий, — хихикнув, заметил Мортон. — Или он все же обвенчался тайно с Элеонорой Батлер?

— Какая разница? Он никогда не спал в одиночестве. Помните ту ироничную балладу о том, как «развалясь на ложе непристойной страсти»… Елизавета Вудвилл оказалась умнее и сумела выгодно использовать его вожделение. Мне не хочется умалять достоинства матушки королевы, но она была надоедливой старой каргой. Я уже опасался, что она переживет всех нас. Однако вот уже два года, как мы освободились от нее. Хвала Господу!

— И все же Генрих… разве он не достоин…

Мортона явно больше интересовали живые, чем мертвые.

Король оглянулся, желая убедиться, что никто не подслушивает. Я вжался в складки гобеленового занавеса, мечтая стать невидимкой.

— Он всего лишь второй сын. Молитесь Богу, чтобы все остались на своих местах. Если он когда-нибудь станет королем… — отец помедлил, потом понизил голос до шепота, словно не мог произнести громче столь ужасные слова, — то династия Тюдоров не удержится на троне. Как и династия Йорков не пережила Эдуарда. Он был красавцем и отменным воякой, надо отдать ему должное, но по натуре глупым и равнодушным. А Генри такой же. Англия смогла вытерпеть одного Эдуарда, но вынести его наследника ей не под силу.

— Ну, ей и не придется, — учтиво заявил Мортон. — У нас же есть Артур, и он станет великим королем. Уже сейчас в нем проявляется царственное величие. У него великолепные способности к учению. Его черты исполнены достоинства. И он для своих восьми лет весьма мудр.

— Артур Второй, — проворковал отец, и его глаза мечтательно заблестели. — Да, то будет великая коронация. А Генриху, вероятно, суждено стать архиепископом Кентерберийским. Более того, церковь будет для него самым подходящим пристанищем. Хотя его немного расстроит необходимость принять обет безбрачия. Как вы полагаете, Мортон?

Он холодно улыбнулся, показывая знание неких слабостей собеседника. У архиепископа имелось много незаконнорожденных отпрысков.

— Ваша милость…

Шутливо изображая скромность, Мортон отвернулся и едва не заметил меня.

Сердце мое отчаянно заколотилось. Я зарылся в складки занавеса. Они не должны узнать, что я стоял рядом и все слышал. Мне захотелось плакать… ужасно захотелось. Я почувствовал, как подступают к глазам горькие слезы… Однако по натуре я слишком равнодушен. Ведь так заявил сам король.

Уняв дрожь и подавив всхлипывания, я покинул свое убежище и затерялся в толпе знати, причем храбро заговаривал с каждым, кто попадался на моем пути. Впоследствии об этом часто вспоминали.

Не стану лицемерить. Положение принца порой вполне устраивало меня. Не в смысле обеспеченности, как принято считать. Сыновья лордов жили в большей роскоши, чем мы; нас же тяжелым комлем придавила королевская скупость, и нам приходилось, как хорошим солдатам, довольствоваться спартанскими условиями. Правда, жизнь наша проходила во дворцах, а это слово вызывает в воображении картины пышного великолепия — и ради того, чтобы они стали явью (отнесу сие к числу моих заслуг), мне довелось изрядно потрудиться во время моего правления — но в нашем детстве все было по-другому. Тогда замки представляли собой реликвии былых эпох — романтичные, пожалуй, овеянные исторической славой (здесь убили сыновей Эдуарда; там Ричард II отрекся от престола), но решительно непригодные для жилья: в них царили холод и мрак.