В Новом доме я страшно озяб — внутри было холоднее, чем снаружи. Это удивило меня. Тихо продвигаясь по коридору, я поплотнее запахнул плащ. Где же источник света? Пока я блуждал в полной темноте. Возможно, воры уже погасили светильники.

Я добрался до первой внутренней двери и осторожно, чтобы не скрипнули петли, приоткрыл ее. Тьма слегка рассеялась. Видимо, свеча горела за углом.

Прижавшись к стене, я заглянул туда, ожидая увидеть воров, набивающих мешки скудными пожитками Мора. Представлял, как они посмеиваются, перебрасываясь вещами, издеваясь над их потрепанным видом и прикидывая, как они потратят выручку.

Но грабителей там не оказалось. Только сам Мор. Обнаженный по пояс, он стоял на коленях на убогом тюфяке.

На плече его темнел хлыст. Необычный хлыст. Я сразу узнал в нем орудие самобичевания: на конце его имелось металлическое кольцо с пятью цепями, и каждая цепь заканчивалась острым крючком. Пока я осознавал происходящее, он медленно и ритмично хлестал себя и неустанно твердил:

— Во имя Твое, Господи, во имя Твое… Избави меня от грешных мыслей, от суетных воспоминаний. Во искупление страданий Твоих, Боже, во искупление…

Он раскачивался взад-вперед на коленях, монотонно повторяя молитвы и охаживая себя бичом.

Верхняя часть его тела уже кровоточила. Спину покрывали многочисленные порезы. Они перекрывали старую сеть воспаленных багровых шрамов. Всю грудь и спину страстотерпца усеивали желтоватые гнойники, словно распустившиеся бутоны зла. Кожа воспалилась до красноты. На окровавленном торсе Мора уже не было живого места.

— Прости меня, Господи, ибо несоизмеримы мои страдания с Твоими муками, — тихо завывал он. — Укрепи бичующую длань мою, позволь снискать милость Твою…

И он, вновь взявшись за хлыст, принялся стегать себя. Судорожно вздыхая после каждого удара пятиконечной плетки, Мор упорно продолжал истязать свою плоть. Кровь, брызнувшая из открывшихся ран, стекала вниз и капала на пол.

— Не в силах я постичь глубину страданий Твоих, о Господи, — бормотал он. — Муки мои по-прежнему подобны суетным забавам. — Он хлестал себя до тех пор, пока его спина не превратилась в сплошную рану. — Они мелки и ничтожны! — вскричал он, простираясь на земле. — Я не способен вынести тяжесть Твоего креста. Ниспошли же силы моему слабому духу.

Я не заметил никакого распятия перед ним, однако Мор, должно быть, видел святой образ.

Его рука — уже трясущаяся, но послушная сильной воле — опять сжала орудие пытки. Вытянув его перед собой, он стегнул себя по лицу.

— Да будет воля Твоя, Господи, да будет воля Твоя…

Кровь брызнула из ран и, сбегая по щекам на грудь и плечи, растеклась каким-то непристойным узором.

— Я готов вытерпеть больше, Господи, — впадая в транс, прошептал он, и пятихвостка вновь хлестнула его по лицу.

Я испугался за его глаза.

— Больше, о Иисус…

Очередной удар.

Кровь, словно полноводный весенний поток, текла по шее.

Внезапно Мор опять простерся перед святыней, представшей его внутреннему взору.

— Достаточны ли муки мои? О Господи… испытай меня… Я готов принести Тебе любую жертву.

Долгие минуты несчастный лежал без движения, но вот тело его дернулось, и он с трудом поднялся на колени.

— Да будет воля Твоя, Господи, — повторил он и пополз к темневшей рядом с тюфяком одежде.

Натягивая ее, он снова простонал:

— Да будет воля Твоя, Господи!

Я разглядел безрукавку, не доходящую до пояса. Власяница. Тогда я понял, отчего у Мора такая красная, воспаленная кожа и откуда эти ужасные гнойные язвы. Грубые и колючие концы волосяного облачения уже через несколько часов истирали в кровь даже здоровый кожный покров добровольного мученика. Власяницы изготавливали специально для того, чтобы они терзали плоть страстотерпцев.

Одетая поверх испоротого, истерзанного тела, она, должно быть, причиняла страшные страдания! Но видимо, слишком легкие для Мора и его истязающего Бога.

Льняная рубаха скрыла нательную власяницу. Неужели он постоянно носит ее? Каждый день? И давно ли он стал бичевать себя? Я не смог узнать ответы на эти вопросы, поскольку Мор не открыл своих тайн, а я не решился спросить о них.

Но я узнал ответ на другой терзавший меня вопрос. Мор не просто причиняет себе адскую боль — он старается сполна получить законное наказание. И именно я, в силу сложившихся обстоятельств, буду избран для того, чтобы он принес Небу последнюю жертву.

В тот момент я возненавидел его — за то, что он сделал меня своим карающим мечом. И это было все, чем мне оставалось довольствоваться: его терзаниями, его искушениями, его испытаниями. Он воспринимал меня уже не как человека, а как абстрактную кару, земное отражение одной из его заумных платонических идей. Он никогда не пытался понять меня самого, я был для него лишь символом, проводником высшей воли.

Я с презрением взглянул на страдальца. Он стал безумным слепцом, превратившим живых людей в призраков, угодных его отвлеченным понятиям о чести.

«Прощай, Мор, — мысленно сказал я ему. — Можешь наслаждаться самобичеванием. Только не забывай, что это твой выбор, а не мой. Я хотел сохранить тебе жизнь. Перед моим внутренним взором ты представал совсем другим человеком…»

* * *

Я незаметно выбрался из этого ледяного скита и глубоко вдохнул свежий прохладный воздух. Вернувшись в свою спальню, я бросился на кровать, а когда опять проснулся, за окнами давно рассвело и в небесах радостно сияло солнце.

— Добрый день, ваша милость, — сказал Мор за завтраком. — Надеюсь, вы спали хорошо.

— Разумеется, — сказал я. — Так же, как вы.

— Тогда вы провели спокойную ночь, — сказал он. — Ибо я впервые спал сном праведника.

Он отрешенно улыбнулся.

— Желаю вам провести еще много столь же прекрасных ночей, — вяло ответил я.

LX

В канун майских праздников я прибыл в Оксфорд, чтобы проверить, как обстоят дела с Кардинальским колледжем. Его строительство, разумеется, забросили после смерти Уолси. Я размышлял о том, стоит ли спасать начинание кардинала, взяв на королевское финансирование, или лучше предать его забвению. Великолепные, но еще не завершенные здания, обрамляющие просторный четырехугольный двор, за четыре зимы изрядно пострадали. Необходимо восстановить разрушенное и как можно скорее закончить работы, пока это имело смысл.

Но королевские колледжи требовали огромных денежных вложений. Моя бабушка Маргарита Бофор основала пару таких заведений в Кембридже. Тамошний университет появился позднее Оксфордского, но вовсю соперничал с ним. Я понимал, что для прославления моего царствования и расширения сферы просвещения нужно открыть хотя бы один колледж. Но деньги! Ох уж эти деньги!

В общем, я провел целый день с деканами, выслушивая их доводы. Ученые мужи упорно склоняли меня к тому, чтобы я взял под свое крылышко заброшенный колледж Уолси. Епископ Фишер, пылкий приверженец Екатерины, руководивший колледжем теологии, жаждал побеседовать со мной. Но я отказался выслушать его. В сложившихся обстоятельствах я не желал говорить с этим человеком. Вскоре Оксфорду понадобится новый теолог на его место! Чувствовал ли он, что казнь его близка?

* * *

На время нынешнего визита я занял целую анфиладу комнат — благодаря Уолси, ибо раньше эти апартаменты принадлежали ему, — и мы с Кромвелем расположились в «скромной» приемной. Я пригласил его с собой по личным причинам, и вскоре они станут понятны и ему.

В комнате стояло много диванчиков, обитых роскошной тканью и заваленных подушками. В приемных такие обычно не ставят. Они весьма нелепо смотрелись на голом сером полу с выщербленными каменными плитами. Высокие арочные окна украшала ажурная каменная резьба. Создавалось впечатление, что вы попали в зал приходской церкви, обставленной мусульманскими диванами.

Я вальяжно раскинулся на одной из кушеток. Умеют же на Востоке отдыхать по-царски! И приемы ведут, полулежа в небрежной позе. Во всяком случае, обстановка не располагала к деловым разговорам. Поэтому я спустил ноги и сел прямо.

Кромвель смотрел на пустой стол между нами.

— Какой стыд, — заявил он, возмущенно тряхнув головой. — Уолси уставил бы его деликатесами. А Фишер палец о палец не ударил.

— Если только это не своеобразная демонстрация. Таким образом он заявляет о своем аскетизме.

Дочиста выскобленная столешница с унылыми царапинами, казалось, насмехалась надо мной.

— Мы могли бы не принять его подношений. Ведь нам нужно от него только одно. И в этом он нам откажет.

Он не поставит свою подпись под присягой.

Вскоре после моего визита к Мору начался процесс принятия присяги. Уполномоченные разъехались по стране, останавливаясь в городских ратушах, на рыночных площадях и в монастырях. Простолюдины охотно подписывали присягу по пути на рынок, в перерыве между посевными заботами. Самым оживленным временем было утро, когда люди собирались передохнуть за кружкой эля.

До сих пор отказов было очень мало.

Томас Мор.

Епископ Джон Фишер.

И монахи из нескольких редко посещаемых обителей.

В общей сложности набралась всего пара десятков мятежников. Пара десятков из трех миллионов!

Екатерину и Марию пока не озадачивали принятием присяги. Безусловно, они тоже откажутся. Екатерина засыпала меня письмами, в коих то мягко взывала к моей совести, то пылко — к моей любви. Они опечалили меня, пробудив тяжкое чувство вины. Неужели она никогда не угомонится?

Папа наконец услышал ее мольбы и внял им. Восстав от первобытного сна, он вынес приговор по делу брачного союза короля Англии Генриха VIII и вдовствующей принцессы, вдовы его покойного брата Артура: разрешение было богоугодным, брачный союз — законным, и нам следовало немедленно соединиться. Невыполнение сего распоряжения грозило… грозило… столь ужасными карами… Нам придется жестоко пожалеть!