— Это все выдумки писателей. Я тоже любил раньше художественную литературу. Теперь — нет: я ей не верю.

— В ту пору, когда мы с ней встретились, я еще не успел прочитать ни одной книги, кроме Библии, ну и тех, что мы проходили в школе, — продолжал свой рассказ Толя. — Я совсем не думал о женщинах и о любви. В кино меня не водили — нам это было не по карману. Я не мог про нее ничего придумать — я полюбил ее такой, какой она была. И, наверное, осталась. Думаю, она не изменилась.

— А потом появился этот Ян, — продолжал вспоминать Толя. — Я лежал в больнице и думал со злорадством о том, что больше никогда не смогу встать. С Машей в это время приключилась странная история — она несколько дней прожила в квартире своей матери, но почти ничего не помнит из того, что там происходило. Там оказалась какая-то цыганка, которая пыталась заставить Яна насильно ее полюбить. Похоже, она их обоих загипнотизировала, но Маша очнулась первой. Дверь была заперта, ключа не оказалось нигде, и она выбралась из окна по дереву и прибежала домой. А потом… Нет, остальное все так странно и неправдоподобно…

Толя рассказал Ване все без утайки. О своем бегстве из больничной палаты, о водителе автобуса, приютившем его на ночь, о страшном загородном доме, в котором в муках погибла Маша-большая, о привязанной к кресту женщине, с головы до ног вымазанной ее кровью, как оказалось, дочери того водителя автобуса, пропавшей несколько недель назад…

Ваня слушал молча, не задавая ни единого вопроса. Солнце больно жгло щеки — он не знал, что это их разъедала соль его слез.

— Маша любила меня, пока не появился Ян, — заключил свой рассказ Толя. — Только он появился слишком поздно, для того чтобы стать для нее всем на свете. И вовсе не потому, что он, быть может, и в самом деле ее брат по крови.

— Я очень любил дядю Яна, — сказал Ваня. — Я напридумывал себе в детстве, будто он — мой отец, а мама скрывает это от меня, но когда-нибудь обязательно скажет. Почему-то я никогда не представлял тебя в роли моего отца. — Он задумался.

— В Яне есть что-то от монаха, — заговорил опять Толя. — Хотя я знаю его не слишком хорошо для того, чтоб составить о нем правильное представление, но мне кажется, его любовь к Маше была чересчур жертвенной. Это была не любовь, а своего рода идолопоклонство. Еще, мне кажется, Ян испытывал чувство вины от того, что оказался ее братом. Это была его ахиллесова пята.

— Его увела та цыганка, — вдруг сказал Ваня, припомнив с ясностью события того вечера в цирке. — Она пыталась подчинить его своей воле, и, кажется, ей это удалось. Инга тоже хотела подчинить меня своей воле.


Ваня переплыл реку ночью. Он изрядно выпил на поминках. Но алкоголь его не взял — мысли не путались, голова совсем не кружилась — он лишь придал ему решимости и отваги. Вода казалась черной и тяжелой. На берегу его мокрое тело облепила мошкара. Ваня хлопал себя по груди и ногам, потом догадался сорвать ветку и стал обмахиваться ею.

Шалаш был пуст, но он и не ожидал увидеть в нем Ингу. Он вдруг со всей силы пнул ногой по одному из столбиков, на которых тот крепился. Крыша накренилась, потом съехала вниз, обнажив похожие на ребра стропила.

Ваню охватил азарт разрушения. Он пинал все ногами, ломал руками, потом навалился на шалаш всем телом. Конструкция рухнула. Ваня принялся ожесточенно топтать то, что когда-то было шалашом, раскидывая в разные стороны печально пахнущую траву. Наклонился, сгреб в охапку обломки и бросил в воду. В воздухе мелькнула белая тряпка. Описав медленный полукруг, она не долетела до воды, а зацепилась за торчащую из нее ветку.

Ваня съехал вниз, скользя по еще не совсем остывшему после знойного дня песку, и с головой очутился в воде — здесь был крутой обрыв. Вынырнув, он попытался дотянуться до тряпки.

Это оказалось непросто. Ствол упавшего дерева лежал на берегу, часть кроны была под водой. Тряпка висела над водой, на высоте примерно его роста. Ваня попытался уцепиться за ветки и стряхнуть тряпку в воду, но больно ударился ногой обо что-то твердое.

Это привело его в ярость. Не обращая внимания на боль, он стал продираться сквозь ветки, напролом. Наконец, он уцепился за ту, на которой белела тряпка, и сильно ее встряхнул. Тряпка упала ему на лицо Он схватил ее. То была косынка Инги, которой она закрывала грудь. Прежде чем зашвырнуть ее подальше в реку, он разорвал ее. И наблюдал, как обрывки медленно затягивает воронка — здесь были ямы, вырытые земснарядом.

Внезапно он ощутил жуткую слабость и, выбравшись на берег, растянулся на прохладном мокром песке возле самой кромки воды. Болела левая нога. Боль, пульсируя, отзывалась в затылке. Ваня сел. Пальцы на правой ноге были в крови; он сбил ноготь на большом пальце. Ноготь повис на тонкой болезненной ниточке, Ване казалось — на оголенном нерве. Одним рывком он порвал эту нить и на какое-то мгновение от боли почти лишился сознания. Наконец, открыл глаза. Совсем рядом по реке полз буксир, волоча на длинном тросе низкую темную баржу. На тускло освещенной палубе под большой полосатой трубой сидела в обнимку парочка. И женщина и мужчина были в тельняшках. По берегу скользнул луч прожектора, больно резанув Ване по глазам. Он закрыл их обеими руками.

— Эй, на берегу, ты живой? — раздался усиленный рупором голос.

— Ой-ой-ой, — тревожным эхом отозвалось в лесу.

Буксир выпустил из трубы струйку темного дыма, сопроводив ее сердитым урчанием.

Ваня вяло махнул рукой.

— Давай к нам! — раздался веселый женский голос.

— Иду! — неожиданно громко крикнул Ваня и, не раздумывая, прыгнул в воду. Его тут же подхватило течением и быстро понесло мимо низкого борта баржи. Сзади нее болталась лодка. Ваня ухватился за ее край, перекинул через борт ногу и блаженно плюхнулся на сухое гладкое дно. Потом чьи-то руки помогли ему взобраться на палубу баржи, грозно гремевшей при каждом шаге. Буксир замедлил ход, подходя к берегу. Раздался лязг цепи и громкий всплеск от падающего на дно якоря. Ваня очутился в компании крепко подвыпивших людей. Женщина в тельняшке — она была заметно беременна и не так уж и молода — перевязала ему рану полоской старой простыни.

— Красивый хлопчик, — сказал она. — На моего старшенького похожий. Пойди поспи в нашу конуру. Да ты не суй ему стакан, — говорила она мужчине, уже успевшему надеть фуражку с якорем. — Рано хлопчику пить. Идем, я провожу тебя, — сказала она, беря Ваню за руку.

В каюте было жарко и пахло мазутом. Ваня вытянулся на узкой жесткой койке и вдруг почувствовал себя счастливым.

— Меня Ольгой зовут, — сказала женщина. — А вот, в фуражке и с красным носом, мой муж. Мы всегда вместе плаваем, я даже среднюю дочку на воде родила. Дети мои всегда при мне были — я их даже из школы пораньше забирала, чтоб в плаванье взять, — рассказывала женщина. — А теперь вот старшенького в армию проводили. И ни одного письма от него нету. Боюсь я за него, крепко боюсь.

Ольга замолчала и оглянулась, хотя кроме них в крошечной каюте не было никого.

— Мне через два года служить, — сказал Ваня, почти засыпая. — И я не хочу никаких отсрочек. — Он с трудом боролся со сном, но ему хотелось сказать этой женщине то, что он совсем недавно, всего несколько минут назад, когда шагал по гремящему железом настилу баржи, понял сам. — Если бы я мог уйти служить сейчас, я бы избавился от инфантильности. Я хочу быть настоящим мужчиной. Чтобы ни одна женщина никогда не смогла подчинить меня себе. — Он провалился в теплую мягкую яму, но ему удалось выбраться оттуда и закончить свою мысль. — Женщина — настоящая отрава. Хуже мышьяка. Она хотела проникнуть в каждую мою клетку. Но вот ей! — Ваня сложил из своих вялых пальцев некое подобие дули и, взмахнув ею два раза, пробормотал, теперь уже окончательно засыпая: — Хочу в Афганистан. Кровь… Это можно смыть только собственной кровью.


Он жил теперь на буксире, который курсировал между ближайшим портом и земснарядом, обеспечивая его работу. Домашним сказал, что устроился временно матросом на судно.

Близилась осень. По утрам над водой поднимался туман. Ваня вставал рано — работы было много, да последнее время он и не мог сидеть сложа руки. Земснаряд стоял теперь напротив Плавней возле левого — противоположного поселку — берега. Буксир привез горючее и продукты для рабочих. Работы по очистке дна оставалось примерно на неделю. Буксир встал на якорь в том месте, где река делала поворот. Его маленькая команда построила в лесу шалаш и наслаждалась отдыхом на лоне природы. Ольга варила в закопченном ведре уху и пшенную кашу со свиным жиром, пекла в золе костра выловленных под яром раков. Ваня видел ее, удалявшуюся по тропинке в заросли, в обнимку с одним из молодых матросов. Ее муж храпел в шалаше, прикрыв лицо фуражкой.

Он вернулся на буксир и принялся с ожесточением драить и без того сверкавшую чистотой палубу. Покончив с этим делом, нырнул прямо в тельняшке в воду и поплыл к земснаряду.

Там кипела работа. Гора мокрого песка на берегу росла с каждым днем, до неузнаваемости изменяя привычный рельеф берега. Ване это было по душе. Вместе с берегом менялась его жизнь, а следовательно, и он сам. Ему хотелось поскорее стать другим.

Он старался не думать об Инге — ему казалось почему-то, что ее нет поблизости, что она куда-то уехала. Она снилась ему каждую ночь. Эти сны распаляли его плоть. Он не мог защитить себя от них, и каждый вечер его охватывал ужас оттого, что какая-то часть его существа трепещет в предвкушении этих ночных оргий плоти. Как-то он попробовал выпить на ночь водки, но она, видимо, оказалась плохой, и его просто вывернуло наизнанку.

В ту ночь сон был особенно длинным, четким, полным мучительно сладкого наслаждения.

Инга приехала на велосипеде и совершенно нагая. Она схватила его на руки и посадила в седло к себе лицом. Его пенис сразу же попал туда, куда нужно — словно он был куском железа, а у нее между ног оказался мощный магнит. Она сидела на его пенисе, и он превратился в часть ее тела. По нему шли к его телу разряды энергии. Ваня изнемогал. Он больше не мог выносить этого наслаждения, но Инга его не отпускала. Она сжимала и разжимала ноги. Велосипед завалился в заросли больших бело-розовых зонтиков на длинных мясистых ножках, от которых исходил сладковато-гнилостный запах.